Донбасс: гламур войны

Это текст доклада, который Александр Морозов прочел в рамках программы Rethinking Russia в Рурском университете Бохума 11 декабря 2014 года.

1.

В прошлом военные фотографы акцентировали разные аспекты войны. Когда-то большой ценностью обладали образы героической атаки, схватки, боевого столкновения. Был популярен визуальный концепт войны как «тяжелого мужского труда». Был и другой концепт — «массовых жертв» — во время Второй мировой и вплоть до вьетнамской. Образ жертвы — отдельного гражданского лица, ребенка, женщины — остается до сих пор распространенным в фотографиях конфликтов. Но в конце ХХ века становится очевидно, что «ужасы войны» чаще передаются не через трупы, а через образы разрушенной инфраструктуры, «одичания», архаизации. Глобальные масс-медиа избегают образов «массовых жертв» в документальной съемке, опасаясь спровоцировать непредсказуемые реакции аудитории.

С атаки на Манхэттен (2001) и иракской войны (2003) начинается новый период визуализации войны. Ее политические планировщики уже знают, какую огромную роль играет визуальный образ каждой из сторон конфликта для мирового общественного мнения. И поэтому война планируется с учетом «визуальных эффектов».

Что с этой точки зрения мы видим в фотографиях (со стороны партизан) на донбасской войне? Мы видим большой массив бытовых групповых снимков, где партизаны позируют в экипировке и с вооружением.

Потребность в групповой бытовой фотографии велика, примерно как в годы Первой мировой. Но в этот период были технически ограничены возможности репортажной съемки. А главное — групповые военные снимки ничем не отличались от семейных довоенных. Их ограниченные тиражи предполагали, что такие фото лягут в домашние альбомы участников войны. Их цель — «оставить память». Сегодняшние групповые фотографии работают иначе: они предназначены для немедленного тиражирования в социальных медиа. И тем самым их производство имеет отношение не к памяти, а в первую очередь к коммуникациям, к медиа. Социальные сети быстро «продают» потребителю образы привлекательного «восстания», эстетизированной войны.

2.

Что видит социолог на групповых фотографиях партизан Донбасса? В первую очередь, атмосферу радости от демонстрации себя в довольно затейливой амуниции: жилеты, наколенники, различные портупеи, кобуры. Перед нами в некотором смысле смотр самодеятельного военного fashion. Точно так же видно желание позировать не просто с оружием, а с тяжелым стрелковым вооружением — крупнокалиберными пулеметами, противотанковым ружьями и т.д. Достаточно сравнить массивы фотографий сирийских повстанцев и донбасских paramilitaries, и сразу бросается в глаза, что война в Донбассе — это война в «богатых землях», в richland. Иначе говоря, перед нами «гламуризация войны». У донбасских партизан хорошее финансирование, позволяющее им оснаститься всеми необходимыми боевыми гаджетами.

Война в Донбассе, на мой взгляд, реализует чистое стремление надстроить над «гламуром» дополнительный «гламур с риском».

Здесь в массовом порядке присутствует «шварценеггер», то есть визуальный образ суперсолдата из голливудского кинематографа или компьютерных игр. Интересно, что сами участники это осознают. В рекламной предвыборной листовке, где изображен полевой командир Моторола, пиарщики, обращаясь к населению Донбасса, пишут: «Снаружи, по форме, Моторола выглядит как рейнджер из голливудского блокбастера, а внутри, по содержанию, — русский православный витязь».

Психологи могут сказать, что мы имеем тут дело с вытеснением «неудачничества»: люди, проигравшие в гражданской жизни, наконец «состоялись», обнаружив себя в амуниции и с вооружением «терминаторов». Отчасти это так. Но нельзя забывать, что среди этих paramilitaries немало представителей вполне успешного российского среднего класса. И, возможно, для них эта война является продолжением пейнтбола или экстремального туризма. Экстремальный туризм тоже предполагает дорогую и эстетически качественную экипировку.

3.

Рядом с этим массивом war fashion мы видим и некоторые прямо противоположные образы повстанчества. Они построены на подчеркнутой простоте, бедности и «народности» партизана. Если мы приглядимся к образам, которые используют авторы сайта «Ополченец», то увидим, что это не героизированный «голливудский рейнджер» или «православный витязь», а обычный городской или сельский житель, напоминающий нам о балканской войне в фильмах Кустурицы. Перед нами целенаправленная стилизация ополченцев как «защитников очага».

Здесь мы видим сложную пропагандистскую и контрпропагандистскую визуальную борьбу вокруг образа «ватника».

В массовой реакции пользователей социальных медиа на украинский конфликт огромную роль играет паттерн «Посмотрите на этих людей!». Предполагается, что сам визуальный образ примитивности, неблагообразности и даже уродства не требует иных доказательств «варварства», кроме визуального свидетельства. Именно поэтому в языке утвердилось слово «ватник». Есть знаменитая ранняя фотография донбасских повстанцев, захвативших административное здание и позирующих в захваченном начальственном кабинете.

На ней мы не видим никаких «голливудских рейнджеров» или хорошо экипированных представителей среднего класса. Перед нами обычные неспортивные мужчины, одетые хуже, чем сотрудники частной фирмы, охраняющей провинциальный рынок. После того как на эти образы обрушился поток злорадства («гопники, ватники, шпана, оборванцы, разве этим людям можно что-то доверить») — происходит «обратная брендизация» «ватничества». Возможна даже известная самоирония в ответ: «Да, мы — ватники!». Это и демонстрирует сайт «Ополченец».

На мой взгляд, то, что такое значение придается «благородству» внешнего вида участников конфликта, опять-таки говорит о том, что война идет в richland. Невозможно себе представить, чтобы аргументом недоверия во время войны в Африке или на Ближнем Востоке было подчеркивание внешнего уродства, неполноценности. Там потребовалось бы предъявление реальной жестокости, настоящих злодеяний. Визуальные ряды русско-украинской войны показывают обратное — бесконечное акцентирование «отвратительных лиц».

4.

Теперь обратим внимание на визуальные образы командиров партизан и их штабов. Здесь бросается в глаза не просто наличие неизбежно возникающей по ходу формирования боевых отрядов символики (нашивки, знамена, гербы подразделений), а сознательная и утрированная стилизация под несколько идеологически значимых образов. Поначалу большой популярностью пользовался ополченец Бабай.

Очевидно, что он сознательно стилизовал себя под «партизана 1812 года» — образ, хорошо узнаваемый миллионами людей на постсоветском пространстве благодаря связке «дубины народной войны» у Льва Толстого и известных картин русских художников-реалистов XIX века, изображавших партизанскую войну с Наполеоном. (Кстати, уместно напомнить, что ранние профашистские фрайкоры в 1920-е годы также возводили свою историю к партизанским немецким фрайкорам периода войны с Наполеоном.)

Чуть позднее среди воюющих в Донбассе более отчетливо визуально укрепились четыре большие группы — каждая с ярко выраженным идеологическим дискурсом. Это неоимпериалисты («стрелковцы» и «евразийцы»), неоказачество («козицынцы» и др.), национал-большевики («прилепинцы») и ультраправые («Русская православная армия»). В отличие от обычных «защитников очага», у которых нет идеологически заточенного социального идеала (их литературно описала в своих репортажах из Донбасса московская журналистка Марина Ахмедова), каждая из этих четырех групп сильно индоктринирована. Стрелков — белый. Он сражается за воображаемую российскую империю не в границах бывшего СССР, а в границах империи 1917 года. Казаки — напротив — реализуют идею «самоуправляемой казаческой республики» и в гораздо большей степени собственно «сепаратисты». Национал-большевики сражаются не из соображений «неоимпериализма», а за социальный идеал построения «автономной территории», на которой осуществлена национализация и социальная жизнь организована по принципам, близким к идеалам анархизма. «Русская православная армия» сражается за «русских», которые понимаются этнически. Слово «православная» в их самоназвании связано с крайне правым, расистским дискурсом и мистифицированной российской историей, берущими свое начало еще в книгах митрополита Иоанна (Снычева) начала 1990-х, а затем у Дугина.

Все эти люди представляют собой своего рода «литературную республику». Многие из них прочитали огромное количество книг, сами пишут романы или стихи, по образованию профессиональные историки, углубленно занимавшиеся военной историей. Уже на ранней фазе войны Дмитрий Быков верно обратил внимание на то, что это «война литераторов». Здесь можно добавить, что высокая степень «литературности» влияет и на производство «визуальных образов».

5.

Вот три фотографии донбасских военных свадеб, которые стали чрезвычайно популярными в социальных медиа. Начало им положила так называемая свадьба Моторолы.

В этих фотографиях обращает на себя внимание «гламурное» использование оружия. Пистолет в кобуре превращен в праздничный женский аксессуар. Несмотря на то что современное православие настаивает на запрете входить в храм с вооружением, здесь мы видим явное нарушение этой традиции, причем без необходимости, а исключительно из соображений «эстетики». Равным образом одно из главных визуальных событий донбасской войны — шествие пленных украинских военных по центральным улицам Донецка на 9 Мая — является подчеркнутой визуальной цитатой, эстетическим жестом. Разумеется, все это эстетика «дурного вкуса», но это не имеет значения, поскольку мы говорим просто о высокой степени «эстетизации».

Обратим внимание на производство плакатов и различные элементы символики. Как верно заметил известный искусствовед Константин Акинша, плакаты планировавшегося большого митинга в поддержку полевых командиров Донбасса в Москве стилистически отсылают нас вовсе не к прямому политическому высказыванию, а к кинематографическому постеру.

Московские сторонники войны в Донбассе порождают вот такие выразительные плакаты, свидетельствующие о «гламуризации» дискурса войны.

Здесь я хочу обратить внимание на несколько изображений, привлекающих внимание своей постмодернистской символикой. На этой фотографии — заседание в штабе полевого командира Мозгового. На нем самом — арафатка, отсылающая к палестинскому сопротивлению. Одновременно на стене вывешен флаг с цитатой из Евангелия московского движения православных хоругвеносцев — небольшой, но крайне эстетизированной группы.

В то же время в массиве донбасских фото легко можно встретить канонические изображения Че Гевары.

Этот микст недавно анализировал известный российский политолог Сергей Медведев в своей статье в русском Forbes. Но, на мой взгляд, Медведев понимает его слишком прямо. Он сравнивает ДНР и ЛНР с ИГИЛ, с партизанскими республиками Латинской Америки типа наркогерильяс ФАРК в Колумбии, маоистских «Сендеро Луминосо» и «Тупак Амару» в Перу, боливийской «армии Катари» и эквадорского «Красного Солнца». «У них та же любовь к левой риторике, “народному правосудию”, рэкету под видом “революционной справедливости” и страсть к черным маскам-балаклавам. И не случайно один из героев “Русской весны” полевой командир Моторола носит браслет с портретом Че Гевары... Прежде всего, это ярко выраженные традиционалистские антиглобалистские проекты. Их идеологи вдохновляются образцами из прошлого, будь то исламская теократия на Ближнем Востоке, причудливая смесь маоизма, троцкизма и боливаризма в Латинской Америке или безумный коктейль из монархизма, сталинизма и “православной цивилизации” в головах сепаратистов на востоке Украины. Их врагом являются не правительства, а современное общество как таковое...»

Это верно, но с большой поправкой. Мы видим, что в войне в Донбассе гораздо больше отчетливой самоиронии, чем в очагах антимодернистского сопротивления в мусульманских странах или в Латинской Америке. За восемь месяцев боевых действий здесь гораздо меньше вспышек массового насилия, попыток построить «альтернативную социальную жизнь» на основе архаических религиозных или политических доктрин. И, напротив, много риторики и литературы.

6.

Здесь я хочу подойти к выводу. Визуальная картина войны в Донбассе показывает, что ведется она вовсе не социально обездоленными «жителями Донбасса» или рекрутированными из России мужчинами-неудачниками из числа деклассированных бывших военных, а новым поколением российского среднего класса. Литераторы, историки, военно-исторические реконструкторы, пиарщики, менеджеры среднего звена — достаточно успешные в довоенной жизни люди — сражаются вовсе не из-за ресентимента, не из-за вытесненной из сознания травмы, исторической или личной, не из-за денег, как это было с российским офицерством во время чеченских войн (не случайно так мало сообщений о наемничестве и о суммах, которые платят добровольцам).

Отсутствие партизанских похорон в социальных медиа, вытеснение смерти, жертв говорят об игровом характере этой войны для ее участников.

Война в Донбассе, на мой взгляд, реализует чистое стремление надстроить над «гламуром» дополнительный «гламур с риском». Это не просто «реконструкция», а именно своего рода «экстремальный туризм». Не случайно визуальный материал донбасских партизан дает так мало ритуальных фотографий похорон и почитания погибших боевых товарищей. Их скрывают не потому, что Кремль утаивает свое участие. Кремль не разглашает только факты гибели кадровых российских военных. Но отсутствие партизанских похорон в социальных медиа, вытеснение смерти, жертв говорят об игровом характере этой войны для ее участников. Это своего рода «сафари» российского среднего класса. Однако это сафари происходит не в Африке, а в Восточной Европе. И смысл ситуации не в том, что случилось народное восстание в депрессивном регионе, а в том, что российский средний класс, поднявшийся на нефтяном богатстве нулевых, бросает вызов европейскому среднему классу. Это вызов не домодернистский, а постмодернистский. Сторонники этой войны в России убеждены в том, что они ведут вовсе не партизанскую войну на отдельно взятой территории Донбасса, а суперсовременную глобальную, «гибридную», тотальную войну (= игру) по всей поверхности глобуса.

И здесь я хочу напомнить об известной фотографии погибшего в Донбассе фотокорреспондента Андрея Стенина.

С одной стороны, это выразительный пример крайней «литературности» фото. Перед нами молельная комната. Ополченцы пришли в нее как бы прямо с передовой, с боя — с оружием в руках, полуголые, взлохмаченные. Обращает на себя внимание фигура бойца, молитвенно упавшего на колени. Лишь благодаря этой фигуре в кадре выстраивается композиция. Одновременно это визуальная цитата из русской реалистической живописи XIX века. Передвижники часто усаживали одного из персонажей своих многофигурных композиций на первом плане. Что означает здесь это «моление на коленях»? Отмаливание «смертного греха»? Убийств?

Несмотря на то что это высокоэстетизированная война, новый вид «экстремального туризма», около 800 тысяч беженцев покинули территорию Восточной Украины с начала военных действий. И на этой «гламурной» войне уже 4000 убитых.

Понравился материал? Помоги сайту!