А вас предавали?

§1. Лояльность: унижение и убийство Другого

Корпорации и редакции заявляют свои права уже на собеседовании. Вам еще не назвали сумму зарплаты, но уже требуют верности: «А где лежит ваша трудовая?» «В нашей компании», «в нашем университете», «в нашем журнале»... Есть люди, которые не стесняются говорить от лица институций, сливаясь с ними в гармоничном «мы». «У нас не принято», «наши авторы всегда», «мы так не делаем». «Я — профессионал» — «вы нам подходите» — добро пожаловать на борт — добро пожаловать в корпоративное лоно.

Быть представленным профессиональным или семейным статусом, полностью вписаться в организацию, редакцию, коллектив, быть исполнительным, знать свое дело, хранить ему верность и не допускать сбоев («это не наш формат», «мы так не работаем»). Муж, отец, член Зала славы, корреспондент такого-то издания («конечно, проходите!») — обсессивное стремление свестись к тому, что названо и записано. Буквы в трудовой книжке, в паспорте, в свидетельстве о смерти, на могильной плите. Когда авторы газеты «Коммерсантъ» пишут в другие издания, к их фамилии добавляется твердый знак: тавро принадлежности, которое не дает им потеряться в чужом стаде и приблудиться к другим хозяевам.

Другой, вписанный в твое имя, почти перестает быть Другим: не так-то просто предать его, заменить на другого Другого. А как можно желать без подмен, измен и перемен (развод и девичья фамилия)? После официального заключения брака и клеймения паспортов наступает кризис в отношениях: куда интереснее непроштампованный любовник (исключение — Миледи Винтер).

Признание № 1: «Мы встречались несколько лет, наши отношения были безоблачными. У моей подруги было лишь одно неудовлетворенное желание: она часто вслух мечтала о нашей будущей свадьбе. Мы поженились, но после свадьбы что-то произошло — у нее стало чаще портиться настроение, и вскоре, изрядно выпив на вечеринке, она принялась публично меня оскорблять, издеваясь над моими слабостями и недостатками, о которых прежде никогда не говорила».

Признание № 2: «Поступив в университет, я с трепетом фантазировал о самых скучных вариантах своей судьбы: заниматься византийской миниатюрой македонского периода, копаться в пыльных архивах, сравнивая манускрипты, или создать семью, пройдя через все сопутствующие ритуалы… Из этих холостых аутоэротических фантазий об одиноком копании в византийских манускриптах или об идеальном браке был полностью исключен Другой — будь то другой византинист или любовный партнер. Позже, действительно устроившись на работу в музей, я сбегал туда от разочарований личной жизни. Но вместе с тем меня мучило ощущение, что эта музейная работа не имеет отношения к искусству».

Если верность корпорации помогает избежать проблем в отношениях, то верность музею может быть способом избегать искусства-как-проблемы. Но проблемы имеют свойство возвращаться — помимо твоего сознания.

Признание № 3: «В моей истории отношений с институциями был переломный момент: учась в университете, я пять раз за один семестр потерял студенческий билет, попасть без которого на лекции было невозможно: охрана в сталинской высотке Главного здания МГУ неумолима. Ни до, ни после подобных потерь со мной не случалось. Позже я понял: эти потери — бессознательное восстание против слишком конкретной вписанности в социальный порядок — заставили меня признать собственное желание: я не хочу здесь учиться. Вскоре я перевелся на другой факультет».

В этом признании жизнь восстает против верности «нашему» университету. С другой стороны, оказывается, что служение университету находится там, где жизнь угасает.

Признание № 4: «Как вы можете брать научного руководителя не из университета при живом … (далее следовало имя знаменитого заведующего нашей кафедрой, который действительно скончался менее чем через год после моей защиты)».

В признании № 4 обнаруживается неприличная истина о требовании лояльности: лояльность — это лояльность мертвому Другому. Только мертвого Другого можно свести к имени и присвоить. Так за обсессивной верностью титулу (фамилии, отчеству, …) обнаруживается стремление к убийству.

Признание № 5: «Мысли о смерти моего отца занимали мое сознание с очень ранних лет в течение длительного периода времени и очень подавляли меня».

§2. Предательство: смена Другого

Разогнав в 1918 году Учредительное собрание, большевики показали, что вполне владеют искусством предательства, отказываясь иметь дело с тем, что считают мертвечиной. «Юридическому фетишизму народной воли революции всегда наносили тяжкие удары», писал Троцкий; «разгон Учредительного собрания Советской властью есть полная и открытая ликвидация формальной демократии во имя революционной диктатуры», говорил Ленин.

Но революционное предательство идеи Учредительного собрания косвенно закрепило монополию другой верности — верности одной партии. Эта верность, окрепшая и выстраданная в годы Гражданской войны, сыграла с партией и государством злую шутку, заложив фундамент для сталинистской централизации власти. Во время больших процессов 1937 года преданные суду старые партийцы готовы были приносить себя в жертву предавшей их организации: большевистский прагматизм 1917 года пришел к самоотрицанию.

Признание № 6: «Мы все превратились в ожесточенных контрреволюционеров, в изменников социалистической родины, мы превратились в шпионов, террористов, реставраторов капитализма. Мы пошли на предательство, преступление, измену. Мы превратились в повстанческий отряд, организовывали террористические группы, занимались вредительством, хотели опрокинуть Советскую власть пролетариата».

Этический коллапс партийности описан в «Слепящей тьме» Артура Кестлера (1940): самооговор становится последним долгом, который герой отдает партии и Революции. История большевиков доказывает: предательство нужно ради чего-то еще — но знать, ради чего оно в действительности совершается, невозможно. Можно ли предать музей ради искусства? Можно ли предать искусство ради музея?

Признание № 7: «Я предал любовника ради подруги и подругу ради любовника».

Искусство, которое призывает к благу, работает на солидарность: мы все против угнетения / несправедливости / фашизма / капитализма / сексизма... Но некоторые художники отказываются от солидарности, заманивая публику и затем резко отстраняясь от нее. «Художник должен взять власть» — но он кто угодно, только не «ваш кандидат».

Внутри капиталистической этики желание создать профсоюз выглядит как предательство работодателя: ведь работник должен испытывать благодарность по отношению к капиталисту за то, что тот, подобно богу-творцу, «создал» рабочие места или проспонсировал тот или иной проект своей «рукой дающего». Но верность профсоюзу — структуре, противостоящей корпорации, — в свою очередь, может стать новой формой патологической лояльности, которая будет блокировать переход от борьбы за трудовые к борьбе за политические права. Проблему тред-юнионизма составляет переход от солидарности внутри коллектива к солидарности абстрактно-этической.

Признание № 8: «Окончить университет мне удалось только на вечернем отделении — именно потому, что оно предполагало за тобой какую-то еще роль, а не только роль студента. С институциями у меня складывались непростые отношения. Работая в них, я хотел ощущать себя контрабандистом, исподтишка протаскивая туда что-то, как мне казалось, инородное и провокативное. На социалистический сайт — тексты о психоанализе. На либеральный — о марксизме. В пронизанный иерархиями центр современного искусства — институциональную критику».

Признание № 9: «В университете я выбрала научным руководителем профессора, который по совместительству был священником — это был уважаемый интеллигентский батюшка с консервативно-либеральными научными интересами. Я не хотела никакого другого руководителя, но единственная тема, которую я для себя видела, была связана с революционным радикализмом и атеизмом в искусстве. Наши внешне приязненные отношения прикрывали ужасное непонимание. Кроме того, я все время чувствовала, что ставлю его в неловкое положение, заставляя даже просто обсуждать эту проблематику. Но профессор олицетворял для меня Университет с большой буквы и саму возможность знания. Впрочем, начать что-то писать я смогла только после того, как наши отношения лопнули в результате моей неловкой шутки. Ассистируя ему на экзамене, я при студентах назвала экзаменационные билеты “этой бумагой”, что вызвало у него приступ ярости. Между нами все было кончено. Зато с этого момента знание навсегда отделилось для меня от стен Университета и от бороды моего профессора».

Истерическая выходка — не только порыв к свободе и независимости. За истерией стоит желание признания — признания своей исключительности.

Признание № 8 (продолжение): «Окончить мне удалось не абы какое вечернее отделение, а вечернее отделение именно овеянного авторитетом университета. Мои акты контрабанды одновременно были присягами на верность — но каждый раз это была верность кому-то другому: психоанализу перед лицом марксизма, марксизму перед лицом либерализма... И, конечно, эти акты контрабанды были призваны привлечь к себе внимание. Вызвав скандал в университете и, недолго думая, доведя его до публичности, я до сих пор с повышенным вниманием ищу доказательств тому, что эта институция признает мое существование. Недавно мне рассказали, что одна преподавательница активно возражала против моего выступления на конференции, поскольку для нее я — предатель академии. Это известие принесло мне удовлетворение. Признаваясь в этом, я совершаю еще один акт эксгибиционизма, каминг-аут, стремящийся привлечь к себе взгляд Другого».

Предательства институций, сопряженные с «уходом в никуда», часто ведут к карьерным успехам и новой политической гегемонии: предательство родителей кладет начало новому роду, разгон Учредительного собрания — диктатуре партии, размежевание со старой институцией — росту новой вокруг отмежевавшихся. МХАТ им. Горького расположен не менее выгодно, чем МХТ им. Чехова.

Признание № 10: «Будучи молодым аспирантом, я делил общую тему с моим научным руководителем — заведующим моей кафедрой. В какой-то момент выяснилось, что моя работа шагнула далеко вперед, и мой руководитель отправился к директору института, чтобы дискредитировать мои достижения и доказать, что его разработки — единственная стоящая вещь в этой области. На публичном семинаре в нашем институте, где обсуждалась его работа, я вдруг понял, что его выкладки противоречат основному закону физики — о чем заявил вслух и громко. На меня зашикали. В результате этого скандала я вынужден был уйти из института и искать внешнего руководства. Мой уход стал началом моей успешной научной карьеры. Я уехал за границу, мне предложили лабораторию в известном университете. Скоро будет праздноваться юбилей того института, в котором я был аспирантом. У меня есть одна мечта — приехать на торжества и выступить там с докладом».

§3. Предательство: предложение невозможных отношений

Акции Александра Бренера 1990-х годов не давали никаких шансов ощутить единение и солидарность — любой Другой в них изначально предан. Именно поэтому они звучали как вопль, обращенный к Другому, который не способен удовлетворительно на него ответить: все реакции власти, даже самые жесткие, оказывались недостаточными и били мимо, давая художнику увернуться.

Признание № 11: «Я часто оказывался в милиции, но в большинстве случаев меня быстро отпускали. Поскольку 90-е годы были сравнительно либеральными и у меня был израильский паспорт… Тогда в Европе проходило соревнование воздушных шаров. Из Польши на территорию Белоруссии залетел шар. И белорусская артиллерия сбила его. Два спортсмена погибли. Я пошел и купил бутылки с кетчупом. Написал листовку против Белоруссии. Начал бить стекла. В посольстве решили, что это чуть ли не террористический акт. Меня очень сильно побили. Начался процесс. Тогда я просто поехал в “Шереметьево”, сел на самолет и улетел».

В акции «Первая перчатка» (1995) Бренер в боксерском костюме кидал с Лобного места вызов безмолвным кремлевским стенам. Истерический крик «Выходи, подлый трус!» был обращен лично к президенту России Борису Ельцину. Война в Чечне, которую медиа представляли как безличную необходимость «восстановления конституционной законности и правопорядка», была здесь нарочито наивно увидена Бренером как сумма решений, поступков и отношений конкретных людей.

Современное искусство — практика, занятая почти исключительно вопросами признания. Колеблясь между институциональной вписанностью и редкими попытками через нее перепрыгнуть (то есть перепрыгнуть через себя), оно порой способно напомнить как раз о тех отношениях, которые мыслятся как невозможные, наивные и абсурдные. На это же способна и критика.

В истерии больше истины, чем в обсессивной попытке слиться с собственным титулом. Она стремится увидеть в институции Другого, а не только статус, отношения, а не просто имя. Истерия постоянно взывает к отношениям там, где они забыты, — прибегая для этого к непристойной форме, которую в институциях нередко называют «выносить сор из избы». В этом — эмансипирующая сила истерии, если понимать слово «эмансипация» строго, как возвращение человека к себе — то есть возвращение к отношениям с Другим.

Признание № 12: «Мои увольнения были прямо связаны с личными отношениями вне работы. Желание уволиться из центра современного искусства вспыхнуло у меня, когда на работе в связи с неким скандалом в соцсетях мне была высказана претензия: “Чужие люди тебе ближе, чем наш музей!” Под “чужими людьми” понимались в данном случае мои близкие друзья».

Те, кто однозначно осуждает предательство институций или агрессивные выпады против спонсоров, не видят, что это непристойное поведение может быть призывом к отношениям и одновременно свидетельством об их невозможности — о невозможности вступить с олигархом в иные отношения, чем те, что регулируются постыдной заповедью социального неравенства: «нельзя кусать руку дающего» (невеселая компенсация этого запрета — служебный роман). Но дело не только в олигархах — все общество пронизано страхом нарушить status quo. Попытка укусить — единственный способ вернуть в отношения подобие жизни.

Признание № 13: «Мне неоднократно снились сны о жестком сексе со своими начальниками и начальницами, но всегда именно в ситуации рабочих конфликтов. Никаких реальных сексуальных связей на работе я никогда не заводил».

Признание № 14: «Буквально на следующий день после того, как нам дали грант на длительное исследование политического измерения в искусстве, я отправилась в путешествие. Я всегда ленюсь стелить себе в поезде, и на этот раз мне помог с постелью мой молодой человек. Я заснула под стук колес и увидела сон, как сама предлагаю застелить постель на верхней полке плацкарта директору фонда, давшего нам грант, — властной и светской даме. Натягивая во сне простыню на матрас, я чувствовала, что выполняю некий долг, и одновременно испытывала жгучий стыд от собственной сервильности».

Понравился материал? Помоги сайту!