Литературный критик: трудно быть гадом

Мастер-класс Анны Наринской «Литературный критик: трудно быть гадом» прошел в рамках Школы гражданской журналистики 22 мая 2015 года.

Название лекции было выдумано мною под напором Максима Ковальского, но оно, надо сказать, полно смысла. В отличие от Парфенова с Лошаком, я не могу показать вам видео, которое произвожу лично я, и я решила воспользоваться работами великих. Сначала мы посмотрим кусочек из фильма Иньярриту «Бердмэн».

(Отрывок из фильма, где говорят режиссер, он же бывшая звезда американских блокбастеров, и театральный критик перед премьерой его спектакля на Бродвее. — Ред.)

— Просто перед премьерой хотелось с вами…

— Это не поможет! Я разгромлю вашу пьесу.

— Но вы ее даже не видели. Может, я вас чем-то обидел? Мне очень жаль…

— Вы мне насолили — заняли место в театре, где вполне могло идти что-то стоящее.

— Я знаю, но просто вы даже не знаете, хорошая она или…

— Действительно, я ее не читала и не была на предпоказе. Но завтра после премьеры я напишу самую разгромную рецензию в истории. И закрою спектакль. А причина проста. Я вас ненавижу! И всех, вам подобных. Нахальные, корыстные, испорченные дети! Не имеющие школы, неискушенные и не способные даже замахнуться на искусство. Награждаете друг друга за мультфильм и порнографию. Измеряете ценности в уик-эндах. Но это — театр! И вы никогда не будете здесь автором, режиссером или актером в своей пропагандистской поделке без моего одобрения. Так что ни пуха!

Этот отрывок говорит нам о том, чем русская критика, театральная, литературная, художественная, никогда не будет. Причем, заметьте, то, что здесь показано, — это совершенная правда. Я могу сразу начать с «неймдропинга». Вот Том Стоппард рассказывал мне, например, что, когда они репетировали в Нью-Йорке «Берег утопии», они примерно полгода показывали «до критиков». То есть продавали билеты на генеральные репетиции, а того, что она здесь называет «предпоказом», не устраивали. А на генеральную репетицию критик написать рецензию не может. Потому что, если «Нью-Йорк таймс» напишет, что спектакль — говно, он обречен.

То же и в литературной критике. Когда, по-моему, четыре года назад вышла книга Литтелла «Благоволительницы», она получила Гонкуровскую премию. И в «Нью-Йорк таймс» вышла рецензия, где было сказано, что рецензентше противно даже думать о том, что можно рассматривать в лупу эсэсовца, который убивает евреев, и пытаться из этого ужасного, отвратительного червяка сделать нечто, о чем читатель должен на протяжении тысячи страниц читать. Это отвратительно, она презирает французов за то, что они дали премию. И тираж этой книги в Штатах был сокращен, допечатывать ее не стали. Вот это влияние критики.

Хотя надо все-таки оговориться, что в Америке она влияет так, как не влияет больше нигде. То есть в Европе все равно больше, чем у нас, но не как в Америке. Так что у нас такая приятная безответственность. «Мели, Емеля, твоя неделя»… А вот второй клип мы посмотрим — это то, что часто случается. Смотрим отрывок из «Облачного атласа», его сняли братья Вачовски…

(Отрывок из фильма, где автор на вечеринке разговаривает сначала с издателем, а потом с разгромившим его роман критиком. — Ред.)

— Вспомните, как Герман Мелвилл написал увлекательную историю про белого кита, а ее отвергли. Зато теперь эту книгу носит в рюкзаке любой уважающий себя студент, изучающий литературу.

— Да мне насрать, что будет, когда я помру! Моя книжка должна продаваться сейчас!

— Ну, как вашего издателя, мало что порадовало бы меня больше, чем это. Но по какой-то причине роман «Кулаком в зубы» пока почему-то не обрел своего читателя.

— Хочешь узнать причину? Я тебе ее назову! Вон она!

— О! Вы о мистере Финче?

— Феликс Долбостринч! Этот говнюк меня с ног до головы обосрал в своем гребаном журнале!

— Не такая уж плохая была рецензия.

— Да ладно! «Мистеру Хоггинсу стоило бы извиниться перед деревьями, срубленными для печати его напыщенного автобиографического романа. 400 страниц самолюбования выдохлись в невообразимо плоский, пустой финал».

— Не кипятитесь, Дэм. Критик на то и критик, чтобы читать книги быстро, высокомерно и не особо вчитываясь.

— Дамы и господа! Волшебники кинописцы! Сегодня мы вручим еще одну премию — самому выдающемуся критику — мистеру… О, пардон! Сэру Феликсу Финчу! Кавалеру ордена Британской империи.

— Как вы себе рисуете развязку этой сцены в своем воображении, пустом, как карандаш без грифеля? А?

— Я думаю, ты будешь в восторге. Вот тебе, дорогой мой, финал, пустой и плоский.

(Автор скидывает критика с небоскреба.)

Хотя моя голова, как видите, еще не размозжена, но такова судьба художественного критика в нашей стране в наше время: с одной стороны, ни на что ты, по большому счету, не влияешь, а с другой, например, писатель Прилепин в свое время кидал в меня бутылкой.

Сейчас я расскажу вам историю. В свое время, когда Максим Ковальский был главным редактором журнала «Власть» и это был прекрасный, во многом уже не повторенный никогда журнал, среди прочих авторов, которые там публиковались, была и я. И я раз в две недели писала колонку про книжку. Это была прекрасная работа, полностью мой выбор, но договоренность с Максимом была одна, и даже как бы настояние редактора, редакторская мне порука: что нужно все ругать. Колонка должна быть обсирательной. Меня, в принципе, долго просить не надо. И на самом деле, если хочешь известности, конечно, все ругая, можно ее получить легче. Но об этом мы поговорим немножко попозже.

Это был 2008 год, такие прекрасные медведевские годы, когда благорастворение кругом, и вышла первая книга из парфеновской серии «Намедни», про 60-е. Мы с Леонидом Парфеновым были в очень хороших отношениях. Однако… или не однако, а совершенно независимо, потому что я человек, знаете ли, очень непредвзятый, эта книжка мне совершенно не понравилась. И эта серия мне так и не нравится. И я написала колонку, которая рассказывала, почему эта книга мне кажется поверхностной, почему вообще вся идея монтажа событий, когда рядом расстрел в Новочеркасске и мода на вьетнамки, сразу делает читателя потребителем. Эту книгу ты не читаешь, ты ее потребляешь. Здесь немножко ужаснулся, здесь посмеялся… Ну, это примерно я и написала. И, в частности, уже в конце я пишу, что там есть статьи, посвященные вводу войск в Чехословакию и демонстрации «За вашу и нашу свободу» на Красной площади, и они тонут среди главок про автобус «Икарус», про то, что запустили программу «В мире животных» и вышла пластинка Давида Тухманова «Миньон дерзаний».

Дальше разражается невероятный скандал. Леонид Парфенов, которым я, безусловно, восхищаюсь — отдельно я им восхищаюсь, отдельно мне не нравится серия книг «Намедни», — пишет в журнал «Власть» следующее письмо. Письмо я вам зачту, чтобы вы просто поняли, с чем приходится работать.

«Уважаемая редакция! Примите уточнения к публикации Анны Наринской “Парфенов в переплете”, номер такой-то. Оставляя в стороне пренебрежительно-высокомерный тон рецензента и суждение, будто тема Чехословакии — самая большая в книге — тонет среди картины потребления, замечу, что даже скромные предметы советской масскультуры требуют к себе некоторого уважения. Пластиночка Давида Тухманова с тремя супершлягерами, конечно, не могла называться “Миньон дерзаний”, это мой заголовок. Может быть, не бог весть какой каламбур, отсылающий к названию знаменитой статьи Ивана Гончарова “Мильон терзаний” — о комедии Грибоедова “Горе от ума”, но уж ее-то литературный критик Анна Наринская должна была бы прочитать. С уважением, Леонид Парфенов».

То есть действительно я ошиблась, но вот так он меня поддел, и было страшно неприятно. Небось и Гончарова не читала, и кто такой Грибоедов, наверное, не знаешь… Дальше у нас происходили длиннейшие выяснения отношений с Максимом, и в итоге это письмо было напечатано в журнале с такой строчкой от редакции: «Благодарим господина Парфенова за уточнения. Анне Наринской строго указано на недостаточную хвалебность рецензии». То есть все-таки прием был обнажен.

Вся эта длинная история рассказана мной к тому, что, во-первых, как давно это было, а я это до сих пор помню. А во-вторых, из-за этого ощущения: это же твоя работа, ты должен весь имеющийся у тебя инструментарий, то, что ты, в отличие от многих, прочел «Мильон терзаний», что ты много думал про разные вещи, насмотрен, — ты этим должен препарировать произведения искусства, цивилизации и потом о них писать, и ты это делаешь честно и в ответ получаешь такое…

Критика искусства — самая неблагодарная вещь во всей журналистской работе. Я знаю, что кто-то из вас, поступавших в Школу журналистики, рассказывал, что хочет писать рецензии, быть кинокритиком и так далее. Так знайте — это самое неблагодарное! Когда на тебя никто не реагирует, это страшное расстройство, потому что, значит, ты никому не нужен. Или на тебя начинают реагировать так… Перед театральными критиками театры просто часто закрывают двери. Такое не раз было с нашим критиком в «Коммерсанте» Романом Должанским. Он пытался проникать как зритель, покупал билет в кассе, хотя театральные критики нечасто это делают, а проходят по аккредитации, но его и там распознавали старушки и говорили: «Нет, мы вас знаем…»

Мы должны это понять и всегда держать в голове. Возьмем, к примеру, соотношение сил. Люди ставят пьесу, задействована куча народу, они не спят ночами. Костюмерный цех работает, декорации рисуют, режиссер в десятый раз вносит правки, актеры учат наизусть свои роли. Все потеют, ссорятся, муж с женой разводятся по ходу репетиций, а потом приходит критик и говорит: «Ну да… Но мелковато, вторично, уныло, отголоски постмодернизма, актеры играют плоско, образы решены тускло…». И, будучи критиком (и обязательно критиком злым, потому что другим просто не имеет смысла быть), ты всегда должен иметь в виду, что расстановка сил именно такая.

И не только театр, но и книга — если только это не какой-нибудь 28-й детектив группы людей, которые пишут под одним женским псевдонимом, — это страшно выстраданная вещь! Человек пишет, рыдает, перечеркивает, вскрывает какие-то вещи, а потом, как говорили в этом прекрасном отрывке из «Облачного атласа», критик читает быстро, высокомерно и не вдумываясь. Это абсолютно точное описание того, как я читаю книжки! И что главное для критика? Главное для критика — читая эти книжки так, потому что на этом месте по-другому их читать невозможно, никогда не забывать, что ты именно так их читаешь.

Ты должен прекрасно понимать, что книжку читать надо две недели. Думать, перечитывать, возвращаться. Но ты читаешь ее так, потому что у тебя дедлайн в пятницу, ты примерно на первой четверти все уже про эту книжку прекрасно понимаешь, потому что ты прочел 500 таких же, и дальше ты читаешь только для проформы, потому что неприлично… Я всегда-всегда вижу, когда мои коллеги, даже которых я очень уважаю, не досмотрели фильм до конца или не дочитали книжку. И вопрос даже не в том, что они лажают в смысле сюжета. Это просто всегда видно. Поэтому дочитать до конца, досмотреть — это ты должен сделать непременно. А не надеяться на то, что ты сможешь читать книжку здесь пять минуточек, там пять минуточек или фильм посмотреть на перемотке… Это всегда заметно. Другое дело, что есть великие журналисты, опять же иностранные, которые из этого делают открытый прием, но мы с вами пока не они.

Если уж у нас с вами мастер-класс, наверное, надо рассказывать какие-то вещи из собственного опыта, и я хочу рассказать про две самые злобные заметки в жизни, которые я написала… Давайте я вам сначала скажу, когда я пишу самые злобные заметки. Плохих книжек ужасно много. Плохая книжка — не беда. Беда — это книжка вредная. Что такое вредная? Это, безусловно, не книжки, запрещенные каким-то там Роскомнадзором, в которых нам рассказывают, как сделать ружье или сварить наркотик. Вредные книжки — это книжки, которые размывают и принижают, не боюсь сказать высокопарно, само понятие искусства. Таких книг, конечно, слишком много, потому что до настоящего искусства мало что дотягивает, но можно размыть и само понятие литературы, да и само понятие беллетристики. И есть книжки, которые размывают важные для меня идеи о том, как надо говорить с людьми, относиться к слову. И вот попранием всего, о чем я говорила, оказалась книга очень знаменитой у нас писательницы (и многими любимой), а именно Майи Кучерской — «Тетя Мотя». Я каждый год обозреваю все книжки, которые входят в шорт-лист «Большой книги», и вот я про нее написала.

Что может сделать критик, чтобы окончательно и бесповоротно унизить автора, про которого он пишет? Есть два типа отрицательных рецензий. Один — это когда ты уважаешь произведение, о котором ты пишешь, и поэтому ты пишешь, что все очень плохо, подробно разбирая книгу. А вот давайте на примере этой сцены посмотрим, а характеры так не могут развиваться. Есть же способ высказать именно что полное неприятие — это когда ты пишешь плохое практически без разбора.

Вот что написала я. Я написала, что такие книжки нужны, потому что не всем же романам быть великими, и что, в принципе, они должны быть основным ассортиментом отдела художественной прозы книжных магазинов и на Западе они его и составляют. Но почему-то на том месте, где у них находится, например, Анита Брукнер (это средняя, но очень неплохая английская писательница) «с ее совсем не великими, но тонкими исследованиями женского сердца или Али Смит с ее совсем-совсем не великими, но проницательными хрониками разрушения семейных связей, у нас — Майя Кучерская с романом “Тетя Мотя”. Можно даже сказать, что в том, каков этот роман, вина не писательницы, которая его создала, а страны, в которой он создан. Потому что можно долго рассуждать и спорить о провинциальности или нет сегодняшней отечественной культуры в целом и литературы в отдельности, но есть один ее сегмент, который провинциален тотально и несомненно, — это романы, написанные женщинами о женщинах. И роман Майи Кучерской абсолютно вписывается в эту нишу». Но это и есть как бы самый большой и наглый из возможных наездов, когда ты не разбираешь, не говоришь, что конкретно, а говоришь: это провинциально, и я даже не стану вам объяснять, почему это провинциально, а просто вот я ставлю на этом штамп.

Конечно, критик должен поднабрать веса к тому моменту, когда он осмеливается такое написать, чтобы это не казалось смешным. Потому что, конечно, какой-нибудь мальчик в своем блоге может написать, не знаю, про Людмилу Улицкую: «это посредственная производительница дамских историй» — и просто он будет дураком, вот и все. Очень важно, конечно, кто говорит, как сказал Ницше. Но был страшный скандал! И мне даже от руководства нашего издательского дома передавали, что так не делают…

Но иногда так делать приходится. И я уверена, что иногда надо быть на такое способным. Понимая, что это не самая добропорядочная вещь, которую ты можешь сделать. Но есть добропорядочность, а есть твои представления о сути культуры, которые ты должен отстаивать.

Теперь о личном. В какой-то момент я решила, что с людьми, которые пишут книжки, я просто не буду дружить, даже если они очень милые. И это было абсолютно осознанное решение. Еще более грустное, потому что с некоторыми из них я уже дружила. В итоге, если говорить о людях, которые сейчас как-то известны в мире русских писателей, я могу назвать только тех, кто меня не любит, и не могу назвать друзей. При том что некоторые люди мне нравятся и как писатели. Но, например, они одну книжку хорошо написали, а следующую уже не так хорошо. В общем, если уж так сложилось, что писатель мой друг, — приходится вообще про него не писать. Что опять же его обижает…

И это, кстати, другой, некритической, карьере страшно мешает, потому что когда меня приглашают, например, куратором литературных программ на разнообразных фестивалях и говорят: «Ну что тебе стоит? Позвони Быкову, позвони Прилепину, позвони Татьяне Толстой…» Я не могу им позвонить! Во-первых, многие из них меня терпеть не могут, во-вторых, я просто с ними не знакома и даже телефонов их не знаю. Или надо медленно выходить из этой профессии, становиться лектором, куратором программ, много есть занятий в этой сфере, которые могут тебе позволить не иметь этого отстранения.

Зато уж когда ты все-таки решаешь из таких же принципиальных соображений, что какая-то вещь настолько хороша, что ты просто обязан ее поддержать, то этот твой голос становится гораздо более весомым. Это ровно обратная ситуация, нежели у мальчика, который кричал: «Волки! Волки!» Тут все удивляются и говорят: «Боже, что же с ней сделали эти люди, если эта сволочь их даже похвалила?» Вот недавний пример. Мои ближайшие друзья открыли сайт, который называется «Арзамас». Это действительно мои ближайшие друзья, они не писатели, поэтому я могу сказать об этом открыто. И я заранее, из концепции того, что они предлагали, понимала, что это очень важная вещь. Я и сейчас считаю, что «Арзамас» — это, возможно, самая интересная, полезная и самая патриотическая инициатива. Вот если бы у нашего государства были хоть какие-то мозги, оно должно было бы на это дать кучу денег. Но «Арзамаса» еще не было, они должны были завтра запуститься, и они говорят: вот у нас концепция, мы сейчас тебе пришлем линки на наши какие-то пробные что-то… Я нажала на линки — ничего не работает, медленно кто-то что-то говорит, и я совершенно не могу понять, что… Но при этом для меня было настолько важно, что это важнейшее начинание, что я написала заметку, которая называется «Лекции стратегического значения», и эта заметка, которая… ну не знаю, она не получилась прекрасной, потому что, на самом деле, редко выходит прекрасным то, что ты так вслепую… Но ее все заметили. И даже запомнили — потому что, выходит, эта гадина, которая всегда всех ругает и всегда говорит, как все плохо, вдруг вот так.

Так что к чему мы пришли — к тому, что очень важна твердость. Каждая книжка, каждый фильм, который ты смотришь, должны сначала вызывать у тебя сопротивление. И если это сопротивление побеждено, тогда да. Умиление — это самое ужасное, что может быть в человеке, который пишет об искусстве.

Теперь перейдем к следующему важнейшему качеству критика — к трезвости.

Довольно долго мы писали в «Коммерсантъ-Weekend» «на двоих» с Григорием Дашевским, замечательным поэтом и критиком, который умер полтора года назад. И это слово «трезвость» и понимание, что это такое, — они у меня от Гриши Дашевского. Вот его главный подход вообще к произведению. Главное — не впадать в раж. Как раз, в отличие от меня, Гриша и злобностью не увлекался. Я если в какой раж и могу впасть, то в раж негодования. Гриша и этого себе не позволял. Но уж точно он никогда себе не позволял как-то умилиться, впасть в расслабленность.

Если мы возьмем большинство людей, которые у нас хоть как-то пишут о литературе (я сейчас не буду называть имен, тем более их очень мало, потому что это, в общем-то, трудное занятие: платят немного, а книжки читать — дело не самое приятное, кинокритиком быть ужо как распрекраснее), — то вот этой трезвости нет ни кого. Ни у кого нет такого чистого взгляда на предмет обсуждения — не «замазанного» собой, своими внутренними делами какими-то.

Вот у меня был такой случай. Вы, наверное, тогда были еще малышами маленькими, а я была уже взрослая тетя, и была премьера фильма «Красота по-американски». И пришли мы на пресс-показ, и рядом со мной сел кинокритик, не буду назвать его имени, тогда очень известный. И когда свет зажигается, все его лицо, вся его грудь залиты слезами. Я говорю: «Что случилось?» Многие из вас, я надеюсь, смотрели этот фильм. Он мне говорит: «Это совпало с моей внутренней историей». Если мы знаем содержание этого фильма, то мы несколько удивляемся и думаем, что же у него такое там происходило (смеются). И надеюсь опять же, что он потом не писал на этот фильм рецензию, потому что в таком состоянии ее нельзя писать.

Ну что ж, закончим о правилах критического поведения и перейдем к тому, в каком состоянии в России сейчас литературная критика и критика искусства в целом.

Дело в том, что было проведено множество исследований. Если ты пишешь заметку про выставку слепков в Пушкинском музее и употребляешь в ней слово «Путин», количество кликов увеличивается в десятки раз, может быть, в сотни. Конечно, отчасти это происходит из-за того, что она попадает в поисковики, но еще и потому, что в том невероятном политическом раже, в котором мы живем начиная с 2011 года, все, что увязано с политикой, имеет гораздо больший успех.

Причем в такой же раж впадают сами критики. Вот, например, я множество времени потратила на Pussy Riot, на разговоры, связанные с протестами, с Навальным, с национализмом. Чаще всего я это делаю, привязывая к какой-то культурной теме: вот вышла книга — и дальше… И дальше — доморощенная политология и обществоведение, а не критика. Это очень опасная для критика ситуация, и я оказалась этим страшно соблазнена. И я не вижу, как этим не соблазняться.

Я только что призывала всех вас не быть людьми… Запрещать себе говорить, что книжка мне понравилась или не понравилась с двух третей, не проникаться дружескими чувствами к писателям и, в общем, всячески обрубать в себе все человеческое. С другой стороны, совсем расчеловечиться мы не можем, конечно, повестка дня во многом связана с тем, что происходит в этой стране, и ты не можешь этим пренебречь.

И я хотела бы рассказать про свои ошибки, возникшие на этом месте, даже привести, может быть, два примера, один из которых положительный, другой отрицательный; я начну с отрицательного.

Важнейший факт сегодняшнего дня — это наша углубленность в социальные сети, в частности, в Фейсбук. И это не то, что я к вам пришла, такая тетя, и говорю: детки, не сидите в Фейсбуке. Может быть, наоборот, сидите. Но это действительно важный фактор искривления реальности. Мы все знаем, как устроена фейсбучная лента, ты видишь людей, которые к тебе имеют какое-то отношение, это твои друзья, очень часто единомышленники. И, например, у меня в Фейсбуке полторы тысячи друзей, все они примерно моих взглядов: «Крым-не-наш», назовем это так. Соответственно те самые 86 процентов, которые, между прочим, тоже читают книжки и, наверное, читают мои заметки, — я этих людей просто не вижу!

И случился такой конфуз. Вышел сериал «Оттепель», политически это совпало с разгромом РИА. В общем, у меня в Фейсбуке все написали: «Мы думали, это весна, а это оттепель». Потому что про РИА думали, что там все так хорошо развивается. И дальше хуже: «Думали, что это весна, а это жопа теперь» — типа переиначили песню из сериала. А дальше все стали смотреть эту «Оттепель», и все мои друзья стали писать, какое же это безобразие, какая лакировка советской действительности, да что же он показывает, что все ходили в цветных платьицах, а совершенно нельзя забывать, что в 60-е была вполне дремучая советская власть. Это совпало с некоторой государственной линией про то, что у нас было великое прошлое, и Путин стал говорить, что не надо интеллигентикам-то очернять советскую власть… В общем, у меня был полный Фейсбук этих разговоров, какой Тодоровский плохой.

И я сделала ужасную вещь. Я подошла нетрезво. Я как-то страшно возбудилась и думаю: что за безобразие, человек, а именно Тодоровский, просто снимает увлекательное кино, а все притаскивают сюда советскую власть. И я разразилась заметкой, которая тоже имела большой резонанс — потому что я там написала в конце: как можно так жить, как же мы так можем, когда мы во всем, что бы нам ни показали, видим Путина, что же это за девиация… И так я пафосно закончила: неужели мы ничего не можем без Путина, и сериал посмотреть, что же он с нами сделал, да что же мы сами с собой сделали? Ну, друзья мне звонят: ах, ох…

А тогда мы с Гришей Ревзиным вели программу на «Дожде». Я прихожу в день выхода заметки в гримерку, и там сидит довольно много гримеров и еще каких-то сотрудников — осветителей, декораторов, и все они смотрят «Оттепель». И вот я вошла, и мне прямо плохо стало — потому что это были люди, которые не видели там Путина никакого и возвеличивания советской власти, они как раз таки смотрели сериал «без Путина», в отличие от тех 18 умных людей, которые в Фейсбуке написали про обеление. И выходит, что я пишу статью в «Коммерсанте», которая рассчитана, вообще-то, на огромное количество народа, обращаясь к этим 18 людям. И это страшный самообман.

Действительно, ужасно важно понимать, с кем ты разговариваешь. Тут нам придется сказать что-то противно умное. Я вообще ненавижу, когда люди говорят умные вещи. Но, как сказал Маршалл Маклюэн, «medium is the message». Если ты хочешь написать этим 18 людям, выбери себе площадку, которая будет обращаться к 18 людям. А тот свой текст я действительно считаю провалом. Это был редкий случай в моей жизни, когда я выглядела глупо. Не утешайте меня, не говорите, что нет, потому что я знаю, что да.

Вот этот самообман, который нам всем свойственен, — он связан с социальными сетями. Мы все ужасно гордимся, что не смотрим телевизор, не читаем плохих газет, а читаем только хорошие издания и немножко Фейсбук, и ровно поэтому мы все, конечно, находимся в таком самообмане. Но нужно делать поправку на то, где ты вообще-то живешь, что вокруг происходит… В общем, это вещь, которую мы все должны помнить.

Совсем другое дело — разговор с сообществом. И опять же: поскольку у нас мастер-класс, а не потому, что я так сильно себя люблю, как пример таких взаимоотношений с сообществом могу рассказать историю, связанную с тем, как писатель Прилепин получил премию «Большая книга». Я являюсь членом академии «Большой книги». Премия эта организована так, что есть номинаторы и дальше существует некая академия, созданная по примеру академии «Бессмертных», какие-то великие, прекрасные люди, которые голосуют, это 100 человек. 100 человек, считаю я, — это очень большая выборка, тут очень хорошо литературное сообщество представлено. Там есть издатели, писатели, критики, редакторы, переводчики.

И вот, значит, в один и тот же год в списке есть две книжки — «Обитель» Прилепина и «Теллурия» Сорокина. И все эти 100 человек… как назвать этих людей одним словом? Ну, придется назвать их словом «интеллигенция». И вот эта наша интеллигенция радостно голосует за писателя Прилепина. Не то что у них вообще выбора не было, потому что вот есть книжка «Теллурия», и это большая, важная книжка. Значит, вот эти люди, курощением которых Прилепин занимается — а он просыпается утром и говорит: интеллигенция — это евреи, гады, сволочи, это люди, которые страну не любят, Сталину неблагодарны… В общем, это все он говорит. И вот эти люди — им плюнь в глаза — все Божья роса — дают ему эту премию.

И меня поражает, что в этом есть полное непонимание, что такое литературная премия в принципе. Все-таки литературная премия — это институт, который имеет политическую составляющую. Скажем, Нобелевскую премию по литературе человек, который проявляет ярко выраженные фашистские взгляды, никогда не получит. И премия одобряет не только то, как он слова составляет, а его этическую программу. И соответственно то, что эту премию получил Прилепин, означает, что эта премия выбирает этические взгляды, которые он нам предлагает, и те унизительные вещи, которые он говорит ровно тем, кто за него голосует.

Вот это я изложила раза четыре в разных изданиях. Есть круг людей, с которыми ты занимаешься одним делом. Да, мы находимся в таких привилегированных обстоятельствах, что я могу позволить себе с ними говорить через газету. Это, конечно, невероятное преимущество, и это, наверное, большая часть того, почему мне нравится заниматься тем, чем я занимаюсь. Когда ты говоришь с людьми через газету, это приобретает совершенно другую важность и вескость.

Соответственно, сводя эти два случая, которые кажутся не совсем сводимыми: надо знать, с кем говоришь. Главное — осознанность, та же трезвость, о которой я говорила. Если бы, когда я писала ту свою первую заметку, я понимала, что я говорю с этими умниками, которые этот сериал так воспринимают, то даже и в «Коммерсанте» я могла бы это написать, но немного по-другому это интонировав, и это было бы хорошо. А когда я говорила об этой премии, я считаю, что все делала правильно, потому что группа людей, с которыми я разговаривала, была с самого начала обозначена. А остальные могут читать, не читать, это уже их выбор.

Я думаю, что сейчас в России особенно, да и в мире, критика искусства сильно меняется. В России только в 90-е критика газетная стала делаться людьми, которые очень много про это знали. Скажем, в советское время люди, писавшие про какую-нибудь художественную выставку, делали это просто ужасно. Все они были изолированы, это было страшно пропагандистски, и сейчас есть специальное развлечение — советские статьи про «Битлз», это можно просто умереть! В толстых журналах было, конечно, по-другому — но тоже со своей спецификой. Но именно 90-е привели людей, которые действительно знали свой предмет, в газеты. И вот так создавался отдел культуры «Коммерсанта», в частности: были позваны искусствоведы, профессиональные музыковеды, еще кто-то, и вот методом отбора — кто может писать живенько, кто не может писать живенько — они и были оставлены. Я думаю, мы сейчас стоим опять на пороге того, когда снова достаточно сильно разделятся, и особенно в России, критика искусств и публицистика.

Я очень люблю вообще всяких латиноамериканских режиссеров — например, Дель Торо, он выпустил сериал «Штамм» про вампиров. Что такое вампиры в теперешнем поп-культурном понимании? Это какие-то страшные красавцы из фильма «Сумерки», они потрясающе занимаются сексом, и, занявшись им с вампиром, ты уже ни с кем другим заниматься не хочешь. А у Дель Торо мало того, что они совершенно ужасные, но, поскольку они такие пиявки, у них отваливается все лишнее, отваливаются половые органы, и они уж никак не могут заниматься сексом.

И вот надо было мне написать про этот сериал. Я думала: как же это завязать на сегодняшний день — вампиры без половых органов, что, что?.. И в итоге я написала, что Дель Торо говорит нам: не надо заигрывать со злом. А я держу фигу в кармане, когда про это пишу, и думаю про тех моих знакомых, которые играют в игры с нынешней властью. Коллаборируют, как сейчас принято говорить. Не надо заигрывать со злом, потому что ты будешь надеяться, что это зло такое прекрасное и оно тебе доставит наслаждение, а на самом деле наслаждения оно не доставит, потому что у него для этого даже и причиндалов нет. Это малюсенькая заметка, и не то чтобы выдающаяся — но, возможно, это будущее культурной журналистики в этой стране. Которая станет, скорее, культурной публицистикой. Общественная ситуация настолько политически заряжена, что разговор об искусстве разойдется в две стороны. Одной будет публицистика, которая будет говорить на основе культурного материала о том, что нам чувствовать в этой ситуации: публицистические статьи, написанные людьми, начитанными и насмотренными.

И вторая часть разговора об искусстве будет, на мой взгляд, становиться все больше вещью в себе, и, может быть, из этого появится что-нибудь прекрасное, люди смогут позволить себе писать гораздо более длинные и продуманные тексты, а не реагировать на каждый квак, как делаю, например, я. Но я действительно думаю, что это будут два совершенно разных направления… Я думаю, что время, когда это, особенно в конце 90-х — начале нулевых, было вместе, когда, может быть, самые интересные открытия в литературоведении и искусствоведении происходили на газетных страницах, — оно закончено.

На этом я тоже закончила. Если кто-то хочет меня спросить о чем-нибудь, ура!

— Всегда хотелось понять, где границы между объективностью критики и субъективностью автора.

— Объективной критики не бывает. Потому что она должна в чем-то укореняться — а именно в понимании того, что есть искусство. А это понимание очень связано с пониманием того, как устроен мир вообще. Но! Человек должен знать материал. Он должен знать, о чем говорит, — историю и контекст.

— В чем месседж критической критики? В том, что в новейшей российской литературе нет ничего хорошего?

— Критика не может себе позволить это признать. Потому что тогда непонятно, чем она будет заниматься. Это я здесь, качая ножкой и говоря, что я тут немножко пишу про кино, а тут еще колонку, могу себе позволить, а критика должна считать, что у нее есть стоящий предмет, что у нас есть литература. И важно находить в ней хорошее и это хорошее пестовать.

— Как вы считаете, критик в первую очередь пишет для себя, себе пытается объяснить, чем ему понравилась или не понравилась книжка, или для читателя, который прочитает его рецензию?

— Что значит — для себя? Для себя мне писать не надо, я себе могу, валяясь на диване, что-нибудь такое сказать. В стол критику не пишут.

Я когда-то работала на телевидении ВВС, английском. И оно считается очень умным, это телевидение, и в Европе прямо оно самое умное и качественное. Были всякие «гайдлайнз», по которым писали, и, в частности, нельзя было сказать «Пушкин», ну, «Шекспир» можно было сказать, но уже «Ивлин Во» нельзя. Надо было сказать: «английский писатель-модернист Ивлин Во». Потому что презумпция была такова, что зритель не обязан знать всех этих людей и он не должен чувствовать себя дураком.

У нас в 90-е такая была институция — отдел искусств газеты «Сегодня». Они продвигали там, что мы пишем для себя или для таких, как мы, и мы ничего пояснять не будем. Не знаешь, кто такой Кьеркегор, которого мы тут походя упомянули, — иди узнай.

Мне не нравится ни то, ни другое. Я считаю, что в этом смысле может быть золотая середина. Не нужно опускаться до объяснения простых вещей. Но и не нужно... Сейчас скажу! Высокомерно относиться надо к писателю, а не к читателю.

Ковальский: Мне жалко, что ты не рассказала историю, как ты написала ругательную заметку, ожидала какого-то страшного конфликта, а, собственно, объект критики тебя очень благодарил.

— А, да! Написала я в свое время для «Власти» про книгу сутенера (он сам себя так называл) Пети Листермана о том, как он набирал девочек для всяких политиков и спортсменов. Я написала разгромный текст с той точки зрения, что она — обманка и никакого обещанного трэша в ней нет, а одно какое-то сахарное целомудрие. Что автор как-то не осмеливается ничего рассказать об этих своих невероятных сутенерских опытах, а все больше про то, какая девушка хорошая оказалась, и прямо Марат Сафин на ней женился, и потом они обвенчались.

И он стал страшно меня добиваться. А я пряталась и не подходила к телефону, потому что думала, что он сейчас просто киллеров наймет. В общем, наконец он дозвонился в редакцию, я взяла трубку, и он сказал: «Как вы прекрасно написали! Спасибо вам большое! Полезно так было прочесть вашу рецензию. Потому что теперь следующую свою книгу я закажу другому человеку» (смеются). Да, был такой случай. На этой веселой ноте давайте расстанемся. Спасибо вам!

Понравился материал? Помоги сайту!