«Если все пойдет так, как идет, мы окажемся на краю катастрофы»

Марк Захаров поставил вольную инсценировку романа Владимира Сорокина «День опричника». В сатире на Россию, которая снова стала великой, реставрированы царизм, порка, опричнина и старославянский язык; истребляются последние препятствия к благоденствию — мат и оппозиция. Заря нового Средневековья занимается на фоне нефтепровода и ржавой ракеты, а русский путь оказывается лентой транспортера, по которой герои бегут вперед, катясь назад. После премьеры в «Ленкоме» c Марком Захаровым встретилась Елена Ковальская.

— Марк Анатольевич, поздравляю вас с премьерой. «День опричника» — театральное событие и поступок большой смелости. Вы смеетесь над консервативным курсом власти, для вас не писан «закон о мате», словом, вы ведете себя как свободный человек. Но, может быть, я заблуждаюсь и вам пришлось в работе над Сорокиным преодолевать страхи? Чем вы рисковали?

— Я затрудняюсь ответить на этот вопрос. У меня нет ощущения, что я совершил смертельный номер. Это произведение опубликовано, оно известно, оно подписано именем Владимира Сорокина, которое прославили наши православные активисты. Когда-то давно некоторые молодежные организации стали уничтожать его книги или предложили менять их на произведения Бориса Васильева, с которым я дружил и хорошо его знал; у писателя хватило мудрости и ума отказаться от этой процедуры. Имя Сорокина широко известно, и я кое-что прочел. Не могу похвастаться, что я читал всего Сорокина. Признаюсь, что некоторые его произведения читать страшно. Я поберег свою нервную систему. Но «День опричника» прочел, и мне сразу показалось, что это очень остроумно, своеобразно по юмористическому настрою. Сорокин смеется особым смехом, непохожим на эстрадный смех. Хотя несколько эстрадных реприз у него все же есть.

— Например?

— «Человек, который в течение двенадцати лет подряд играет на скрипке, автоматически становится евреем». Он ко многим вещам относится с иронией, юмором, сарказмом. Часто юмор запрятан в эпатажную форму. Но Гоголь, который, я считаю, оказал влияние на Сорокина — или, скажем, он продолжает гоголевскую традицию в новой ситуации, — тоже бывает страшноват, от иных вещей в Гоголе вздрагиваешь. Я бы назвал Сорокина комедиографом, поскольку в тех произведениях, что я полюбил, он пишет с большим комедийным ощущением, которое запрятано достаточно глубоко и смешивается с темными сторонами человеческой природы.

— Когда вы впервые прочли Сорокина?

— Читать его я стал давно, но углубился и понял, наверное, семь-восемь лет назад. Тогда и произошел мой первый заход на «День опричника». Я показал свою сценическую версию Владимиру Георгиевичу, он одобрил, сказал, что ему нравится, и мы даже дошли до того, что я начал репетировать. На роль государя был приглашен эстрадный артист Геннадий Хазанов. Потом я потерял уверенность в том, что делаю, по разным причинам, которые скучно перечислять. И я взял паузу. А когда снова обратился к «Дню опричника», Сорокин сказал, что время ушло. Мол, тогда это было интересно и своевременно, а теперь нужно играть что-то другое. И тогда я прибег к тому, что иногда использую в своей деятельности, — к режиссерской демагогии. Я ему сказал: вы знаете, вот Гоголь написал «Мертвые души». Они были опубликованы в 1842 году и были восприняты как талантливое, неожиданное произведение. Но прошло шесть лет, и неужели оно потеряло свою актуальность? Учитывая, что и по сей день мы зачитываемся «Птицей-тройкой» и смеемся над клиентами Чичикова. Сорокин понял, что со мной связываться не надо в этих дискуссиях. Он сказал: «Я вам верю, делайте что хотите». Мы выкупили права на постановку, и я сделал для сцены свою версию. Я занимался ею довольно долго, трудно, потом коллектив мне, как всегда, поверил — в последние годы они мне стали верить, и мы наконец довели это дело до конца. Выпустили премьеру.

— К этому времени вы прочли еще и «Теллурию».

— Да, Сорокин мне сказал: «Посмотрите мои новые произведения, “Теллурию”, например». Из «Теллурии» в спектакле есть замечательный монолог, мы используем его в начале спектакля и после антракта. У нас есть загадочный персонаж, который несет ахинею. Вначале она воспринимается как набор несовместимых словосочетаний, но постепенно люди начинают смеяться, проникнувшись радостью абсурдистского юмора. Абсурдистский юмор нас преследует со времен Мрожека и Ионеско, во всяком случае, мое поколение к нему всегда стремилось, но в России невозможно было ставить абсурдистов. А теперь сорокинская ахинея вдруг становится отблеском нашего времени, нашей пропаганды, наших политических речитативов.

— Роман Сорокина — антиутопия. Он с пессимизмом смотрит вперед, а вы — с оптимизмом. Вы даете сорокинскому опричнику шанс стать человеком, а стране, фигурально выражаясь, даете шанс одуматься. Вы и вправду думаете, что происходящее в стране — ненадолго? Мировые процессы подтверждают противоположное. Консервативный поворот происходит на всей земле: Польша, Венгрия, Brexit, Трамп, в конце концов.

— Трамп, Brexit, понятно. Но никто там Муссолини и Гитлера, Геринга и Геббельса не прославляет. Их изучают. Но не прославляют. Немцы преподали нам прекрасный урок, как нужно обходиться с темными сторонами истории. Что нам не удается. В произведении Сорокина, если упрощать его идейный замысел, есть предостережение. Если все пойдет так, как идет, мы окажемся на краю новой катастрофы. Вот поставили памятник Ивану Грозному, прославил его герой нашего времени Хирург, байкер. Туда, как бабочки на огонек, слетелись разные люди, включая чиновников высокопоставленных. И один из них говорит: «Нет, Иван Грозный не убивал своего сына. Он повез его лечить к доктору в Петербург». Говорит, даже не понимая, что никакого Петербурга тогда не было. Тенденции закостенелого мозга могут победить и привести нашу страну и общественное мнение на край катастрофы. Оно частично поддается этому напору. Ведь кто главный герой нашей истории, если верить общественному мнению? Сталин. Это главный наш светоч, почти святой. Ну, убивал, так не просто ведь — во имя добра. Преступление против человечности за давностью срока не уменьшает пагубного влияния на общественное сознание. И у Сорокина есть предостережение, что если наше славянофильское настроение и тенденции, которые привели к появлению памятников Ивану Грозному и Сталину, дойдут до абсурда, мы скатимся в новое Средневековье.

— Это надолго? Что вам подсказывают интуиция и опыт долгой жизни?

— Я думаю, это до того момента, как сменится политическая и экономическая конструкция нашего государства — умные люди говорят, что она обязательно изменится, иначе стране грозит деградация.

Русское свойство — и мне хотелось бы, чтобы оно победило, — это сомнение. Сегодня нам нужно усомниться.

— Ваш природный оптимизм питают другие оптимисты.

— Знаете, я оптимист, но не настолько, чтобы думать, что все в один день возьмет да и поменяется. Я верю, что человек с мозгами может переосмыслить свой путь и свои воззрения. Я с печалью отношусь к людям, которые гордо заявляют: «Я никогда не менял своих убеждений — как думал шестьдесят лет назад, так и думаю». Как же так? Мозг человеку дан, чтобы корректировать свои воззрения сообразно постоянно меняющейся действительности!

— В 2012 году, когда власти взяли консервативный курс, встал вопрос — какие ошибки общество совершило в 90-х и нулевых, отчего власти смогли развернуть страну в прошлое? Чего мы не сделали? Не похоронили мертвецов? Не провели люстрации? Что было упущено?

— Наверное, у нас есть какой-то порок в нашей ментальности, и нужно помнить о нем. Наш национальный характер не идеален. Если планета уцелеет, мы можем не вписаться в будущую цивилизацию, если в нас восторжествует то, о чем рассказал Сорокин.

— Вы говорите и пальцем чертите на столе вертикаль. Вы это считаете нашим пороком?

— Я этого не говорил, но я с вами согласен.

— Сейчас вышел «Гамлет» Льва Додина, где делаются широкие обобщения про Россию: у нас старое, мертвое приходит в жизнь в молодом обличье.

— Мне кажется, русское свойство — и мне хотелось бы, чтобы оно победило, — это сомнение. Сегодня нам нужно усомниться. Как сомневались великие русские писатели, включая должностных лиц из их рядов, например, Салтыкова-Щедрина. Сомневаться и задумываться. В человеке должен быть гамлетизм, склонность к переоценке своего пути — своих помыслов и деяний. Один умный человек сказал: «Надо точно понять, что вы сделали, а что с вами случилось». Это сложно. Я вспоминаю свою жизнь и до конца не могу этого понять. У меня были совпадения, которые мне помогли в жизни, и они от моей воли не зависели. Но были и разумные поступки. Которые связаны были с пониманием самого себя. Например, пониманием того, что я плохой артист и на сцене играть мне не нужно. Правда, в этом мне помогла жена. Я увлекался студенческой самодеятельностью, когда жил за пределами Москвы, — отрабатывал, как законопослушный гражданин, по окончании высшего учебного заведения три года по распределению. Там я начал общаться со студентами и продолжил это в Москве. И оказался волей случая приглашенным в Студенческий театр МГУ, который в тот момент, после Ролана Быкова, играл значительную роль в просветительском театральном плане.

— Такой же диагноз — плохой артист — ставили Шекспиру и Мольеру.

— Людей незаурядных таких, например, как Калягин или Смоктуновский, не принимали с первого раза в театральные вузы за профнепригодность. У нас бабушка Пельтцер Татьяна Ивановна работала долгие годы машинисткой, поскольку в театре ей сказали: «Не ваше это дело».

— Когда я работала у вас курьером…

— Было такое?

— Было в восьмидесятых. Я караулила у служебного входа Пельтцер, чтобы открыть ей дверь. Дверь была тяжеленная, с трудом поддавалась. Еще, помню, в перестройку…

— Вы знаете, Сталин таких людей — которые долго помнят о том, что было раньше, — расстреливал. Они мешали ему ощущать себя богом.

— И все же я помню, как в перестройку вы сожгли свой партийный билет. А время спустя сожалели об этом жесте. Почему?

— Я считал, что в этом жесте было много экзальтации. Сложно было ей не поддаться. Уходили из партии лучшие, достойные — Ельцин, Собчак. Ельцин обладал феноменальной заразительностью, которая свойственна нашей театральной профессии. Когда он сказал, что слагает полномочия, и положил партбилет на трибуну, пока он шел по проходу и смотрел людям в глаза — они съеживались, а когда оказывался к ним спиной, начинали свистеть и улюлюкать. Я вспоминал это, когда уходил из Театра сатиры в «Ленком» и мне Валентин Николаевич Плучек, который театром руководил, говорил: «Марк, никогда не поворачивайся к артистам спиной. Это опасно, могут укусить. Смотри в глаза».

— И все же: почему, на ваш взгляд, мог случиться поворот страны назад?

— Мой друг (я называю его другом, хотя мы редко видимся) Гавриил Харитонович Попов, первый мэр Москвы, который потом передал полномочия Лужкову, сказал: «У нас некому по-новому работать, новые места занимают и займут старые чиновники административно-распределительной системы, старые партийцы, и, вероятно, не выйдет демократических преобразований в полной мере, как нам виделось в девяностые годы».

— Не знаю. Я смотрю на ваше поколение и вижу, что вы дадите фору в мужестве более молодым.

— Спасибо за добрые слова. Хотя ощущение осторожности иногда вползает в душу и я не мог бы, наверное, примкнуть к тем восьми людям, которые вышли на Красную площадь в знак протеста против вторжения наших войск в Чехословакию. Единственное, что я сделал тогда (и это самый громкий мой гражданский поступок), — когда в Театре сатиры было общее собрание и директор сказал: «Кто за то, чтобы ввести танки в Чехословакию?» — я, услышав это, пошел на полусогнутых ногах к выходу — будто бы по нужде. На меня не обратили внимания, а я гордился потом. Хотя это, конечно, смешно. Тоже мне подвиг!..

— Минкульт говорит сегодня культуре: не хотите цензуры — выработайте нормы самоцензуры. Вот вы что себе запрещаете?

— Помню, Игорь Кваша жаловался, что ему нужно играть пьесу о том, как человек полюбил козу («Коза, или Кто такая Сильвия» Эдварда Олби. — Ред.). Там настоящая страсть к козе была, а он по-настоящему мучился выбором. В итоге он не стал играть про козу — и я бы тоже не смог. Комяга в «Дне опричника» — это в какой-то степени про меня. Я был комсоргом одного театра, комсоргом другого театра, многие вещи до меня не доходили. Если бы я знал сочинения Авторханова, знал, как в действительности «партизанские отряды занимали города», то «Разгром» по Фадееву я бы не поставил. А этот спектакль сыграл большую роль при назначении моем в «Ленком». Такая вот сложность жизни.

— Передо мной из вашего кабинета вышел болгарский режиссер Морфов.

— Да, мы позвали его на постановку. Сложно найти в Москве режиссера, который делает свое дело культурно и талантливо.

— При этом вы сперва дали поставить в «Ленкоме» две работы Константину Богомолову, а теперь снимаете их с репертуара. С чем было связано приглашение Богомолова и с чем — снятие «Князя»?

— Очень давно Александр Абдулов, которого я очень уважал и почитал, сказал на худсовете в этом кабинете, за этим столом: «Марк Анатольевич, давайте пригласим кого-нибудь, кто совершенно иначе думает, кто делает совершенно иной театр. Пригласим, чтобы поддержать дополнительный интерес к театру». Здесь корни того решения, которое я принял в отношении приглашения Константина Богомолова. В то время он достаточно успешно делал спектакли в МХТ.

— Как бы вы определили театр Богомолова?

— Это провокация, удар по мозгам при минимуме декораций. Я к Богомолову отношусь с уважением. Он образованный человек, у него своеобразный талант, я отдаю ему должное. Он два спектакля у нас поставил, можно сказать ему за это спасибо. Но, к сожалению, много людей уходит. Со всех спектаклей в антракте кто-то уходит, но тут были массовые исходы. И — об этом меня предупреждали наши продюсеры — такой театр вызывает огромный спрос вначале и быстрый спад потом. Так и произошло. Мы думали, как нам сократить текущий репертуар, потому что нельзя держать в репертуаре тридцать спектаклей. Когда спектакль идет один раз в месяц, он теряет, его каждый раз нужно восстанавливать. Мы стали смотреть репертуар и выбрали критерий: кто у нас в кассе недобирает, где идет зрительский спад. И в кассе нам назвали «Бориса Годунова» и «Князя». Два спектакля снимать сразу не хотелось. Хотя все равно меня обвинили, что я душу прекрасные произведения. Мы решили ограничиться одним спектаклем и сняли «Князя». Но не только его. Также мы сняли спектакли «Испанские безумства» режиссера Игоря Коняева и «Дона Флор и два ее мужа» Андрея Прикотенко.

— Что дальше? Какие у вас планы?

— На второй день после премьеры человек, о котором я думал, что я его измучил, — Виктор Раков — спросил у моей дочери: «Что отец дальше будет ставить?» Так устроены артисты. Однажды Ширвиндт в Театре сатиры собрался с силами и сделал спектакль для артистки Архиповой, ей в то время было под сто. У нее был праздник, все ее поздравляли, а после спектакля она спрашивает у Ширвиндта: «Что дальше?» В этом «что дальше?» содержится ужас для художественного режиссера. Что буду ставить? Не знаю. Знаю только, что это не должно быть похоже на «День опричника». Должна быть другая стилистика, иная театральная выразительность.

— Последний вопрос от артистов: в «Ленкоме» будет премия к Новому году?

— Премия будет у всех, кто работает в театре, кроме меня и директора: наш работодатель — московская мэрия. Счастья ей в новом году.

Понравился материал? Помоги сайту!