Алексей Толстов: «Суд подтверждает право чиновников приватизировать музейные фонды»

Алексей Толстов, гражданин, писатель и художник, подал жалобу на Национальный центр современных искусств Беларуси (НЦСИ) после того, как центр отказался ответить на вопросы о перечне произведений искусства, приобретенных для его фонда за последние три года, об их стоимости и о составе комиссии, осуществлявшей отбор. 14 декабря 2016 года прошел процесс в суде Центрального района Минска, в результате которого в жалобе было отказано. 16 февраля 2017 года рассматривалась кассационная жалоба на решение суда Центрального района Минска, и нарушений прав заявителя суд снова не усмотрел.

Эта ситуация — яркий пример функционирования государственной системы культуры на постсоветском пространстве, где рука об руку идут фактическая приватизация общего культурного поля группой госслужащих, непрозрачным образом распределяющих бюджетные средства, и поддержание консервативного консенсуса. Куратор Вера Ковалевская поговорила с Алексеем об открытости государственных институций, праве на информацию и современной культурной политике Беларуси.

— Твое обращение в суд мне представляется попыткой найти ответ на общественно важный вопрос и в то же время проявить внутренние механизмы работы НЦСИ, которые делают этот ответ недосягаемым. Ты согласен с такой интерпретацией?

— В общем, да. Предмет этого дела — информация и прозрачность. Жаль, что дошло до суда, можно было бы все решить куда проще в переписке, но НЦСИ и Минкульт, видимо, были не готовы к вопросам, которые я им задавал. Решение районного суда было предсказуемым, мои аргументы вообще не рассматривались, в постановлении была буквально воспроизведена позиция НЦСИ и Министерства культуры.

Я примерно представляю, как может все работать внутри в НЦСИ. Об этом говорят сами работники, бывшие или настоящие, а также люди из художественных кругов, которые с ними сотрудничают. От таких разговоров не скроешься, но это — слухи. С другой стороны, я думаю, что информация, которую я запрашивал, действительно важная. И моя цель все же не только в том, чтобы получить сведения и выявить все эти механизмы — это только промежуточный этап, — но и в том, чтобы как-то подрезать попытку приватизировать эту информацию. Такая приватизация уже сама по себе противозаконна; но проблема еще и в том, что институция не работает с коллекциями. НЦСИ называется учреждением смешанного типа, там есть музейные фонды, но с ними работа практически не ведется или, по крайней мере, публично не афишируется. Если бы существовали системные издания каталогов по коллекциям, конкретные тематические выставки, велась исследовательская работа с публикациями, тогда о фондах можно было бы сказать хоть что-то и вопросов было бы меньше. Этого всего нет, а от интересующихся информацию прячут. Поэтому, конечно, я вижу системную проблему, требующую решения. Сами работники НЦСИ ее предпочитают не замечать, почему — непонятно. В итоге то, что я требовал от этой институции и Минкульта, — перечень произведений, приобретенных за последние три года, их стоимость и состав комиссии, которая осуществляла отбор.

— Возможна ли прозрачность в работе художественной институции без озвучивания состава экспертной комиссии, занимающейся формированием коллекции?

— Конечно, нет. Есть экспертная комиссия, которая собирается при Министерстве культуры. Кроме фондов НЦСИ эта же комиссия отбирает произведения и в другие государственные коллекции: например, Национальный художественный музей. То есть она не занимается спецификой исключительно современного искусства.

Весь процесс работы комиссии должен быть прозрачным, и я не вижу смысла в том, чтобы скрывать фамилии. Это не жюри какого-то конкурса, это люди, которые занимаются распределением бюджетных средств и решают, что является культурной ценностью, а что нет. Это эксперты, которых, безусловно, все должны знать. И, конечно, это не способствует открытости: поскольку мы не знаем, кто принимает решения, мы не знаем их мотивов, не знаем их подхода. Думаю, что все дело в нежелании брать на себя ответственность: ведь это работа с государственной собственностью и деньгами налогоплательщиков. Вот как, к примеру, состав комиссии по помилованию при президенте может быть открытым, а этой комиссии по закупкам — закрытым? Это же абсурд.

— Какие обязательства и ответственность финансирование за счет государственного бюджета налагает на институцию? Какими должны быть отношения между публикой и государственным музеем современного искусства?

— Бюджетная институция работает за деньги граждан Республики Беларусь, поэтому, конечно, во всем должна быть полная отчетность. То есть по закону она и существует, но на деле не выполняется. Тут появляются вопросы. То ли это нежелание работать, то ли попустительство, то ли какие-то внутренние договоренности. Почему публика не видит, куда тратятся деньги? К примеру, вопрос каталогов: проблема их издавать? Нет финансирования? Это проблема Министерства культуры, а не общественности. Если каталог не издается, нужно хотя бы обеспечить доступ к информации. Более того, если по-хорошему, то музеи должны всячески поощрять интерес к своей деятельности, промоутировать свои фонды, выполнять образовательную функцию. А тут мы видим, что работа с посетителем — на крайне низком уровне. В профессиональном сообществе это постоянно проговаривается, но кто кого слушает? Ни каталогов, ни исследований, ни каких-либо аналитических выставок на базе коллекций не производится. Неизвестно кто и непонятно зачем покупает неизвестно что за деньги налогоплательщиков.

Еще больший абсурд в ситуацию вносит то, что в 2008 году был создан сайт Государственного каталога музейного фонда Республики Беларусь: интернет-ресурс, на котором в обязательном порядке должны публиковаться все поступления в фонды. Сейчас 2017 год, и 9 лет сайт практически не пополняется: фонды НЦСИ представлены там на несколько процентов от того, что существует фактически, — около 3600 произведений искусства. Информации просто нет, хотя, согласно постановлению Совета министров о работе с музеями и музейными фондами, она должна быть.

Как состав комиссии по помилованию при президенте может быть открытым, а комиссии по закупкам — закрытым?

Сама эта скрытность процесса сразу же порождает спекуляции. Деньги — больная тема для общества, тем более в ситуации экономического кризиса. Самое смешное, что, согласно законодательству о госзакупках, с начала 2016-го вся информация относительно расходов на пополнение коллекции обязательна к опубликованию на специализированных интернет-ресурсах, включая не только суммы, но и паспортные данные и адреса продавцов произведений. До этого стояли некоторые ограничения, но сомнительно, что секретность исчезла в один момент. Не бывает так, что сегодня тайна, а завтра обязательная публикация. Мы видим, что на деле информация открыта. Если Министерство культуры и НЦСИ отказываются предоставлять запрашиваемую информацию — значит, появляются догадки. Первый вопрос: почему вы этого не делаете? Может быть, там у вас что-то не в порядке? Хорошо, возможно, и в порядке, но когда эта информация скрыта, выводы, по-моему, очевидны. Многие коллеги даже убеждены: все очень плохо, просто катастрофично плохо. Но если это только слухи и спекуляции, официальная информация как раз могла бы их остановить. Особая пикантность, конечно, в том, что все это происходит в Год культуры и совершенно противоречит указу президента. По сути культура не развивается, люди в культуру не притягиваются, информация прячется, имидж Министерства культуры и НЦСИ портят сами сотрудники. Это, по-моему, полный бардак.

— Можно ли в таком случае все же говорить о том, что политика НЦСИ является продолжением государственной культурной политики, или она ей противоречит? И каким образом можно охарактеризовать последнюю?

— Поскольку все идеологические взаимоотношения внутри государства нам понятны, то Министерство культуры, конечно, не может работать вне их. Отсюда следует, что НЦСИ будет также выполнять соответствующие функции. Зачем был учрежден НЦСИ? В определенный момент современное искусство уже нельзя было игнорировать, потому что открылась галерея «Ў», прошла выставка «Белорусский павильон 53-й Венецианской биеннале» — в искусстве пошли те процессы, которые государство не могло контролировать. К Министерству культуры начались претензии по поводу того, что Беларусь не ездит в Венецию, не имеет профессиональных контактов, выпадает из контекста. Конечно, это подтолкнуло Минкульт к тому, чтобы взять и создать институцию на основе того, что было под рукой: музея, который застрял где-то в 1970-х. Необходимо было создать что-то, что бы работало с этим «новым», «современным». По сути, это институция, созданная для контроля. Для того, чтобы подгрести под Министерство культуры ту сферу, которую оно не контролировало вообще. Но есть одна проблема: современное искусство часто работает с какими-то конкретными социальными и политическими темами. НЦСИ не может заниматься общественно-политической проблематикой, потому что по стандартам сегодняшней Беларуси трогать ее, конечно, нельзя. То есть возможна только профанация, имитация деятельности. В итоге мы имеем институцию ради институции, перетягивающую на себя часть акторов художественного поля, которые ищут реализации, не знают, где им выставиться, и, не вовлекаясь в реальную критику, привлечены скорее новой формой искусства, новыми медиа.

Система вечных междусобойчиков, кумовства.

Что касается государственной культурной политики — прежде всего, выраженной позиции у нас нет. Это связано и с идеологией, и с политикой Беларуси в регионе. Культурная модель заимствована из советских времен и подвергнута некоторому ребрендингу, но в итоге все равно во многом остается колониальной моделью советского периода, т.е. вместо того, чтобы разрабатывать новую культурную стратегию, мы взяли старую и назвали ее новой. Что происходит в идеологии? БССР (Белорусская советская социалистическая республика. — Ред.) рассматривается как независимое формирование, которым она, конечно, не была. На основе старой советской несамостоятельности строится новый суверенитет. В итоге есть очевидные проблемы с его устойчивостью, и исходя из этого вся культурная политика двусмысленна, противоречива в своем корне. С одной стороны, она как бы осталась где-то в прошлом, с другой, она провозглашает, что мы — «русские со знаком качества» (цитата из Александра Лукашенко. — Ред.), с третьей — прославляет независимую и сильную Беларусь со своим колоритом, замками, дворцами Радзивиллов, вечным неоромантизмом образца конца 1980-х — начала 1990-х, с Союзом художников, у которого тоже есть свои националистические тенденции. Поэтому национальной культурной политики, сбалансированной и конкретной, я не вижу.

— И как один из симптомов — очередной проблематичный отбор представителя для участия в Венецианской биеннале?

— Мне кажется, что представительство в рамках национальных павильонов сейчас неактуально, но, конечно, мне интересно наблюдать за происходящим, за скандалом с отборочным туром. Он еще раз подчеркивает, что, скорее всего, люди, которые занимаются этими отборами, имеют устаревшую компетенцию, доставшуюся еще от прежнего советского наследия. То есть они не поддерживают в актуальном состоянии свои профессиональные навыки. Плюс, конечно, система вечных междусобойчиков, кумовства — все это очевидно. Но в целом сама Венецианская биеннале и отбор — это рабочий момент, который не настолько для меня важен. Куда более актуальными кажутся контакты между художницами и художниками на международном уровне через коллаборации, совместные проекты, личные отношения, через какие-то частные выставки. Потому что как может быть национальное репрезентировано сегодня, когда мы все живем в цифровом мире и спокойно коммуницируем через границы? Национальное уходит в прошлое, все эти правые стремления кажутся какими-то проявлениями страха, невротической реакцией на развитие технологий. История, безусловно, важна и интересна, но давайте будем реалистами: мы давно живем в постнациональный период.

Я говорю про свои гражданские права. НЦСИ, переводя это дело на территорию моей художественной практики, пытается меня обезвредить.

— Интересно, как НЦСИ называет твое обращение в суд художественной акцией в попытке обезоружить и перевести его в условно безопасное поле современного искусства, хотя гораздо чаще происходит обратное.

— Я так еще и не успел обдумать эту ситуацию как следует, но она очень своеобразная и показательная. Она, на самом деле, говорит о природе искусства, не являющегося политикой, то есть о том, как мы отличаем искусство от политики. Конечно, искусство может иметь политические цели, но так или иначе искусство отличается от революции тем, что оно в основном безопасно. Тем, что оно показывает проблемы издалека, призывает их обсуждать, но не идет на непосредственный конфликт, не декларирует такого намерения. Конечно, есть разные методы у авторов и авторок, но по большому счету искусство — это какая-то безопасная дистанция, поле высказываний. Поэтому если я говорю про свои гражданские права — право на получение информации, гарантированное мне законодательством, конституцией, то НЦСИ, переводя это дело на территорию моей художественной практики, конечно, пытается меня обезвредить. Совершенно непонятный поворот, на самом деле, потому что вместе с этим они продолжают ссылаться на законодательство. Получается такое отчаянное желание оправдаться через удобную интерпретацию гражданского запроса. Замечу, совершенно не критичного по своей сути.

Интересно еще, что никогда на моей памяти НЦСИ не имел дела с художественными акциями. Перформансы, конечно, были в стенах институции, но ни с какими социальными или политическими темами они не работали. В суде они внезапно называют что-то художественной акцией, пробуют привести даже какие-то примеры (в возражениях указывались Pussy Riot, Петр Павленский), и это достаточно интересно, как новые практики приходят в институцию, когда она пытается защититься от требований граждан.

— Может, это их художественная акция?

— Ну вот само провозглашение происходящего в суде искусством могло бы ей быть. Нужно подумать, чем может быть эта практика и кто может быть ее субъектом.

Но важно же, что за этой лирикой акционизма, которую нам пытаются навязать, есть все же конкретное нарушение, и его в суде всячески пытались скрыть. НЦСИ пробовал интерпретировать мое обращение в контексте работы посетителей с музейными коллекциями. Да, действительно, есть постановление Совета министров и внутренние инструкции самого центра по работе с музейными коллекциями. Исходя из них я как посетитель могу прийти в НЦСИ, написать заявку и высказать желание работать с музейными коллекциями, разъяснить мотивы, согласно которым я хочу что-то делать, и зачем мне это нужно, и после этого они выносят решение, разрешить или нет. Когда я писал письмо, я не был в музее, не был посетителем; и, конечно, это нелогично, когда применяется та норма, которую удобно применить, вместо той, что требуется. То есть, когда я пишу письмо, оно подпадает под закон про обращения граждан, и поэтому, согласно белорусскому законодательству, по закону об информации, информатизации и защите информации я имею право на получение запрошенных сведений. Мне могут не ответить, когда на информации стоит гриф «для служебного пользования». Для того чтобы проставить этот гриф, необходимо издать соответствующий приказ. Этот приказ должны подписать либо министр культуры, либо директорка НЦСИ. Но в суде они не апеллировали к такому приказу, и у меня есть подозрение, что у них попросту его нет. Весь судебный процесс их аргументы были крайне нелогичны. Во время рассмотрения кассационной жалобы суд прекрасно это понимал, ну или, во всяком случае, выглядело это именно так: суд задает вопросы, а ответить представители НЦСИ и Минкульта не могут. Конечно, если быть реалистом, то в Беларуси засудить Министерство культуры — это достаточно тяжелое дело, и я не знаю, что должно случиться, чтобы это произошло. Поэтому процесс, конечно, политически мотивированный. Но что в результате? Получается, что суд подтверждает право чиновников приватизировать музейные фонды. Приватизация государственной коллекции самими бюрократами — это полный бред, так не должно быть.

— Ты призываешь кооперироваться и задавать вопросы государственным институциям сообща. Почему кооперация — это важно?

— Я не особо верю в успех индивидуального отстаивания общественных интересов. Мы ждем от политиков, что они возьмут на себя нашу репрезентацию. Героика единиц — это какое-то не слишком интересное язычество. Если есть настоящая заинтересованность в том, чтобы изменить ситуацию, в том числе в случае белорусской культуры, делать это нужно вместе, кооперируясь. Мне кажется, что это единственный путь. Пока нет широкого запроса на перемены от разных акторов — объединений, организаций, отдельных художниц и художников, перемены не произойдут. Какое геройство может существовать сегодня, когда мы все живем и работаем в сетях? Кооперация является основой, которая может принести плоды, а все остальное — романтика индивидуального противостояния: это так, для красоты, не более.

Понравился материал? Помоги сайту!