Победила ли «историческая Россия»?

— Исток нынешнего состояния исторических музеев в России можно увидеть в перестройке. В провинциальных музеях уже почти нигде не осталось экспозиций более раннего советского времени, но еще можно встретить экспозиции периода перестройки. Перестройка стала временем активизации низовой общественно-политической жизни в Советском Союзе. Насколько эта активизация коснулась исторических музеев?

— Период перестройки и пробуждение общества конца 1980-х годов были связаны со взрывным ростом интереса к истории. Этот интерес был порожден уникальным пересечением двух факторов. С одной стороны, сохранились институциональные формы советской науки: все академические институты продолжали работать, наращивали тираж исторические журналы, сохранялась советская культура чтения и общедоступности информации — то есть все те некапиталистические экономические условия, которые давали широкой общественности возможность для работы с открывающимся историческим материалом. С другой стороны, в этот период был практически ликвидирован идеологический контроль и впервые в СССР практически сняты барьеры для изучения истории.

С этим был связан и энтузиазм музейных работников, которые впервые ощутили свободу на своем рабочем месте. В период перестройки и в начале 1990-х открылись возможности для инновативных выставок. Инновационность эта была, прежде всего, связана с открытием документов. Начало 1990-х вошло в историографию как архивная революция, когда открывалось огромное количество новых материалов, в том числе запреты снимались с огромных коллекций исторических музеев, таких, как Государственный музей революции в Москве (ныне Музей современной истории России) или бывший Ленинградский музей Октябрьской революции (нынешний Музей политической истории). Это дало возможность их сотрудникам делать какие-то выставки, связанные с поисками исторической правды, как они ее себе представляли, с расширением представлений о событиях 1917 года или малоизвестных страницах советской истории.

Советский музей приобрел формы «музея после конца истории».

Кроме того, стало возможным пересмотреть концепции консервативных и ритуализированных историко-революционных музеев. Появилась идея, что музею нужно быть открытым пространством, через которое общество может себя познать. Например, в Ленинграде в 1989 году была принята абсолютно новая концепция Музея Октябрьской революции, в основе которой лежали пересмотр линейных сталинских нарративов советской истории, сосредоточение на различных политических позициях, на репрессиях, на внутренних конфликтах. То есть попытка представить советскую историю как драматическую, в которой содержались не только основания для развития социализма, но и его вытесненные травмы.

Советский исторический музей в результате последней мощной волны музеефикаций в 1970-е годы, связанных с ленинским столетием и с юбилеем революции 1905 года, окончательно приобрел формы своеобразного «музея истории после конца истории», в котором революция была представлена как завершенное и уникальное событие. Идентичность посетителя этого позднесоветского музея была идентичностью гражданина, перед которым уже не стоит проблема выбора, сделанного за него предшествующим героическим поколением. Его гражданский долг — лишь подтверждать верность этому осуществленному выбору, ритуально приобщиться к которому можно в музее. Не случайно в историко-революционных музеях происходил прием в пионеры.

Перестроечный музейный нарратив, напротив, связан с возвращением истории, с идеей, что на советских людях, которые осознают кризис своей страны и сообщества, лежит ответственность, сопоставимая с ответственностью революционного поколения начала XX века. И, чтобы сделать свой выбор, они должны знать историю, ужасную правду прошлого и природу современного общественного кризиса.

В какой-то момент многие работники музеев были охвачены гражданским пафосом, ощущением, что они не только хранят историю, но и живут в историческое время.

Например, сотрудники Историко-мемориального музея «Пресня» в 1991 году во время событий у Белого дома ходили к нему, чтобы подбирать листовки, камни, собирать любые артефакты. Несмотря на то что они не понимали, чем все это закончится, они воспринимали себя как свидетелей, хронистов, профессиональный долг которых состоит в том, чтобы сохранить это событие в памяти людей.

— Какие изменения произошли в исторических музеях в 1990-е?

— Если говорить про начало 1990-х, то, конечно, оно связано с попыткой придать, по крайней мере, главным из историко-революционных музеев новое содержание, связанное с репрезентацией обновленной демократической России. Например, Музей революции в Москве был переименован в Музей революций: имелось в виду, что события августа 1991 года были также демократической революцией, которая нуждается в исторических основаниях, связанных с борьбой русского дореволюционного освободительного движения — но в его либерально-демократической, антикоммунистической интерпретации.

Однако, так сказать, базисная и надстроечная составляющие, чье сочетание породило уникальную ситуацию всеобщего интереса к истории в перестройку, быстро разошлись друг с другом в начале 1990-х. Финансирование музеев резко сократилось, сотрудники многих из них уже не могли выжить на свои зарплаты. То есть музеи столкнулись с теми ограничениями свободы своей деятельности, которые создавало уже капиталистическое, а не советское, общество, а именно — с отсутствием денег. Гражданские чувства музейных сотрудников и вообще любые нематериальные мотивации к работе в этой ситуации притупились и исчезли.

В результате закрепилась ситуация, с которой я столкнулся, работая в филиале Музея современной истории России на Пресне: логика музея как бюрократизированного учреждения начинает доминировать в сознании историка и исследователя. Сотрудник музея живет в той же системе координат, что и сотрудник любого другого бюджетного учреждения: у него есть ограниченная зона ответственности, планы, отчетности, цикличный режим жизни, воспроизводящий музей как институт. Такой сотрудник, держащийся за выживание в данной институции, — хранитель музея не с точки зрения содержания, а с точки зрения формы; человек, выключенный из истории.

Такое понимание музея венчает идею путинской стабильности как «вечного настоящего».

— В какой момент можно констатировать поворот после 1990-х годов к активному конструированию идеологии истории государством? На третьем сроке президентства Путина, в начале 2010-х годов?

— Да, и этот поворот связан со стремлением усилить идеологический контроль над обществом в целом. Актуализируется воспитательная задача музея — приобщение посетителя к некой большой истории, продолжением и завершением которой является существующий здесь и сейчас порядок вещей. В отличие от перестройки, сегодняшняя музейная политика не апеллирует к пробуждению общественного самосознания. Наоборот, тип ответственности, предлагаемый посетителю, — это пассивная ответственность, схожая с позднесоветской, когда основой гражданской идентичности выступает патриотическая преданность прошлому («мы должны быть достойны наших предков»).

Такое понимание музея венчает идею путинской стабильности как «вечного настоящего». То есть нынешняя эпоха — это не просто страница в истории, но страница результирующая. Если мы хотим понять, зачем нужна была победа советского народа в Великой Отечественной войне, зачем нужны были жертвы индустриализации и так далее — то это все нужно было для того, чтобы мы сегодня видели над головой мирное небо и испытывали уверенность в завтрашнем дне, которую нам дарит современная российская власть. Власть, являющаяся продолжением и выражением того, что называется «историческая Россия», о которой все чаще говорят государственные функционеры. С другой стороны, этот растущий интерес к истории на третьем сроке Путина связан с обострившимся стремлением раз и навсегда выяснить отношения текущего государства со своей собственной исторической идентичностью. Все 1990-е и 2000-е годы этот вопрос в значительной степени оставался отложенным: путинское правление презентовало себя как прагматическое, технократическое, ориентированное на деполитизацию населения: что-то вроде «хватит с нас истории, давайте поживем нормально, без историй». В рамках этого подхода друг с другом вполне мирно уживались либеральные и консервативные версии, православие и реверансы в сторону советского прошлого — поскольку они не были принципиально важны. А на третьем сроке Путина и в особенности с началом украинского конфликта возникает острая потребность систематизации этих прежде риторических и декоративных элементов идеологии. Эта систематизация необходима государственному аппарату, так как ситуация, в которой практически каждая бюрократическая позиция используется для личного обогащения, приводит к кризису целеполагания. Сейчас чуть ли не любой коррупционер в России одновременно является истовым православным и считает себя государственником, и если бы такие люди не находили высший смысл своего существования в принадлежности к фантомной «исторической России», процессы внутреннего гниения государства были бы гораздо интенсивнее.

— Можно ли сказать также, что смысл этого конструирования истории — противопоставить что-то вопросам к государственной власти, озвученным в ходе гражданских протестов 2011—2012 годов?

— Да, конечно, в идее об «исторической России» содержится консервативный посыл: существует тысячелетняя традиция российского государства, которая не может быть изменена волевым образом или революцией, а возрождается из всех катаклизмов благодаря верности традиции и православной вере, понимаемой как этническая, племенная русская религия. Эта антиреволюционная идеология действительно связана и с вызовом митингов 2011—2012 годов, и с навязчивой фантазией правящего класса об «оранжевой угрозе» — внешних силах, которые готовят свержение режима изнутри. Это представление об угрозе опрокинуто в прошлое: на каждом этапе российской истории мы видим как возрождение мистической структуры русского централизованного государства, так и заговоры, целью которых было пробудить темные силы разрушения и бунта.

Квинтэссенция подобной идеологии — серия выставок «Моя история», прошедшая в Манеже и теперь разместившаяся на ВДНХ. Один из ее основных мотивов — криминализация не только революции 1917 года, но и любого протеста. Это не только известные конспирологические нарративы о масонстве декабристов или финансовой поддержке народовольцев американскими банкирами, но и утверждения, что за восстаниями Разина, Булавина или Пугачева тоже стояли иностранные разведки. Согласно концепции этой выставки, с XIX века внешние силы переходят к другой тактике, используя в качестве инструмента уже не крестьян, но предателей внутри элиты, «образованного Пугачева» (используя определение Жозефа де Местра). Логичным развитием этой линии может быть, например, предположение, что такого рода предатели развалили Советский Союз и организовала эту «крупнейшую геополитическую катастрофу XX века» и так далее.

Все ориентиры современной государственной власти находят в этих выставках свои подтверждения в сколь угодно отдаленном прошлом. Этой цели служат, например, сопровождающие всю экспозицию постеры с поясняющими цитатами Владимира Путина, Сергея Лаврова и патриарха Кирилла. Так, в разделе, посвященном декабристам и народникам, есть плакат с высказыванием Путина о том, что на протяжении нашей истории мы слишком часто сталкивались не с оппозицией к власти, а с оппозицией к самой России. В другом месте Сергей Лавров разъясняет, что Александр Невский заложил основы «многовекторной российской дипломатии», так как был готов взаимодействовать с Востоком — Золотой Ордой и в то же время противостоять амбициям Запада в битве на Чудском озере. В связи с монгольским нашествием патриарх Кирилл говорит, что Орда оказалась менее серьезной угрозой, чем крестоносцы: первые претендовали лишь на земную власть, в то время как вторые покушались на душу и пытались изменить цивилизационный код русского народа.

Сергей Лавров разъясняет, что Александр Невский заложил основы «многовекторной российской дипломатии».

— Интересно, что форма развлекательной мультимедийной выставки-шоу вне исторического музея играет здесь роль алиби, чтобы сконструировать антинаучный нарратив. Музей, как бы он ни был консервативен, должен следовать фактам и документам, а на этой выставке нет практически ни одного документа, только сакральные реликвии вроде икон — и именно поэтому эту столь важную для современной государственной идеологии выставку провели в Манеже, а теперь перевезли на ВДНХ.

— Подобная выставка — проявление деградации общества, когда большинству посетителей удобнее и легче воспринимать российскую историю как мультимедийный проект, представляющий комбинацию элементов рекламы, видеоигр и развлекательного кино. Показательно, что, когда эти выставки проходили в Манеже, на них стояли огромные очереди, которые совершенно непредставимы для Государственного исторического музея, расположенного буквально в нескольких сотнях метров. Кроме того, проводить опыты с таким резким повышением идеологического градуса, как в этих выставках, действительно лучше на экспериментальной площадке, чтобы представить их не как установку государства в отношении всей музейной политики, а в качестве некого ориентира для будущего. Любая профессиональная критика бессильна перед этими выставками, так как они не претендуют на научный характер.

— Является ли сегодня Музей современной истории России, в филиале которого ты работал, центром конструирования идеологии исторической памяти?

— Безусловно. Например, недавно там проходила большая выставка «Советский Нюрнберг», посвященная судам над нацистскими преступниками после Второй мировой войны, и особый упор там делался на то, что нацисты на оккупированной территории России уничтожали православные церкви, пытались, выступая как одно из воплощений этого вневременного Запада, изменить душу русского народа. И они понесли заслуженное и неизбежное наказание за свою антирусскую деятельность на судебных процессах, в том числе в Нюрнберге. Завершается эта экспозиция большой фотографией Майдана в Киеве 2014 года. Подтекст этого хода очевиден: остались еще недобитые преступники, и, таким образом, борьба против Майдана и против Украины является борьбой, которая продолжает Великую Отечественную войну. На этой выставке также обращало на себя внимание радикальное снижение планки: там было очень мало артефактов и документов, мало экспозиционных ходов, которые могли бы поставить проблемы или показать посетителю неоднозначность событий. Музей одновременно пытается и соответствовать задачам пропаганды, и использовать ее склонность к упрощениям, чтобы увеличить посещаемость, ориентируясь на добровольно-принудительные школьные экскурсии.

Такое направление деятельность музея взяла после смены его руководства, которая была связана именно с поворотом к активной исторической политике. Предыдущий директор, Сергей Архангелов, получил пост директора как номенклатурную синекуру, и период его деятельности в музее был связан с консервацией сложившейся ситуации межвременья. Было очевидно, что Музей современной истории — важное стратегическое место, но его новые идеологические задачи долго не были сформулированы. Ситуация изменилась, когда на место Архангелова пришла энергичная Ирина Великанова, которая сразу же получила мандат доверия сверху на трансформацию музея в главную институцию, повествующую о советской истории с консервативных позиций «исторической России».

Сразу же вслед за ее приходом очевидно возросли и финансовые возможности музея. У этого есть свои положительные моменты — например, была отреставрирована погибавшая диорама в музее «Пресня», посвященная революции 1905 года. Но одновременно в том же филиале была демонтирована большая часть старой экспозиции, в том числе связанная с событиями 1991—1993 гг. Сейчас ее место заняла новая экспозиция с акцентом на быт, повседневность, дореволюционную Москву и т.д.

Это закономерно: ведь именно напоминание о 1991 и 1993 годах возвращает к тем страницам постсоветской истории, которые способны дать иное представление о генеалогии современного российского государства, уходящей не к временам Ярослава Мудрого и Екатерины Второй, а к распаду СССР, насилию первоначального накопления капитала и расстрелу парламента. Это именно те страницы истории, которые сложнее всего нормализовать и объяснить.

Легче воспринимать российскую историю как мультимедийный проект.

— Конец Советского Союза не является столь спорной точкой для идентичности большинства других стран бывшего соцблока?

— Для большинства восточноевропейских стран после распада СССР было принципиально важно сразу же недвусмысленно сформулировать свою идентичность, построенную на признании того, что социалистический период был исключением из национальной истории, когда нация не имела власти над собой, а ее государственная традиция была прервана. Поэтому социалистический период становился объектом музейного внимания как травма, через которую нация осознает себя как единое целое не в меньшей мере, чем через память о победах и успехах. Место музея скорби, музея социалистического преступления практически сразу было заполнено в восточноевропейских странах: таковы, например, Музей геноцида в Вильнюсе, Музей оккупации в Таллине, Дом террора в Будапеште. Социалистическое прошлое понимается в этих музеях как чуждое и внешнее. Подобный подход в России просто невозможно реализовать. Так долго откладываемый вопрос о государственной идентичности в России во многом связан как раз с этой сложностью с советским: как оно может быть интегрировано в новую модель самосознания?

— Тем временем как раз приближается юбилей 1917 года, который, конечно, не обойти никаким институциям, связанным с историей. Как могут реагировать и с чем сталкиваются здесь консервативно ориентированные институции?

— Наиболее подходящей объяснительной схемой тут является упрощенное заимствование сменовеховского взгляда на 1917 год: это был триумф антигосударственных сил, катастрофа, вопреки которой тысячелетняя русская государственность все равно смогла возродиться, пусть и в другой форме. Большевики, несмотря на свои криминальные антигосударственные установки и порочные догмы, вопреки своим связям с западными разведками воссоздали тысячелетние русские традиции. Что, конечно, самих большевиков никак не оправдывает. Недавнее высказывание Путина о том, что Ленин заложил бомбу под государственный фундамент своими идеями равноправного союза советских республик, вполне укладывается в эту схему.

Но для современной России, претендующей на преемственность с СССР, невозможно открыто солидаризироваться, например, с антибольшевистскими силами в 1917 году и в период Гражданской войны (которые как раз воспринимали происходящее как заговор и бунт хтонических антигосударственных сил, вполне в соответствии с концепцией выставки «Россия. Моя история»). В этом контексте выходом из сложной ситуации становится идея министра культуры Владимира Мединского о том, что в результате революции проиграли и красные, и белые, а победила пресловутая «историческая Россия». Поэтому, по Мединскому, именно с путинских позиций можно разглядеть объективное, действительное значение 1917 года. Эта претензия на объективность подкрепляется самой объективной монопольной возможностью власти устраивать экспозиции вроде «Моей истории». С подобной объективностью, кстати, может уживаться и взгляд на советское прошлое как на миф, проект или утопию, который заимствован из антикоммунистических постмодернистских нарративов и обеспечивает деполитизацию конкретных исторических явлений.

Каждый получает ту дозу приспособления, которая соответствует его взглядам: вполне рыночный подход.

— Можешь привести пример такой деполитизации в музейных выставках?

— Например, выставка «Миф о любимом вожде», шедшая на протяжении года в Государственном историческом музее. Она показательна как пример современной стратегии этого музея, который сохраняет респектабельность и высокий научный уровень экспозиций и не может позволить себе таких брутальных идеологических интервенций, как серия выставок «Моя история».

На «Мифе о любимом вожде» было представлено множество документов и предметов из огромной коллекции музея (в которую перешло также собрание Музея Ленина), и экспозиция не только не носила ярко выраженного идеологического характера, но, наоборот, имела характер деидеологизирующий. Выставка как бы призывала: давайте посмотрим не на то, какими были Ленин и Сталин, а на то, как складывались их культы, как миф Ленина и Сталина стал частью ушедшего советского проекта. Опыт этой выставки будто бы не политичен, потому что политика связана с действительностью, а советские мифы к действительности не имеют уже никакого отношения. Мы смотрим на них где-то с безразличием, где-то с любопытством, где-то с теплотой, где-то с ужасом, но мы к ним тем не менее не можем относиться политически. Как не можем относиться политически к Ленину, поскольку Ленин — это, прежде всего, культ Ленина, образ Ленина.

Выставка в Мультимедиа Арт Музее «Отоваренная мечта» также воспроизводит подход к советскому как к герметичному, завершенному проекту. Эта выставка, смешивая все периоды советской истории от 1920-х до 1980-х, изображает советскую потребительскую повседневность как подчиненную законам, принципиально отличным от тех, в которых мы все живем сегодня. Определяющим законом «реального социализма» являлся закон дефицита, перманентного неудовлетворения базовых человеческих потребностей, который создавал советского человека, воспринимаемого из сегодняшней реальности в качестве носителя специфического ушедшего опыта, непонятного «другого».

— Показательно, что эта выставка проходила именно в Мультимедиа Арт Музее — месте почти демонстративно капиталистического потребления культуры.

— Происходит четкое разделение: посетители «Моей истории», посетители Государственного исторического музея и Третьяковки, посетители Мультимедиа Арт Музея и «Гаража» или Музея истории ГУЛАГа — это разные среды, которые обладают разными системами исторических референций, культурных предпочтений, способов восприятия. И эти среды должны сосуществовать и получать те дозы приспособления к нынешней государственной исторической политике, которые соответствовали бы их взглядам. Вполне рыночный подход.

— Мы наблюдаем здесь работу глобальной логики маркетинга и менеджмента — логики распределения целевых аудиторий.

— Да, и если мы пытаемся оценивать всю современную российскую выставочную политику в целом, она нам может показаться противоречивой: в одном месте говорится о том, что Сталин продолжал тысячелетнюю традицию русской государственности, а в другом рассказывается о репрессиях. Но если мы встраиваемся в одну из этих целевых аудиторий, все эти противоречия исчезают: мы просто не идем на одну выставку, а идем на другую. И в сумме все эти разные аудитории создают то общество, которое должно соотносить себя только с теми элементами прошлого, которые так или иначе могут примирить его с настоящим.

— Принцип эффективности, таким образом, оказывается одной из объективных основ идеи о вечной «исторической России».

— Эффективность управления становится одним из способов оправдания нынешней властью своих непопулярных решений — как и действий своих предшественников, которым она претендует наследовать. Более того, эффективность можно оценить лишь с исторической дистанции — лишь со временем становится понятно, насколько высокая цена и жертвы были оправданы значительностью результата. Можно вспомнить знаменитое высказывание, что Сталин был «эффективным менеджером» — то есть действовал по тем правилам менеджмента, которые были характерны для его времени. Подобным образом оправданы могут быть как Сталин, так и все цари и императоры: главное — не разрушать, а строить, и каждый строит как умеет, не нам их «подвергать сомнению».

Понравился материал? Помоги сайту!