Неопубликованный Горенштейн

I.

Писатель, сценарист и драматург Фридрих Наумович Горенштейн (1932—2002) прожил как минимум три очень разных жизни. «Как минимум три» — потому что творцы, несомненно, проживают и множество жизней своих персонажей…

Оставшись сиротой в 11 лет, Горенштейн до 30 лет жил на Украине, работая в последние годы на стройке в Киеве. С 20 лет писал прозу и предлагал ее с конца 50-х в журналы и на киностудии, посылал, в частности, Илье Эренбургу, а также в редакцию журнала «Юность» при Валентине Катаеве. Но в печать не пробился.

Вторая жизнь началась для Горенштейна тогда, когда в 1962 году он был принят в Москве вольнослушателем на Высшие сценарные курсы Госкино СССР. Это позволило ему оставить работу инженера, и, хотя у Горенштейна не было стипендии, он быстро научился зарабатывать себе на жизнь литературным, точнее, сценарным трудом. За годы жизни в Москве (с 1962-го по 1980-й) он стал известен и востребован как киносценарист. Среди его работ в этом качестве — «Солярис» Андрея Тарковского, «Раба любви» Никиты Михалкова и «Седьмая пуля» Али Хамраева.

До эмиграции в 1980 году в Берлин публикаций прозы Горенштейна, кроме первой и единственной в журнале «Юность» в 1964 году (рассказ «Дом с башенкой»), в СССР не было — частично и потому, что после отказа «Нового мира» в 1965 году напечатать его повесть «Зима 53-го года» Горенштейн и сам перестал предлагать журналам свои сочинения. Писал в стол, создав в Москве несколько романов и повестей, а также две пьесы. Из эмиграции Горенштейн не вернулся.

II.

Свои крупные и, может быть, важнейшие произведения — «Место», «Псалом», «Бердичев» и др. — Фридрих Горенштейн написал в Москве (1962—1980), а в Берлине (1980—2002), особенно в первые годы эмиграции, писал в основном повести, хотя создал также и два больших сочинения в драматической форме.

К «берлинским» повестям относится и написанная в 1983 году, до сих пор не публиковавшаяся повесть «Астрахань — черная икра».

Объяснение, почему писатель, закончив повесть, отложил ее и не предлагал в печать, следует начать с того, что, живя в Москве, киевлянин Горенштейн с первой же поездки на Волгу в 1970 году влюбился в те края и ездил потом туда каждое лето. Повесть «Астрахань — черная икра» (1983) рождена этой влюбленностью Горенштейна. И отъезд в эмиграцию в 1980 году был для Горенштейна среди прочего и прощанием с Волгой, что отразилось в его также берлинской повести «Последнее лето на Волге» (1988). Уже будучи смертельно больным, Горенштейн мечтал, живя постоянно в Берлине, иметь возможность жить несколько месяцев в году на Волге, в каком-нибудь маленьком волжском городке…

Замыслы Горенштейна вызревали долго, и он обычно приступал к написанию вещи только тогда, когда она достаточно ясно складывалась в его воображении. Эта подготовительная работа иногда занимала несколько лет. В результате Горенштейн, особенно в московский период творчества, удивлял короткими сроками написания своих самых сложных и масштабных вещей — несколько месяцев.

Что касается подготовки, то так же было и с последним, большим, историческим романом Горенштейна (одновременно, по примеру любимого им «Дон Кихота», пародией на исторический роман), который автор назвал «Веревочная книга». Роман находится в архиве и остается неизвестным читателям, так как по причине труднораспознаваемого почерка Горенштейна проблемой является расшифровка этой тем не менее законченной, большой по объему рукописи. Есть в этом сочинении и роман в романе — детективный роман «Крим-брюле» с криминальной историей вокруг добычи икры в Астрахани. Смею предположить, что, написав повесть «Астрахань — черная икра», Горенштейн увидел в материале бóльшие возможности и вскоре у него уже забрезжил замысел «Веревочной книги», точнее, ее детективной части «Крим-брюле» (так, кстати, называлась рубрика криминальной хроники в астраханской газете, и это название Горенштейн творчески позаимствовал). Но это объяснение откладывания писателем повести, конечно, не более чем гипотеза. «Веревочная книга» писалась относительно долго, с 14.03.1999 по 29.07.2001. Как, впрочем, и последний полностью законченный труд Горенштейна — драма-хроника «На крестцах» об Иване Грозном.

Окончательно выяснить связи повести «Астрахань — черная икра» с «Веревочной книгой» еще предстоит исследователям. Но так как повесть все же интересна сама по себе, а никаких указаний автора о нежелании ее публиковать в его бумагах нет, то правопреемник, литературовед по профессии (правда, немецкий), не видит ныне препятствий для ее публикации.

Юрий Векслер, автор проекта «Миры Горенштейна»

Фридрих Горенштейн

Астрахань — черная икра

(Записки путешественника)

«Будущая Российская империя должна иметь шесть столиц:
С-Петербург, Москва, Берлин, Вена, Константинополь, Астрахань».

Из проекта графа Платона Александровича Зубова, фаворита императрицы Екатерины II.

«Я смеялся с девяти до двух утра так, что в течение этих пяти часов к глазам моим не менее десяти раз подступали слезы».

.....................................................

«Не говорил ли Монтескье, что климат надо исправлять хорошими законами?»

Стендаль. «Рим, Неаполь и Флоренция. Путешествие по Италии».

Вечернее астраханское солнце, красное тяжелое солнце пустыни, опускается над Волгой.

Стыдно признаться, но я, человек более чем средних лет, вдоволь поживший, столичный интеллигент с положением в обществе, защищенный сатирическим цинизмом от возвышенных нравственных понятий, испытываю сейчас истинно детский, первобытный страх. Тот самый страх перед темной комнатой, снами, явлениями природы, который и внушил человеку основополагающие нравственные правила задолго до появления сознания, философии, религиозных построений. Ребенка и дикаря успокаивает голос матери или колдуна потому, что сознание его бывает встревожено лишь внешними причинами, ибо ребенок и дикарь сами есть часть пугающей их среды, как рыба есть часть реки, а зверь есть часть леса. Для нас же, людей культуры и цивилизации, особенно в ее крайних материальных формах, мир, по-моему, во всех его проявлениях, вплоть до космических, есть часть нашего мозга. Мозг наш и есть среда обитания наша, нами же самими созданная. Можно восхищаться высокими талантами Человека, петь восторженные гимны его гениям, которые внутри Божьего мира сотворили свой собственный, свою твердь, свою хлябь, свою тьму, свой свет, однако при этом нельзя не признать искусственность, неорганичность этого рукотворного мира. Рыбе в реке и зверю в лесу живется куда более комфортабельно, чем человеку в мозгу своем, где нет ни мягких тенистых заводей, ни пахучих кустарников.

Таковы эпические мысли, внушенные мне, одинокому путнику, одиноким солнцем пустыни. Впрочем, будь я в этот астраханский вечер и не так одинок, не так по-детски забыт всеми в этом бревенчатом домике на левом берегу Волги, глинисто-песчаном, низовом, будь я обласкан и развлечен приятной мне женщиной или беседой со столичным другом, то и тогда опускающееся астраханское солнце внушило бы мне мысли эпические. Однако это был бы эпос управляемый, оперно-героический, мужской.

Сидеть бы с молодой женщиной у скрипучего распахнутого окна-рамы, в которой заключены это солнце пустыни и эта серо-черная всемирно известная волжская вода, этот пахнущий гнилью и нефтью национальный символ России, сидеть и видеть, как под воздействием быстро гаснущего дня все это напоминает водный мираж в пустыне. Сидеть бы так с молодой женщиной и, чувствуя, как дрожат в моей горячей ладони ее ледяные пальчики, разжигать женскую слабость рассказами о тысячелетнем напоре Азии на Европу. Напоре через астраханский пролом, через астраханское окно из Азии в Европу.

Гунны, хазары, монголы — конский топот истории со II по XIII век, по солончаковой, полынной степи, серо-желтой, каменной в засуху, но разбухающей, вязкой, топкой от дождей. Я пугал бы молодую женщину кошмарными именами тех, кто вел с Русью борьбу за Волгу, ибо Волга была силой многих народов и без этой силы не прожить и не выжить было ни Руси Святослава, ни мамаевой Руси. Я рассказал бы ей о тюркской коннице варварской империи Янгикентских Ябгу, о страшных ранах, причиняемых колющим и режущим антигуманным оружием тех времен, о неудачных каспийских походах руссов через Волго-Донской волок и о том, наконец, как в Нижнем Поволжье под Серкелом, ныне Белой Вяжей, закаленная в боях русская пехота князя Святослава (лапти под командой сапог) одержала идеологическую победу, остановив исламизацию Руси.

И, благодарная мне за эту победу, молодая женщина прижала бы к лицу моему, лицу рассказчика-созидателя, свои пахнущие земляничным мылом волосы, ища защиты и тепла от пережитого страха и ночного волжского ветра.

Сумерки в Средней России — лучшая пора для мыслителя, мечтающего о проблемах неземных. В Нижневолжской Азии промежуток, примиряющий свет и тьму, короток. Исчезает все видимое, нет и растворившейся в ночи Волги, и заволжских огней не видно, разве что с трудом, напрягая зрение, различишь проблеск в такой дали, что кажется не ближе, чем вверх до редких звезд. Широка в низовье Волга, влажен ночной воздух, влагой затянуты ночные небеса, влажен песок, влажна трава. Ничто не согревает. И множество разнообразных ночных звуков, собачий лай или кошачье мяуканье кажутся родными, успокаивают, как голоса близких. Неприятны звуки местных насекомых и растений, раскачиваемых ветром. Звуки, сопровождающие и заглушающие шаги астраханского уголовника, идущего берегом по песчаным буграм — барханам в распространенных здесь войлочных туфлях. А может, и приближающегося с другой стороны, по полынной степи, мимо полувысохших озер. Но это не болота, как в Европейской России, милые места обитания птиц и мелких зверьков, а это «соры», как их здесь называют, безжизненные, наполненные черноватым вонючим илом, пропитанные солью. Лучше и не придумаешь для сокрытия трупа. А дверь на разболтанной задвижке держится, окно высадить вообще ничего не стоит. Страшно. Но хотя бы понятно, отчего. А если рядом пахнущая земляникой нежная женщина, пуще смерти боящаяся быть изнасилованной неизвестным в грязной брезентовой рыбацкой одежде, неизвестным с большими грязными руками, то можно еще более заставить ее прижаться ко мне рассказами о «понизовой вольнице», состоящей из беглых русских холопов и калмыков, прикочевавших в XVII веке в степи правого берега. Обеими интернациональными воровскими шайками вольница долго препятствовала заселению и спокойствию Астраханского края.

Все эти сведения взяты мной из книг, которыми меня щедро снабдил Антон Савельевич Крестовников, коренной астраханец, кандидат наук, бывший сотрудник Астраханского института гидрологии, ныне холоп хана Ивана Андреевича Глазкова, председателя Астраханского облпотребсоюза. Иван Андреевич пригрел Антона Савельевича после его увольнения из института за какие-то провинности. Я как раз и являюсь гостем Ивана Андреевича, человека, непосредственно ответственного за заготовку и хранение главного государственного «полезного ископаемого» Нижнего Поволжья — черной икры, съедобного золота, но добываемого не в мертвых минеральных недрах, а в живом осетрово-севрюжьем нутре, среди рыбьей крови. Впрочем, скорей стоит все-таки сравнить икру не с золотом, из которого при коммунизме, как писал Ленин, будут делать унитазы, а с жемчугом, которому при коммунизме еще не нашли применения. Недаром хорошо приготовленная зернистая икра, крупинка к крупинке, по внешней красоте жемчуг напоминает. И добывается в водных толщах, вырывается из живого тела. Но об икре, зернистой и паюсной, — позже. Сейчас об Иване Андреевиче.

Если я скажу, что Иван Андреевич непосредственно руководил впадением Волги в Каспийское море, то Вы, дорогой читатель, сочтете это не более чем эстрадным каламбуром. Ибо многие из вас, особенно люди культурные, читали Чехова и знают из его рассказа «Учитель словесности», что Волга сама по себе, без всякого руководства, так сказать, стихийно, впадает в Каспийское море, о чем перед печальной смертью своей поведал миру учитель географии Ипполит Ипполитович. А Ипполит Ипполитович даже в бреду говорил истины общеизвестные, типа: «Волга впадает в Каспийское море... Лошади кушают овес и сено...»

Дорогой читатель, но что такое общеизвестная истина? И чем отличается истина о пользе молока от истины о загробном бессмертии? Мелкими бытовыми подробностями, придающими стакану свежего парного молочка, альпийского или вологодского, ощущения жизни вечной, тогда как от загробного бессмертия веет кладбищенским бюрократизмом и бухгалтерией сквозь слезы: сколько именно дать могильщикам на водку?

Если б наш замечательный Антон Павлович Чехов повторил свой гражданский подвиг и после острова Сахалина отправился в низовья Волги, он, безусловно, поправил бы бедного Ипполита Ипполитовича. Потому что в «Острове Сахалине» нет общеизвестных истин о сахалинской каторге, а есть мелкие бытовые подробности каторжной жизни. И есть повседневные наблюдения глаза разумного и одухотворенного. Например: одного арестанта сопровождала его пятилетняя дочь, и, когда они поднимались по трапу на судно, девочка держалась за отцовские кандалы. Эта репортерская деталь, по-моему, достойна Данте. Пятилетний ребенок воспринимает каторжные кандалы как часть отца своего, как его руку или плечо. Конечно, повседневные подробности бывают разные, и травящие сердце, и веселящие сердце, и просто существующие, которых не замечаешь, настолько они реальны и противоположны общеизвестным истинам.

Я, конечно, далек от того, чтоб утверждать, будто Иван Андреевич способен отрицать общеизвестные истины на уровне Чехова, но на уровне лошади — вполне. И в этом сравнении с благородным животным нет для Ивана Андреевича никакого унижения, а с Чеховым он и сам себя по благоразумию сравнивать бы не стал.

Так же как для лошади овес и сено — не общеизвестная истина, а множество подробностей, состоящих из вкусных полевых запахов, удобного теплого стойла и доброго конюха, так и для Ивана Андреевича Волга не просто впадает в Каспийское море, а впадает у села Житного, родины его.

Село Житное с давних времен солдатское и рыбацкое. Здесь солдатам жито давали. И здесь, в вольной, обильной рыбой местности, многие из солдат оседали рыбачить. Отсюда и происхождение Ивана Андреевича. Здесь он вырос и здесь пятнадцати лет от роду впервые полюбил свою односельчанку и соученицу по сельской школе Марину. Эта давняя, конца тридцатых годов, любовь Ивана Андреевича и привела меня, столичного жителя, погостить в астраханские места, о которых я в прошлом задумывался разве что на минуту-другую, бережливо, тонким слоем намазывая на булку с маслом драгоценный жемчуг черной астраханской икры.

Дело в том, что односельчанка Ивана Андреевича, Марина Сергеевна Богачева, диспетчер одного из московских аэропортов, — моя многолетняя столичная знакомая. Надо сказать, что без таких людей, как Марина Сергеевна, в наше время жить трудно. Квартира у нее нельзя сказать, что роскошная, — двухкомнатная в шлакоблочном доме. Но зато не на окраине, а недалеко от Таганской площади. Тесновато, правда, от румынского гарнитура да бухарских ковров. Повернуться, казалось, негде, того и гляди чешский хрусталь уронишь. Но поворачивались, чтоб ткнуть вилкой в финский сервелат, в венгерскую салями, полакомиться кавказскими фруктами, дагестанским коньяком «Приз» с конской головой на этикетке. Однако особенно ценен был стол-кормилец из румынского гарнитура дарами Низового Поволжья. Осетровый балычок, стерляжья ушица, севрюга копченая. Все названия — как ордена. Ну и высшая награда — нутро севрюжье или осетровое, икра черная, астраханская. На свежей булке поверх масла ее вполне можно под аплодисменты вручать. Поэтому немало являлось к Марине Сергеевне личностей популярных (я тоже популярный), вплоть до популярности самой высшей, телевизионной. Популярные вручали Марине Сергеевне самих себя, а она им — вкусные разносолы. Но не донкихотствовала при этом Марина Сергеевна, не меценатствовала бездумно. Кроме популярных были в салоне и граждане необходимые, из породы самой Марины Сергеевны, хоть и из других сфер обслуживания. Попадались за столом и обветренные лица астраханских браконьеров, которые ночевали либо у самой Марины Сергеевны, либо у кого-нибудь из близких друзей ее. Причем в салоне многие между собой перезнакомились и многие оказались нужными друг другу независимо от того, на экране ли они телевизионном или перед экраном.

Но я, честно говоря, более любил заскочить к Марине Сергеевне в не столь торжественной обстановке, просто так, днем. Заскочить часам к двенадцати, когда Марина Сергеевна выспится после ночной диспетчерской службы. Посидеть на прохладной кухоньке с кондиционером, выпить на простом кухонном столике жигулевского пивка с янтарной воблой, доступной в наше время разве что авангарду пролетариата, да и то не всему, а скорей передовым его дозорным. Последнее обстоятельство, кстати, придавало и без того ароматному рыбьему мясу особый вкус. Слаб человек, горд человек. И вот так приятно, попивая и поедая, послушать неторопливые неинтеллектуальные воспоминания Марины Сергеевны, рыбацкой дочери. Воспоминания о вялении воблы или о муже своем, Павлике. Разнообразны были темы.

— Лучшую воблу, — рассказывала Марина Сергеевна, — готовят в прохладные, сухие, безветренные дни ранней весны, когда у нас в Житном еще только-только на деревьях почки пухнут. И пока вобла еще на нерест не пошла, не отдала в нересте свой вес и жир. Да и воздух, атмосфера в это время наиболее пригодны. Если поедешь погостить, увидишь: во всех дворах вобла висит на вешалах. Главное, чтоб солнце напрямую не грело и чтоб ветерок был. Повисит полмесяца, а крупная месяц — и готово.

После этих рассказов и появились у меня кратковременные желания поехать в Астрахань, и, может быть, как раз прохладной весной, когда в Житном на деревьях почки пухнут. Но что такое мимолетное желание в современной столичной суете? За день, а иногда и за ночь таких желаний появляется великое множество, и одно затаптывает другое. Так и прошло несколько лет, пока случай не привел меня в Астрахань, да и то не ранней весной, во время вяления воблы, а поздним летом, во время соления икры.

О муже своем, Павлике, Марина Сергеевна говорила также неторопливо и неинтеллектуально.

Вышла замуж совсем молодой, по любви. Родился сын, тоже Павлик (об этом Павлике ниже). Муж, летчик, успел после училища повоевать всего несколько месяцев в сорок пятом году. Жили они с мужем в Крыму, под Севастополем, в военном городке. Павлик служил в морской авиации. Утром, чуть свет, встанет, позавтракает и уходит на работу. Возвращается к обеду. Иногда задерживается. Как-то сильно задержался. Вернулся к ужину. Сел за стол. Марина Сергеевна встревожилась: что да как? «Ничего, — говорит, — маленькие неполадки». А сам бледный и руки дрожат. С тех пор начала Марина Сергеевна беспокоиться, когда Павлик задерживался. Однажды утром встал, сел завтракать и вдруг говорит: «Позавтракать позавтракал, а буду ли обедать?» — «Что, как?» Не отвечает. Однажды приходит: «За мной гнались, еле до аэродрома дотянул». И водки попросил. А он ведь непьющий. Так полетал с полгода. Потом не вернулся. «И тело, труп его больше не видела. Как позавтракал он в то утро, так и попрощались навек». И заплакала. А я в тот момент как раз балычок севрюжий ел. Что делать, не знаю. Отодвинул, сижу. Честно говоря, и меня разобрало. Не идет балычок со слезами. А Марина Сергеевна поплакала какие-нибудь полминуты, глаза свежим, пахнущим французскими духами платочком вытерла: «Это я так, по женской слабости. Павлик за Родину, за Россию погиб». И запела популярную песню: «Обнимая небо крепкими руками, летчик набирает высоту...» Потом помолчала. «Доедай балычок. Хорош балычок, настоящий, провисной». И доел. И на другие темы поговорили. И посмеялись даже вместе.

Откровенно говоря, любил я эти антиинтеллектуальные бани с их радостями и печалями, как с холодной и горячей водой. Смываешь с себя интеллектуальное напряжение, подобно накопившейся грязи, и есть куда опять ложиться отходам жизни сознательной. Есть возможность уходить в бесконечную глубину неба по-толстовски, а не подобно Павлику, набравшему высоту и растворившемуся после рассветного завтрака где-то в небесных, а может, и морских пучинах.

Надо при этом заметить, что при всей своей вечной любви к погибшему Павлику Марина Сергеевна оставалась женщиной с телесами, ранее упругими, теперь уж несколько провисшими. Да и скулы у Марины Сергеевны калмыцкие, и чайком она любила, кстати, угостить калмыцким. «Джамба» называется. Сама готовит. Плиточный чай положит в холодную воду, вскипятит, добавит молочка, масла, соли.

Думаю, что Марина Сергеевна ведет свою родословную как раз от той самой «понизовой вольницы», которой беглый русский холоп смешался с кочевым калмыком. (Точно такая же и ленинская смесь, типично астраханская. Но об этом ниже.) Итак, Марина Сергеевна. Крепкая женщина Марина Сергеевна. А это значит, что без мужчины она не может. Пока рос Павлик-младший, всегда в доме если не один, так другой мужчина. А Павлик-младший как цветочек, как девочка. И краснеет, и чуть что — стесняется. Но в последнее время изменился. Вырос, окреп, в институт поступил авиационный, пить начал и мать притеснять.

«Ты, — говорит, — б**дь, проститутка, спекулянтка...»

И все наотмашь, все наотмашь. Тоже калмык скуластый. Уже и милиция приходила, и соседи вмешивались. Уже семейная неблагополучность стала публичной, и от Марины Сергеевны постоянно не французскими духами, а валерьянкой пахло. И тогда решила Марина Сергеевна сына женить. Свадьба же эта и послужила толчком, поводом к моей поездке в Астрахань.

Зал для свадьбы заказали в ресторане гостиницы «Киевская». Всякий, кто приезжал в Москву с Киевского вокзала, видел эту второстепенную гостиницу, а может, и обедал в ее весьма посредственном ресторане. Но зато удалось договориться «со своей рыбкой». То есть часть продуктов, главным образом рыбных, была подана на свадебный стол не из ресторана, а от себя. Это не чтоб дешевле, администрации пришлось за такое нарушение доплачивать изрядно, а скорей намного роскошней убогого ресторанного ассортимента, жестких, обугленных отбивных и пропитанной майонезом морковки. Ну а банкетный зал весьма вместительный, не хуже залов первоклассных гостиниц «Россия» и «Националь». И официанты более покладистые, в случае чего на них прикрикнуть можно. И воруют осторожней. Без чинов, видать, без званий, просто по найму.

Конечно, лучше всего было бы устроить свадьбу в своем ресторане, аэропортовском. Но далеко, электричкой надо ехать, и не всякого гостя туда заманишь, особенно популярного. А какая же свадьба без популярных? Ассортиментом популярных Марина Сергеевна хотела престиж своей семьи поднять в глазах семьи невесты не хуже, чем ассортиментом рыбным.

Невеста была аспиранткой того же авиационного института и происходила из семьи генеральской, из высшего военного сословия. Отец хоть и отставной, да генерал-лейтенант. Старший брат — полковник. Средний — майор. Младший — курсант общевойскового училища имени Верховного Совета РСФСР. Но выше всех по званию — мать семьи, генеральша, фронтовая подруга с орденскими планками на панбархатном платье.

Надо сказать, что в этом обществе Иван Андреевич, астраханский провинциальный хан, как-то потерялся среди других «иванов андреевичей», односельчан, жителей села Житного, приглашенных на свадьбу. А ведь был он мужчина видный, с покатым лбом быка и бараньим глазом верховода. Давно выделился он из односельчан, став сперва председателем рыболовецкого колхоза села Житного, потом председателем сельсовета, председателем райсовета, а затем и секретарем райкома партии в том самом районе, где Волга впадает в Каспийское море. Ведь при ведении планового хозяйства никакой стихийности и в этом великом географическом событии не допускается. Так что руководил волжским устьем и частью Каспийского моря. С секретаря райкома стартовал Иван Андреевич на должность председателя Астраханского облпотребсоюза, организации, на складах которой военизированная охрана берегла ценности общесоюзного и международного значения: рыбные деликатесы Нижнего Поволжья, а в холодильниках спецхрана, как в банковских сейфах, — государственные запасы свежеизготовленной черной икры.

Иван Андреевич на этом посту уже много лет и далее якобы двигаться не хочет. Приработался, пригрелся. Марина Сергеевна говорила, что предлагали ему должность рангом повыше — зампредседателя Астраханского облисполкома. Отказался. Образование мое, говорит, недостаточное, а учиться уже поздно. Дорогу, говорит, молодежи. К тому ж жена Ивана Андреевича в тот период как раз болела. Сколько он денег на нее затратил, московских профессоров через знакомых Марины Сергеевны выписывал, деньгами и икрой их заваливал. Не помогло. Рак. Год назад это случилось. С тех пор начала Марина Сергеевна на богатого вдовца рассчитывать, пытаясь опять пробудить первую любовь, которая меж ними была в конце тридцатых годов. Начала его чаще в гости звать, в столицу и решила устроить его дочь Светлану в престижный институт. Через меня.

Потому в самом начале свадьбы специально нас свела, познакомила, и я получил официальное приглашение от Ивана Андреевича погостить и отдохнуть у него в Астрахани. Тут же на краешке свадебного стола, уставленного предметами роскоши вплоть до белорыбицы и стерляжьей ухи по-купечески, мы с Иваном Андреевичем написали на листках из блокнота свои адреса, телефоны и обменялись ими. Телефон Ивана Андреевича был 24385, а адрес — Красная набережная, дом 56, кв. 17. Впрочем, как выяснилось впоследствии, телефон оказался служебный, в секретарскую, адрес же не Ивана Андреевича, а Антона Савельевича Крестовникова, не то секретаря, не то курьера, не то письмоводителя, лица с неопределенными обязанностями. Субординация соблюдалась. Хоть и в столице, да помнил Иван Андреевич о своем ханском положении.

Антон Савельевич и позвонил мне через некоторое время от имени Ивана Андреевича, чтоб окончательно утрясти дату моего приезда. Он и встретил меня в аэропорту.

Но скажу еще все-таки несколько слов о свадьбе и о Марине Сергеевне. Свадьба не удалась. Всего было вдоволь, и «популярные» присутствовали, хоть и не в полном составе. Но сама Марина Сергеевна как-то пересуетилась, переволновалась, перегорела и вскоре после начала свадьбы совершенно упилась.

Первый тост — за молодых, второй — за их матерей прошли успешно, но как дошли до отцов, Марина Сергеевна вдруг то ли всхлипнула, то ли взвизгнула, опрокинула в рот вместо женской стопочки мужской полновесный стакан своего соседа и развеселилась, начала плясать и приставать к мужчинам. Дело до того дошло, что самого генерала с лимонным лицом вырвала из-под опеки фронтовой подруги и потащила его плясать кадриль с подскоком. Генерал, естественно, кадриль плясать не захотел, но случай приобрел характер инцидента. После этого Марина Сергеевна напала на одного из «популярных», гитариста, певца, чечеточника, мужчину худенького и маленького по фамилии Вася Вороной. Так вот, Марина Сергеевна уселась на Вороного тяжелыми телесами, так что он оказался в глупом положении из-за чрезмерной тяжести всадника и гости над ним смеялись. Иногда и прежде над Васей потешались, хоть любили его. Я, например, шутливо пел, видя Васю: «Ох ты баты, баты, баты, Вася Вороной». Иногда это его сердило, особенно в пьяном виде. Вот и сейчас выходка Марины Сергеевны его весьма рассердила, и Вороной, вырвавшись из-под толстого зада, убежал со свадьбы. Таков второй инцидент. А во время тоста за мир во всем мире уже саму Марину Сергеевну пришлось увести в женский туалет. Генеральша же, мать невесты, смотрела Марине Сергеевне вслед суровым оком военного трибунала.

Говорят, на следующий день генеральша кричала лежащей в кровати с мокрым полотенцем на голове бедной и бледной Марине Сергеевне: «Вы в туалете рыгали! Гости видели».

Тем не менее, несмотря на такое плохое начало, молодые все-таки пожили вместе что-то около месяца. Потом разошлись, и дочь генерала легла в больницу на аборт, чтоб пресечь Марины Сергеевны потомство. Почему разошлись, по какой причине — это уже другая история, нашей не совсем соответствующая. Но как притоки большие и малые впадают в реку, делая ее полноводной, а также более неустойчивой в смысле водного режима, так и всякие побочные истории должны впадать в основную, делая ее и более широкой, и более непредвиденной.

………………….

Окончено 06.07.83.
Западный Берлин

Понравился материал? Помоги сайту!