Алексей Герман-мл.: «Отец часто говорил, что погибает на этом фильме»

В среду, 13 ноября, на Римском кинофестивале состоится мировая премьера «Трудно быть богом» — последней картины Алексея Германа-ст., уже после смерти режиссера доделанной его семьей и соратниками. Алексей Герман-мл. рассказал Сергею Дешину о почти беспрецедентном величии фильма и тех шагах, которые семья предпринимает для его продвижения в вечность.

— Расскажите, как так получилось, что первым европейским зрителем «Трудно быть богом» стал Умберто Эко?

— Это решение возникло в ту же секунду, когда мы решили, что нам пора потихоньку начинать показывать картину людям с безупречной репутацией и создавать ей какую-то судьбу. Вырывать ее из проклятья русского кино (оно ведь так или иначе, но существует). Отец сделал величайший русский фильм последних десятилетий. Рядом, на мой взгляд, вообще ничего не стоит. На мой — нет, даже на наш — взгляд, у этой картины должна быть особая судьба — мировая судьба, как у крупнейшего произведения искусства. Я, конечно, сейчас так лихо кидаюсь словами, но я правда думаю, что этот фильм — произведение искусства; это определение сейчас как-то не очень любят, но мне кажется, что именно оно имеет прямое отношение к «Трудно быть богом».

— Почему премьеру решили сделать именно на Римском фестивале?

— Отец этого хотел. Отец дружил с Марко Мюллером и обещал ему картину. Это была, в общем-то, предсмертная воля отца. Он, естественно, не понимал, что он умирает, нет, но он всем говорил: поедем покажем картину в Риме. Вот мы и показываем «Трудно быть богом» в Риме.

— Марко Мюллер давно курирует русское кино, но может ли его кураторство придать сегодня какой-то еще больший вес, способствовать большему признанию и «Трудно быть богом», и всего наследия Алексея Юрьевича? Не было бы важнее и стратегически правильнее показать картину в Каннах как такое посмертное пришествие, как окончательный реванш великого режиссера? Ведь именно Канны способны обеспечить фильму то, что вы сами называете «особенной судьбой». Тем более после истории с «Хрусталевым».

— Я думаю, что картина в любом случае найдет свою судьбу. Это раз. Во-вторых, не только для меня, но и для всех нас желание отца имеет огромное значение. В-третьих, отец сам не очень-то хотел в Канны. В-четвертых, знаете, есть такой замечательный фильм «На последнем дыхании» — когда-то он, кажется, получил какой-то небольшой приз в Берлине.

— Годар тогда получил приз за режиссуру.

— Разве за режиссуру?

— Да, но не главный приз. Но я понимаю, что вы хотите сказать, — «Золотого медведя» тогда получил какой-то испанский костюмный фильм, снятый, кажется, по плутовскому роману. На данный момент фактически забытый.

— Вот-вот. Вы не помните фильм, который получил главный приз, а есть «На последнем дыхании» — и какая разница, что ему там дали… Потом, для меня, для мамы очень важно, что будет круглый стол, посвященный фигуре отца. Для нас очень важно, что отец получит приз за вклад в мировое киноискусство.

— Это важно, пожалуй, и для всего русского кино.

— Ну да, но мы можем говорить только от себя, мы же не партийные дети, чтобы говорить от всей России. Для нас также важно особое отношение фестиваля. Было бы неправильно начинать вот эту игру: папа хотел одно, а мы начинаем маневрировать, покажем тем, покажем этим и т.д.

А по поводу Канн… Понимаете, эту историю надо выводить из категории попсовости. Это же великая история… Сколько людей умерло, пока они снимали «Трудно быть богом», как это тяжело давалось... При этом никто не зарабатывал каких-то больших денег. На самом деле зарплата моего отца была гораздо меньше, чем сейчас получает какой-нибудь ассистент режиссера в Москве.

Это больше чем кино. Это вообще не кино.

Эта картина — по большому счету, невероятный вызов. Это невероятный поступок. Это вызов индустриальному кино, это вызов упрощенному разговорному киноязыку. Это удивительный пример того, как действительно можно относиться к кино как к искусству. Это пример того, как можно быть бескомпромиссным, настолько честным с собой, материалом, эстетикой. Как можно снимать кино без рюшечек.

И самое глупое, что можно теперь сделать с такой картиной, как «Трудно быть богом», — это ориентироваться на конъюнктуру.

— Вы уже очень много произнесли эпитетов насчет «Трудно быть богом», а возможно ли одним словом охарактеризовать фильм?

— Если без упрощающих эпитетов — я думаю, что нет, потому что он много о чем и он стоит отдельно. Это больше чем кино. Это вообще не кино в том классическом виде, к которому мы привыкли. Это немножко другое. Поэтому любые короткие слова будут пошлыми.

— Вы как-то раз в шутку назвали себя прорабом «Трудно быть богом». Расскажите, в чем конкретно заключалась ваша работа.

— Смотрите, фильм был фактически готов. В газетах писали: «Герман-младший доозвучивает фильм…» Это все неправда, фильм был уже озвучен. Собственно говоря, дальше сидела мама, сидела большая команда папиных друзей, союзников и редакторов, которые делали перезапись, я лично сидел и находил техбраки. Картина, как вы понимаете, хранилась очень долго, и довольно много чего там вылезало. Разные вещи — от царапин на негативах до огрехов в графике. Иногда что-то исправить уже было нельзя, хотя все старались свести. Но картинка делалась так, как хотел сам отец, так, как он сам бы непременно сделал. Соответственно это и есть картина Алексея Юрьевича Германа, а не картина другого Германа.

— Вы сами своей работой довольны? Вы считаете, что довели фильм до конца на все 100% так, как сделал бы ваш отец?

— Я не знаю, может быть, отец мог решить что-то переделать в самый последний момент. Но если избежать допусков, то мы вытащили все, что он хотел. А хотел он, чтобы картина была понятна, чтобы были понятны диалоги и т.д. В этом плане мы сделали максимум. Мы остановились на том моменте, когда поняли, что дальше уже не можем ничего отшлифовывать. Когда фильм готов так, как он готов. Весь брак вычищен, реплики стоят все на своих местах и т.д. Мы бы не остановились, если бы у нас было чувство какой-то недоделанности.

— Почему переименовали фильм из «Истории Арканарской резни» в «Трудно быть богом»? Это было ведь сделано уже после смерти Алексея Юрьевича?

— Это решение отца, это он решил перед смертью, что фильм все-таки будет называться «Трудно быть богом».

— Что с прокатом? Раньше была информация, что фильм выйдет в прокат сразу после Римского фестиваля, сейчас же говорят только про релиз в феврале.

— Я этого никогда не говорил. Рассматривалась осень как вариант, но сейчас это уже точно, что прокат будет в середине февраля. До этого, конечно, будут отдельные показы, в том числе, возможно, и в ноябре после Римского фестиваля. Мы обсуждаем этот момент.

Самое глупое, что можно сделать с такой картиной, — это ориентироваться на конъюнктуру.

— Прокатывать картину будет сам «Ленфильм»? Можно сказать, что это возвращение студии в игру?

— Это будет не только «Ленфильм». Сейчас определяется логика проката, в которой огромную роль будет играть «Ленфильм», и в любом случае он будет прокатывать картину. Но тем не менее мы бы хотели, чтобы помимо студии к прокату «Трудно быть богом» имели отношение те молодые люди, кому сейчас удается прокатывать сложное кино, кто имеет в этом опыт, кому удается коммуницировать со зрителем и вытаскивать в кино тех, кто никогда туда не ходит.

— Какой реакции вы ждете от зрителей и какой — от критики, зарубежной и русской?

— Реакция будет самой разной. Понимаете, это кино такого масштаба, что люди будут спорить, люди давно такого не видели. Это абсолютно другой уровень разговора, другой уровень мысли и изображения.

— Но с какими-то другими явлениями в мировом кино его все же можно сравнить?

— С Тарковским и с Бергманом.

— Бергман, кстати, ненавидел критику и даже собирал самые негативные рецензии на свои фильмы. А Алексей Юрьевич как относился к критике? Особенно после болезненной истории с «Хрусталевым», которую он очень часто вспоминал все последующие годы…

— Да, но потом французская критика позитивно приняла фильм и писала, что была не права. И потом «Кайе дю синема», кажется, включал картину в список лучших фильмов. Поэтому у него было нормальное отношение к критике. Джеймс Джойс ценен сам по себе, безотносительно того, что про него писала критика. Какая разница, нравится ли кому-то условный художник Кандинский или Филонов или не нравится кому-то художник Шагал. Фильмы моего отца принадлежат примерно к этим же категориям, на мой взгляд. Сегодня молодежь очень сильно поменялась, посмотрите, что происходит в социальных сетях, — эта молодежь в своей массе хочет чего-то настоящего. И наш фильм — он настоящий; для кого-то будет, наверное, тяжел его хронометраж, для кого-то — его киноязык — ну и что? Вот сидит с тобой рядом человек, который говорит тебе, что такого-то писателя он не понимает и соответственно писатель этот плохой. Ну и что тебе с ним разговаривать? Ну не понимает, что тут сделать.

Люди сами все поймут. Мудрые, умные, тонкие в этой картине видят все.

— А чего ваш отец сам ждал от «Трудно быть богом»?

— Мне кажется, он уже не верил, что доделает эту картину живым. Он мне часто говорил, что не хватает сил, что уже просто не может, погибает на этом фильме, настолько картина огромна. Я думаю, он про нее все понимал и осознавал. Для него было всегда важно, понравилось ли его друзьям, понравилось ли бы его отцу или людям, которых он уважал. Но мы с ним никогда не говорили на эту тему. Он был другим человеком, который не очень парился по поводу того, что скажут двести откормленных модных персонажей в смокингах. Ему было на это наплевать. И мне кажется — правильно.

Понравился материал? Помоги сайту!