Вита Буйвид: «У фотографии со мной безответная любовь»

В Московском музее современного искусства при поддержке Фонда содействия развитию современного искусства RuArts проходит первая ретроспективная выставка Виты Буйвид «Моя любовь не струйка дыма». В 1990-е петербургская художница родом с Украины прославилась феминистским photo-based art. В беседе с Анной Комиссаровой она рассказала о любовном треугольнике с фотографией и живописью, драматичности китча и изменении роли алкоголя в богемной жизни.

— Вы никогда не стремились вписать свое имя в ряды феминисток, но при этом были не против, когда критики в эти ряды вписывали вас, объясняя это тем, что феминизм у вас врожденный. Вы по-прежнему предпочитаете сохранять дистанцию по отношению к женскому движению? Что-то смущает вас в феминистской идеологии? Или все дело в иронической установке, с которой вы подходите к любым явлениям?

— Поначалу смущало. Я родилась в патриархальной семье, и мне казалось, что в нашей стране феминизм невозможен, но за 20 лет я изменила свое мнение. И хотя мой образ жизни и мышления вполне соответствует феминистским идеалам, причислить себя к этому движению я не могу. Для этого нужно хорошо разбираться в теории, а я никогда серьезно не изучала этот вопрос.

— В своих произведениях вы препарируете визуальные и социальные клише, характерные для низовой культуры. Кажется, что вас привлекает банальное и повседневное, и самым органичным медиумом для этой бытовой банальности является фотография, и этот бытовой кэмп может, не стесняясь, рассказывать о себе собственным голосом и от своего имени. Что вы об этом думаете?

— Не то чтобы я препарирую, скорее, просто рассматриваю эти вещи. Для меня это возможность понять саму себя. И я очень рада, что состоялась большая выставка, которая позволила мне увидеть себя целиком. Я много о себе поняла не только как о художнике, но и как о человеке.

Я обнаружила, что люблю людей, хотя всю жизнь считала себя мизантропом.

— Расскажете?

— Ну, например, я обнаружила, что люблю людей, хотя всю жизнь считала себя мизантропом. Думала, что моя склонность к эскапизму связана с тем, что людей не люблю, а сейчас поняла: я старалась избегать повседневности. Я поздний ребенок в семье, меня воспитывали не так, как других детей. Мне всегда хотелось убежать от быта, визуальной стилистики, которая меня окружала. Я выросла на Украине, и в визуальном плане мне ужасно не нравится эта культура, ее чрезмерность, примитивная барочность — глазу негде отдохнуть. Но от себя не убежишь, я прожила там до 20 лет и впитала все это. Как бы мне ни хотелось, она все равно проявляет себя. Может быть, это выглядит как интерес к низовой культуре, но все наоборот. Она мне настолько не нравится, что я не могу избежать ее в своих работах.

В серии «Семейный портрет в интерьере» как раз присутствует эта двойственность. Название отсылает к одноименному фильму Лукино Висконти, в котором нет ничего лишнего, там выверена каждая деталь. Мой проект — прямая противоположность той визуальной эстетике, что мне близка. Я снимала людей, живущих под Суздалем. Не могу себе представить, что смогла бы остаться в этих интерьерах дольше, чем на пару дней: я бы с ума сошла. А люди в них счастливы и старательно работают с этим пространством: продолжают тащить всякие побрякушки, покупать магнитики и вешать их на холодильнике. В какой-то степени я им искренне завидую. Не уверена, что настолько счастлива в лаконичном черно-белом пространстве своей квартиры. Мой проект — это попытка понять, где и с кем человеку хорошо. Меня интересуют человеческие отношения, понятие уюта и быт других людей, хоть я сама далека от этого.

— Вы начинали свою карьеру в Санкт-Петербурге, путешествовали по Европе, жили в Америке. Как вам удалось не «подцепить» стремление к формальной эстетике и холодному концептуализму, которое так свойственно современной зарубежной фотографии?

— Поддаться чему-то можно только в том случае, если что-то сильно нравится, а мне мало что нравится. У меня нет любимых авторов, но есть любимые работы. Сложно попасть под влияние в таком случае. Видимо, это меня и спасло.

— В своих работах вы рассматриваете институт семьи как пространство скрытого насилия. А как складываются отношения с вашей дочерью, искусствоведом и куратором Анной Буйвид? Рассматриваете ли возможность творческой коллаборации?

— Мы с Беллой Матвеевой подшучивали, мол, мы — современные художники, а наши дочери пошли в ретроградные академии. Моя дочь окончила петербургскую Академию художеств, факультет теории и истории искусств, училась там в аспирантуре. К счастью, она стала заниматься современным искусством, курировала выставки, сейчас изучает галерейное дело в Амстердаме.

Детям тяжело с такими родителями, и я сознательно оставляла ей место в искусстве, видеоарт, например, но она поняла, что ей это не нужно. И все же мы сделали один совместный проект, который называется «Дочки-матери», — как раз о сложности отношений. Он не вошел в экспозицию выставки, но есть в каталоге. Это динамическая фотография, там присутствует элемент анимации. Мамы и дочери плачут слезами, скопированными с работы «Стеклянные слезы» Мана Рэя.

У моей дочери есть художественные способности, но, похоже, она не хочет заходить на мою территорию. Зато как куратор и искусствовед она мне очень полезна и много помогала, в том числе и с этой выставкой. Но иногда она меня тормозит. Анна более правильный человек, чем я, и временами в ответ на некоторые мои идеи говорит: «Фу-у, мама». Конечно, никого слушать не надо, пусть и кажется, что сегодня художник не может позволить себе сделать глупость, должен быть умным, читать определенную литературу, слушать критиков. Но я слушаю. Так сложилось, что самый жесткий критик для меня как раз дочь.

— Когда глядишь на ваши работы, кажется, что вы отказываете фотографии в самодостаточности — раскрашиваете ее, печатаете текст поверх отпечатков, вяжете из нее салфетки, одежду и плед. Слышала даже шутку, что Вита Буйвид — фотограф, который не любит фотографировать. Что для вас фотография? Расходный материал? Замена холсту, по которому скучаете? Вещь или ткань, материальность которой всегда ускользает?

— В детстве я хотела быть художником (человеком, который работает с краской), а росла в окружении фотографов. Так что у меня не только врожденный феминизм, но и врожденный фотографизм. Когда я стала заниматься фотографией, мне было скучновато, я не понимала, как можно в небольшой кусок бумаги втиснуть что-то важное, не добавляя красок или текста. И, честно говоря, у меня была амбициозная идея вывести фотографию на новый уровень. Знаете, все, когда только начинают что-то делать в искусстве, одержимы большими идеями. Кто-то даже Бога хотел сфотографировать, я слышала и такое. Мне казалось, что я нашла идеальное сочетание фотографии и живописи, но сейчас я нахожу это совершенно излишним. Постепенно я пришла к тому, что могу спокойно заниматься чистой фотографией.

— То есть вы теперь за чистые искусства?

— Я за то, чтобы выразить мысль максимально приемлемым для нее языком. Мне кажется, что теперь я могу ее выразить фотографией без добавок. Во всяком случае, «Семейный портрет в интерьере», последний по времени фотографический проект, — это чистая фотография, никаких манипуляций там нет: ни фотошопа, ничего.

— Вы где-то говорили, что планируете вернуться к занятиям живописью. Считаете, что медиальные возможности фотографии исчерпаны? Почему раньше этот поворот казался невозможным, несмотря на то что вы с самого начала использовали живописные приемы в фотографии?

— Я об этом все время думала, но только теперь поняла, что именно хочу делать в живописи. Мне кажется, сейчас в моем творчестве произойдет расслоение на живопись и фотографию в отдельности, и фотография от этого только выиграет.

Я очень люблю живопись, но раньше казалось, что мне недостает серьезного живописного образования, несмотря на то что технически я была подкована и слыла неплохой акварелисткой. При этом фотография у меня получалась очень хорошо, и мое петербургское окружение — Белла Матвеева, Тимур Новиков и все остальные буквально заставляли меня фотографировать. А я никогда этого особо не любила. До сих пор мне нужно приложить усилие, чтобы начать снимать. То есть если вы сейчас предложите мне нарисовать что-либо или снять, то порисую я с большей охотой, но фотографический результат наверняка окажется лучше. У фотографии со мной безответная любовь. Она меня любит, я ее — нет. Во всяком случае, долгое время было именно так.

— Не терпится узнать, чем именно вы хотите заняться в живописи.

— Не могу вам рассказать, иначе все силы уйдут в слова. Я сама заинтригована. Уже второй раз публично говорю, что собираюсь заняться живописью, — как бы теперь не облажаться.

— Интересно, что живопись переживает очередное возрождение. С чем это связываете вы и что, на ваш взгляд, делает ее вновь актуальной?

— Да, сейчас появилась целая плеяда молодых живописцев, которые знают, что делают. Куратор моей выставки Сергей Попов недавно устраивал круглый стол по проблемам живописи. Я еще не видела, что делают ребята, которые там выступали, но, когда они заговорили, уже готова была бежать за холстом.

Современное искусство — это искусство мозгов, а нас учили технике. Если бы в специальных учебных заведениях учили думать, то живопись вышла бы на серьезный уровень уже давно. И мне кажется, что эти парни ее выведут, подождите лет пять-десять. Если живописью занимаются люди с такими мозгами, значит, все с ней в порядке.

— Вы имеете в виду каких-то конкретных живописцев или отдельное направление?

— В основном это московские художники. Видимо, до сих пор сильно влияние московского концептуализма — они мыслят по-другому. Раньше мне попадались только работы Павла Отдельнова — вроде ничего особенного, но в них чувствуется что-то беспредельное. Потом я послушала Ивана Новикова. У него правильный посыл, он не изображает, он думает. Связь «мозг-рука» — невероятно мощная связь, поэтому у живописи много возможностей.

В Москве много художников, которые ходят в мастерскую как на работу. Богема — это клише.

— Уже семь лет вы ведете колонку в журнале «Русский пионер», где рассказываете алкогольные истории из богемной жизни. Из вашей колонки можно узнать, в частности, что в Питере художники пьют сутки через трое, в Москве — сутки через сутки. А как пьют за рубежом? Чем российская богема отличается от иностранной? Существует ли вообще трезвое искусство?

— Конечно, бывает и трезвое искусство. В Москве много художников, которые ходят в мастерскую как на работу. Богема — это клише. По ту сторону границы мне попадались художники, которые бегают по утрам, практикуют холотропное дыхание и ведут вегетарианский образ жизни. К нам мода на здоровый образ жизни пришла позже. Первое, что к нам пришло, когда рухнул занавес, — это разные напитки. Понадобилось время, чтобы все перепробовать. А у них это все давно, иностранцы не будут смешивать абсент с пивом. Конечно, и они устраивают цыганочки с выходом, просто реже, там дороже алкоголь.

— Вальтер Беньямин в книге «Бодлер» пишет, что французская богема в середине XIX века демонстративно напивалась, когда государство ввело налог на вино, а привычка пить аперитив установилась с появлением бульварной прессы. Какие социологические наблюдения делаете вы? Изменилось ли что-нибудь в богемных ритуалах распития спиртного с появлением санкций, импортозамещения и ограничительных мер?

— Кто-то в знак протеста не пьет крымские вина, не ест российские сыры. Кто-то наоборот. Сейчас такая политическая ситуация, когда ты толком не знаешь, что думает твой ближайший приятель. Приносят, например, какое-то блюдо или выпивку, а он говорит: «Я это не ем» — и на вопрос «Почему?» выдает тираду аргументов. Это не массовое явление, и оно не связано с тем, что твой приятель — именно художник. Слишком много всего происходит, слишком разные мы стали.

— То есть даже алкоголь как средство объединения утрачивает себя?

— Конечно, утрачивает. Раньше было всего пять напитков, которые стоили примерно одинаково. Сейчас у всех разный финансовый уровень и пристрастия. Я, например, пиво не пью и если прихожу в компанию тех, кто пьет пиво, то мне нужно приносить что-то свое или вообще не пить. Вопрос объединения с помощью алкоголя стал проблематичен. Или, например, художники, у которых денег мало, а пить они хотят много. Что они сделают? Они купят дешевое вино в пакетах, а для меня лучше выпить два бокала хорошего вина. Опять нестыковка. Я иногда над этим размышляю и не понимаю, как жить дальше и что пить.

У меня есть мечта, чтобы фотографам выдавали что-то вроде прав. Машины тоже доступны, но нельзя просто сесть и поехать на машине, нужно сдать экзамен, получить права.

— Наверное, это затрудняет ведение вашей колонки.

— Пока что я пишу воспоминания, их у меня много, но они скоро иссякнут. Сейчас что я должна написать? Что я пошла с Колей и Петей и они выпили по два пакета вина, а я пришла со своей бутылкой французского и выпила его через трубочку? Это непростая ситуация, это называется «расслоение общества». Можно попытаться приучить себя. В 1990-е же пили спирт Royal, и наша печень как-то выдерживала, но зачем? В Европе принято, что все приходят со своим и пьют свое, но мне кажется это скучным. Настоящего объединения не происходит.

— Вы преподаете фотографию студентам Британки. Какие идеи и принципы вы им прививаете? Чему сейчас стоит учить тех, кто имеет дело с фотографией?

— Фотография является самым незащищенным искусством, потому что она слишком доступна, сейчас фотографируют все. У меня есть мечта, чтобы фотографам выдавали что-то вроде прав. Машины тоже доступны, но нельзя просто сесть и поехать на машине, нужно сдать экзамен, получить права. Хочу, чтобы так же было при покупке фотоаппарата. Страшно представить, сколько фотографий сейчас вываливается в пространство. Люди ведь не думают, когда снимают. Раньше человек покупал пленку, пленка дорогая, он ее экономил и не снимал все подряд. А сейчас? Снял 8 ГБ мусора, а потом куда-то это слил. И вот мне интересно: куда все девается? Нас же учили, что энергия не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда. Мне кажется, что в ноосфере царит такой хаос из фотографий, как у меня в инсталляции «Невский проспект». Я своим студентам говорю: «Не надо все время снимать, надо думать». Может, так хотя бы 10 человек удержу от бездумного обращения с фотоаппаратом.

— Каким критериям, по вашему мнению, должен отвечать объект, достойный съемки?

— С приходом цифровой фотографии ушло понятие решающего момента. Человек щелкнул кадр и стал смотреть, что там получилось, а в это время как раз происходит нечто важное. Тут нет критерия, он определяется личностью самого автора. Если он привык молотить все подряд, то никакие критерии ему не помогут. Понятие внутреннего критерия нужно выработать, как мышцы накачать. Как его можно накачать, когда у тебя есть 36 кадров? Нужно натренировать орган, который говорит «снимай» или «не снимай».

— Наверное, еще нужно понимать — зачем.

— Это самое сложное. Вот я не совсем уверена в нужности того, чем занимаюсь. И не уверена, что обществу нужны художники, такие, как я, например. Я эгоистична, искусство для людей не делаю. Где у меня гарантия, что это нужно обществу? Нет гарантии. Еще меня пугает мистическая сторона искусства. Когда происходят некоторые события и непонятно, художник их предвидел или сам спровоцировал. Я понимаю, что это похоже на манию величия. Но это очень тонкие вещи, и хочется надеяться, что не художники все испортили.

Понравился материал? Помоги сайту!