Нотр-Дам и призрак культур-марксистских поджигателей

Не прошло и суток после пожара в Нотр-Даме, как сотни российских комментаторов, принадлежащих к разным сторонам политического спектра, сошлись на одной версии случившегося: во всем виноваты левые. Даже если никакие конкретные марксисты не подносили спичку к шедевру христианской цивилизации, их символическое участие несомненно — вместе с Нотр-Дамом горела Европа, преданная самими европейцами. Яд атеизма, мультикультурализма и политкорректности настолько глубоко проник в тело Франции, что пылающий Нотр-Дам стал лишь закономерным итогом растянувшейся на десятилетия смерти Запада. В то время как «троцкисты и анархисты», «левая тусовка» и «угнетенные некогда геи», как утверждалось, заходились в восторге от картины гибнущего собора, российские наблюдатели испытывали смесь боли и гордости. Ведь острое чувство тоски по умирающей Европе ясно давало им осознать в качестве европейцев самих себя. Эта глубоко переживаемая принадлежность к европейской культуре и возвышенное чувство ответственности за ее будущее, казалось, на какие-то минуты даже объединили путинский лагерь и часть либеральной фронды (Собчак). Общим знаменателем здесь стала сама фигура «подлинной Европы», которая сохраняется лишь как образ российского общественного сознания. Согласно этому мифу, то, что представляет собой Европа сегодня, является тотальным отрицанием ее подлинного наследия, ее идеи, сущности, носители которой сохранились лишь далеко на Востоке.

Однако если в сознании российских либералов отрицанием «подлинности» Европы являются принципы социального государства и защита коллективных интересов профсоюзами и «леваками», то для путинских консерваторов речь идет, прежде всего, о моральной деградации и отказе от корней. За последние годы политика «мягкой силы» Кремля на Западе сознательно выстраивалась как презентация себя в качестве последней надежды аутентичной христианской европейской цивилизации, вокруг которой должны сплотиться крайне правые внутри самой Европы. Сложно не заметить, что адресатом множества выступлений Путина (в том числе и предложения восстановить Нотр-Дам за счет российского бюджета) являются именно «глубинные» консервативные и верующие европейцы, затравленные собственными леволиберальными элитами.

Конечно, идея «подлинной Европы» не была изобретена Ксенией Собчак или колумнистами «Комсомольской правды»: она глубоко укоренена в русской культурной традиции. Еще в конце XIX века знаменитый консервативный мыслитель Константин Леонтьев писал о грядущем неизбежном разрушении Парижа атеистами и анархистами: «Франция была передовой страной католичества, лучшей опорой западной церкви; она стала передовой страной атеизма; она давно пала, таким образом, как пример религиозности; Франция вознесла монархию на высшую точку славы; она же начала (во имя прогресса) казнить королей» и «перестала быть примером монархической лояльности». Самоотрицание Европы атеистической «коммуной», считал Леонтьев, должно быть доведено до конца — только после этого Россия преодолеет свою зачарованность Западом и сможет приступить к строительству новой, альтернативной цивилизации в освобожденном Царьграде. Эта цивилизация для Леонтьева должна утвердить принцип неравенства и партикулярности, «цветущей сложности», противоположной нигилистической западной демократии. Последняя определяется мертвящим и неуклонным движением к равенству всего со всем — аристократов и плебеев, мужчин и женщин, высокой и низкой культуры. Конечной точкой этого движения является смерть духа — так же как максимальное упрощение всех процессов в организме приводит к клинической смерти тела. Величественная картина грядущей гибели Парижа внушала Леонтьеву надежду на торжество византизма, истинного «Третьего Рима», сменяющего разрушенный варварами первый Рим — неподлинный и потому обреченный на смерть. Только после этой победы появляется слабая надежда на восстановление подлинной Европы хрупкого равновесия прекрасных различий, которым она теперь навсегда будет обязана победившему русскому византизму.

Если сто лет назад этими варварами, добивающими «подлинную Европу», были пролетарии и атеисты, то очевидно, что сегодня их сменили мусульмане и «леваки». А место разрушительных идей демократии и социализма, погубивших, согласно Леонтьеву, рыцарский и христианский дух Европы, заняли «левый либерализм» и «культурный марксизм». Принципиальная особенность этой ложной веры XXI века для современных консерваторов заключается в том, что она больше не пытается выступать от имени интересов большинства, но представляет собой стратегию образованных элит, направленную на трансформацию массового сознания и подмену ценностей. Именно в точке установления факта «культур-марксистского» заговора органично сходятся сегодня специфически российская фигура «подлинной Европы» и конспирология глобального правого популизма, которую небезуспешно стремится инструментализировать кремлевская внешняя политика. Призрак «культурного марксизма» за последнее десятилетие объединил в борьбе Брейвика и его новозеландского последователя Брентона Тарранта, бразильского президента Болсонару и американских «альтернативных правых». Вероятно, назвать этого врага его настоящим именем российской официальной пропаганде мешает только двусмысленность отношений Кремля с советским наследием, которое одновременно и остается объектом манипуляций в духе «исторической политики», и содержательно отрицается через антиреволюционную и консервативную риторику.

В свою очередь, для западных ультраправых с концом холодной войны место идеологического врага, в противостоянии которому цементировалось единство «подлинной Европы», оказалось вакантным. На смену открытому конфликту пришла «гибридная война», линия фронта которой проходит через медиа, университеты и массовую культуру. Главным различием между левыми и правыми, как объясняют западные консерваторы, становятся не вопросы экономической организации общества, но моральные ценности и культурные ориентиры. Они настаивают, что политкорректность, толерантность и феминизм утвердились в качестве господствующего языка академии и медиа благодаря тайной стратегии марксистов, у истоков которой стояли Антонио Грамши с его концепцией «гегемонии» и философы Франкфуртской школы. Таким образом, марксизм (пусть и в иной форме) одержал полную победу, превратившись в язык политических и культурных элит, а восстание против утверждаемого этими элитами статус-кво может быть основано на противоположных смыслах — той самой «подлинной Европы» различий.

Как всякая теория заговора, этот миф оказывается убедительным, так как он и вправду обнажает предельную двусмысленность существующего порядка вещей, кричащий разрыв между его языком самоописания и действительностью. Декларируемая свобода мнений и признание Другого в качестве равного в реальности прикрывают подлинное неравенство, безразличие элит к голосам недовольных и гнетущую невозможность каждого отдельного человека что-либо изменить.

Однако именно такая толерантность когда-то была главным объектом критики Герберта Маркузе, представляемого сегодня правыми в качестве идеолога победившего «культурного марксизма». В своем знаменитом эссе «Репрессивная толерантность» он противопоставлял ложную толерантность, нейтральную к истине и примиряющую с существующим, и подлинную, которая определяется одной целью — освобождением человека. Освободительная толерантность становится перманентным вызовом миру, пытающемуся представить себя как целостный и безальтернативный. Как считал Маркузе, такая цель — свобода — исторически утверждала себя через борьбу и несогласие.

Сегодня мы видим, что язык освобождения, заимствованный элитами у движений 1960-х, лишь маскирует угнетение и неравенство. Смысл феминизма, борьбы с расизмом и гомофобией заключался не в том, чтобы меньшинство смогло навязать свои взгляды большинству в качестве «истинных», но в том, чтобы выявить их как структурные проблемы самого большинства. И поэтому дело настоящего, а не воображаемого, марксизма сегодня бесконечно далеко от завершения.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!