Время после свободы

Выходные для туриста в Риге — это не только соборы, улицы с пряничными домиками и Национальная библиотека, прозванная в народе «Хрустальной горой». Рассматривая достопримечательности, вы скорее всего набредете на что-то, что имеет отношение к советскому прошлому, — пусть не на сам Музей баррикад, который спрятан на втором этаже неприметного жилого дома, но уж точно это будут флаеры Музея оккупации Латвии. Они лежат повсюду — в галереях, кинозалах, даже ресторанах сети «Лидо», местного аналога «Му-му», только с куда более аппетитным меню.

Как и во многих бывших союзных республиках, выход из СССР позиционируется в официальной риторике Латвии как национальное освобождение. При этом латыши показаны по большей части как жертвы режима (или режимов — советского и националистического), что недалеко от истины, хотя можно вспомнить знаменитых латышских стрелков или участников латышского подразделения СС. Справедливости ради надо сказать, что и те, и другие упомянуты в экспозициях.

Мне не хочется уходить сейчас в дискуссии о латышской истории XX века как таковой. Предлагаю обратить внимание на другое: как представлен исторический процесс в музеях, посвященных советскому прошлому.

Три музея о «советском»

В Риге есть три центральных музея, посвященных советскому прошлому — или, скорее, его преодолению. Это Музей оккупации Латвии, Музей баррикад 1991 года и Музей КГБ, или «Угловой дом», как его прозвали жители города. Музей КГБ на самом деле является подразделением Музея оккупации, а Музей баррикад — его логическим продолжением, так что их можно назвать двумя «ипостасями» центра, который в советское время был Музеем латышских красных стрелков. Об этой святой троице и пойдет речь.

Музей оккупации Латвии сейчас реконструируют, здание (Building for the Future) откроют для посетителей только в октябре 2018 года (хотя в старых новостях на сайте обещали сделать это еще в 2014-м). С его экспозицией я ознакомилась лишь виртуально. В ней речь идет о двух «оккупациях» страны — «фашистской» и «советской». Оба этих периода показаны как время «несвободы», которое закончилось для латышей в 1991 году. Прежний интерьер музея был весьма мрачным: страшные экспонаты вроде различных свидетельств переживших депортацию и репрессии выставляли в красно-черной полутьме, наполненной изогнутыми геометрическими конструкциями.

В «Угловом доме» на бульваре Бривибас (Свободы) с 1940 года размещалось главное управление НКВД, а потом КГБ. Угловым его прозвали по той причине, что его КПП находится на углу помпезного модернового здания, выстроенного в начале ХХ века. Посетитель музея заходит именно через этот вход и может увидеть основную часть экспозиции бесплатно. В подвалы здания — крошечные темные камеры с процарапанными на стенах посланиями заключенных — можно пройти только за деньги и вместе с экскурсоводом, который во время экскурсии, чтобы показать, каково было узникам этих подвалов, ненадолго закрывает посетителей в одной из комнат. На входе в музей всем выдают пропуска, их получали допущенные в управление сотрудники и граждане. Интерьер управления полностью сохранен (строгий коридор, обитый деревянными панелями, никаких излишеств) и дополнен стендами с описанием истории дома и его жертв и экспликациями на стенах.

Музей баррикад 1991 года — это небольшая четырехкомнатная квартира. По легенде, в этой квартире защитники баррикад во время путча могли поесть и передохнуть. Восстание, которое произошло в 1991 году, было сравнительно бескровным: погибли пять человек, сейчас они — национальные герои. Их портреты можно найти в одной из комнат. В других находятся фото- и видеодокументация выступлений, макет баррикад и даже большая инсталляция в виде сооружения из камней, огромного «костра», возле которого грелись восставшие, и фигуры человека с автоматом, смотрящего на посетителей из темного угла. Все надписи на латышском, но можно взять лист с экспликацией на английском, русском и немецком языках.

Бог умер, а эсхатология живет

Общее у трех музеев одно — советский (а вообще-то, конечно, еще более древний) способ подачи исторического материала.

Чтобы показать, что именно я имею в виду, обращусь к теории хронотопа Михаила Бахтина. Эта мысль пришла мне в голову после того, как я прочитала исследование слависта Джонатана Платта «Здравствуй, Пушкин! Сталинская культурная политика и русский национальный поэт». Оно в этом году вышло на русском языке.

Советское время в этих музеях эсхатологично, это эпоха страданий, которые должны искупиться, когда настанет время «Великого суда».

Автор монографии анализирует мероприятия в честь 100-летия со дня смерти Александра Пушкина, которые организовали по всему Союзу в 1937 году. В течение всего года в школах, библиотеках, домах культуры, музеях шли беседы, выставки и представления по произведениям Пушкина — на фоне массовых репрессий и ежедневных сообщений о «врагах народа». Были организованы конкурс сочинений, трансляция оперы «Евгений Онегин» по радио, конкурс среди художников на лучший памятник поэту и еще множество разных мероприятий. Среди авторов идеи был сам Сталин, а также Каменев, Киров и другие высокопоставленные лица, многие из которых были репрессированы в процессе подготовки программы.

Размах празднества демонстрирует не только желание новой власти собрать из «подручных» материалов нового героя. Среди прочего, он был призван затмить другое событие — день памяти Гете, который широко отмечался в Германии несколькими годами раньше. Это было состязание, кто монументальнее отметит день смерти «самого главного литератора страны», очередное «социалистическое соревнование» в стиле «гонок на колесницах», только пока что чествовали людей, умерших очень давно, тоже вождей, но в метафорическом смысле.

Джонатан Платт предлагает новый подход к публикациям, фильмам и ритуалам, окружавшим эту дату и уже ранее изученным. Он обращается к теории хронотопа Михаила Бахтина и пытается понять, как новые представления о Пушкине формировались через образы времени и пространства. Платт анализирует попытки советской власти связать прошлое и настоящее в мероприятиях вокруг смерти Пушкина, реактуализировать его тексты и высказывания в новом, послереволюционном, мире.

Анализ представлений о времени в экспозициях упомянутых рижских музеев с точки зрения хронотопа позволяет высветить важную их черту. Советское время в них эсхатологично, это эпоха страданий, которые должны искупиться, когда настанет время «Великого суда», а вслед за ним — освобождение и рай на земле (точно так же как революция 1917 года в культуре эпохи сталинизма придавала смысл всей дореволюционной истории). 1991 год подается как переходный момент, он придает смысл страданиям предыдущих поколений. Но что следует за этой точкой? Опыт земной жизни не позволяет представить, что ждет по ту сторону второго пришествия.

Когда уже догорит «костер», вечно пламенеющий в окружении картонных баррикад 1991 года?

На вопрос, что же происходит с Латвией после 1991 года, как это связано с предшествующей историей и что будет с ней дальше, музеи ответа не дают. Время после независимости как будто останавливается, наступает эпоха абсолютной свободы, бесконечной жизни, для которой само понятие времени неактуально, как неактуально оно теперь для залов бывшего управления КГБ. Сначала этот музей производит сильное впечатление, это empowerment: каждый желающий может свободно пройти и в любой момент выйти из логова, где сгинуло столько людей и происходили страшные, неведомые вещи. Но после непродолжительной прогулки по залу начинаешь ощущать: теперь это здание вскрыто и очищено от населявших его чудовищ, «дракон» побежден. Но что дальше? Что будет с этими комнатами, с людьми, которые живут по соседству? Что делать с этой бездвижной пылью? И когда уже (в другом музее) догорит «костер», вечно пламенеющий в окружении картонных баррикад 1991 года? Латвийская культурная политика в этих музеях создает временнóе препятствие, «блокирует» настоящее, и этот блок нельзя преодолеть с помощью эмоций, составляющих основу этой политики.

А что современное искусство?

Интересно, как осмысляют сложившуюся ситуацию латвийские современные художники, которые вроде бы как раз должны искать выход (символический) из такого рода тупиков. В рижском Национальном художественном музее в экспозиции искусства 1985—2000 годов можно увидеть много работ, в которых художники рефлексируют над советской травмой, но сложно найти что-то о будущем. Хотя мне все же удалось.

Со 2 декабря 2016 года по 12 февраля 2017 года в выставочном зале «Арсенал» (бывший армейский склад, теперь принадлежит Национальному художественному музею) проходила выставка рижского художника Кристиана Бректе, которая тоже называлась «Арсенал». Она представляла собой своего рода «комнату ужасов», эхо Музея оккупации. В двух темных залах находился целый «бестиарий» пугающих экспонатов: инсталляции из костей, нанизанные на колья черепа, гильотина. На полу у входа во второй зал — странная фигура, которая оказывается скелетом в брезентовом спальном мешке. Во втором зале под потолком подвешены массивные топливные баки (от военной техники?). Они медленно поворачивались вокруг своей оси и грозили упасть на посетителя, придавить его своей тяжестью. Бóльшая часть объектов бездвижна, и это держит зрителя в напряжении от мысли, что предметы внезапно могут начать шевелиться, «наступать» на него. Экспозиция продумана до мельчайших деталей, даже тени на черных стенах кажутся срежиссированными.

В этих объектах художник обращается и к травматическому опыту нынешних жителей Латвии, и к нацистскому и советскому периодам. Но возникает и иная тема — мертвого времени. Бездвижность или, скорее, закольцованность истории: фотографии сжигающих книги фашистов соседствуют с атрибутами современных праворадикальных групп и блэк-металлистов, лица в балаклавах — с изображениями Иисуса. Время «заело», оно вышло из строя, износилось, оно обречено, события постоянно повторяются, и после точки освобождения (воскрешения, победы…) все начинается снова.

Кристиан Бректе фиксирует этот хронотоп, но не дает нам ответа, как быть с таким тупиковым представлением об истории. Его выставка, как и экспозиции упомянутых музеев, снова работает скорее на уровне эмоций, чем разума. Художник пытается вызвать у зрителя отвращение к временным повторам по типу рефлекса, но не отстраненное размышление, которое здесь кажется не лишним.

Как растопить лед?

«Хрустальная гора» — здание Национальной библиотеки, упомянутое мною вначале, — названа так в память о старинной легенде. Она была местом, куда злая колдунья заточила прекрасную принцессу. Девушка сотни лет ждала, когда к ней явится спаситель и растопит лед, освободит ее из этой неподвижности.

Мне кажется, легенду можно сравнить с состоянием культуры памяти в современной Латвии и во многих других странах, недавно получивших независимость. Если под термином «консерватизм» подразумевать не только обращение к реконструированным ценностям прошлого, но и желание вернуться к уже не раз разыгранным сценариям, то память эта именно консервативна, она «заморожена» в консервативный дискурс, выстроенный вокруг определенного хронотопа. В центре внимания снова оказывается момент в истории, но не ее дальнейшее развертывание. Вопросу о ближайшем будущем страны и ее граждан места в этом дискурсе нет. Как осмыслить этот тупик и выйти из него, сломать эту тенденцию — вопрос, актуальный не только для Латвии.

Понравился материал? Помоги сайту!