В холоде

От автора

Я помню, у нас раньше в подъезде работали таджики. Они жили в маленьком помещении, которое находится рядом с лифтом. Муж с сыном убирали во дворе, а жена на лестнице. Как-то я встретила ее у парадного. У нее было удивительно красивое лицо, уставшее, но очень спокойное, смиренное. Тогда я задумала снять серию портретов трудовых мигранток. Без спецодежды, без инструмента, без расписания, без этого всего — просто как женщин. Мне хотелось показать мигрантов не такими, какими мы видим их в непрекращающемся потоке большого города. Мне хотелось показать «лицо». Но я так и не успела ее сфотографировать, в скором времени эта семья съехала, а в подъезде стало по-обычному грязно.

Спустя два года я уехала на Памир, в Таджикистан, снимать долину Бартанга и ее жителей. Я поняла, что надо заходить оттуда — с начала. Потому что человек — это земля и кровь — его дом и его родители. Я прожила в долине месяц, переезжая из одного кишлака в другой, живя то в одном доме, то в другом. Я думала, что мне придется подолгу искать семьи, которых коснулась миграция. Оказалось, что почти в каждом доме кто-то из близких родственников находится на заработках в России. Масштаб миграции превосходит любой осязаемый предел.

В России принято считать, что миграция душит наши города, наши школы, наши вагоны метро. Миграция — это потоп, она заливает за край, и мы все тонем. Но, по правде говоря, потоп не там, куда мигрируют, а там — откуда. Мы живем в среде, которая по умолчанию видит миграцию только с одной стороны. Миграция и ее масштабы становятся ощутимыми и понятными, только когда ты оказываешься там, у истока.

Здесь, на высоте трех тысяч, в пустоте и молчании разрушенных дорог, ты заходишь в магазин, ты видишь крышки для консервных банок, просроченную сметану, замерзшее масло и игрушечные синие машинки. Здесь нет связи. С момента распада Союза ни один завод не работает из-за недостатка электричества. Здесь нет рабочих мест. Что будем делать? Ничего. Зимние каникулы длятся три-четыре месяца, потому что школу не протопить. Ночью ложишься спать и в свето-дымовое отверстие выдыхаешь день, а вдыхаешь холод и сон. Что будем делать? В пятницу все соберутся в одном доме на тихую молитву. Послезавтра у соседей будет праздник. Сафар шесть лет работал в Москве, а теперь его депортировали, и он возвращается. Родители зарежут барана, и два дня весь кишлак будут кормить пловом. В свете одной лампочки и шорохе телевизора все женщины в доме мотают цветные нитки и вяжут крючком теплые носки — памирские джурабы. Они знают весь узор на память — три зеленые, пять оранжевых, семь красных, две белые, три зеленые. Если выпадут лишние пять сантиметров снега, дорогу закроют и можно застрять до весны.

Каждую весну из Таджикистана в Россию мигрируют сотни тысяч человек. Они оставляют свои дома, своих родителей, своих детей и уезжают в чужую страну, потому что дома им негде заработать на жизнь. В холоде.

Утром встаешь рано и идешь за водой, потом за дровами, топишь печку, ставишь на нее алюминиевый кувшин, умываешься, снова за дровами. На завтрак здесь едят «ширчой» — в теплом чае с молоком, маслом и солью размачивают куски лепешки. Потом снова за водой — мыть посуду, потом снова на речку — нужно стирать. Так проходит день — просто чтобы жить, есть, спать и не замерзнуть. Когда я вернулась из Таджикистана, я искала детей из тех семей, с которыми работала на Памире, и встречалась с ними. Я сняла истории около тридцати семей. Нескольких героев депортировали до того, как я успела с ним встретиться, некоторые из тех, кого я видела там, уже успели оказаться здесь. Я поняла, что их жизнь в России ничем не отличается от того деревенского выживания. Каждый день наступает только с одной целью — помогать своей семье, которая осталась там. Работают, спят, работают, покупают немного еды, платят за квартиру, спят. Все чтобы отправить 200—300 долларов домой. В холоде.

Каждый день у метро, в маршрутке, в магазине, во дворе нас окружают люди, о которых мы ничего не знаем, люди с одним лицом. Здесь, в России, у них появляются новые имена — Дима, Андрей, Миша. И даже между собой они начинают называть себя так.

За этим человеком, который плохо говорит по-русски, верит в Аллаха и совершает намаз, там, в горах, стоят пожилые люди, его родители, они топят буржуйку и варят нут. Белье во дворе сохнет уже третий день, вода с него стекает и замерзает. В углу играет девочка шести лет с прозрачным желтым шариком, она никогда не видела своего отца, потому что родилась тут, на Памире. Он никогда не видел свою дочь, потому что работает в Москве. Может быть, скоро получится накопить денег на билет и поехать. И увидеть ее. Если судьба придет, я встану и поеду. И доеду. Боль дана судьбой.

В хрущевке, в двухкомнатной квартире, по пять-восемь человек в комнате. Здесь очень чисто и мало вещей. В воскресенье все сидят на полу вокруг разложенной на ковре скатерти, пьют чай и едят из одной общей тарелки. Как дома. Где-нибудь в углу стоит стопка матрасов, накрытая покрывалом, ночью их расстилают на полу и спят вот так, все вместе, точно так же, как на Памире, — чтобы не замерзнуть. Только мерзнут здесь и там по-разному. В холоде.

У каждого мигранта есть родители, дети и дом. Он стоит на земле, которая дышит небом и Богом. Древнейшая традиция. Не важно, что мы говорим на разных языках. Не важно, что мы происходим из разных культур. В их культуре каждый человек имеет ценность. Люди должны уважать друг друга и сострадать себе подобным.

Ксения Диодорова собирает деньги на издание книги о трудовых мигрантах «В холоде».

Поддержать проект

Понравился материал? Помоги сайту!