Яблоко от яблони

Однажды я нашла в шкафу забытую всеми коробку с пленочным архивом моего отца — с этого момента начался мой диалог с тем, кого уже нет.

Моего папы не стало, когда мне было двадцать три, и, как оказалось, я не очень хорошо знала этого человека, хотя мы жили полной семьей и под одной крышей. Для меня это был сдержанный военный, полковник, человек замкнутый и закрытый, технарь, математик, спортсмен и тот, на кого равняются многие. После пятидесяти он научился писать стихи, и все запомнили только эту его творческую склонность. Я здорово удивилась, когда обнаружила три десятка фотопленок, отснятых отцом в возрасте чуть больше двадцати лет. Кадры, необычные по свету и композиции, детали, люди, небо 1970-го, моя малая родина — Киров 1971-го: весь калейдоскоп его интересов того периода живо прошел у меня перед глазами. Но больше всего меня поразили автопортреты отца, снятые в огромном количестве. Таким моего папу я никогда себе не представляла: талантливым, чувствительным, внимательным к деталям. Прежде казалось, что эта роль — быть романтиком и поэтом — полностью досталась мне, а вовсе не ему.

Мне стало досадно, что мне уже не посчастливится пообщаться с отцом на тему фотографии, о которой мы никогда с ним не говорили, о его автопортретах, небе 70-х и папиной духовной чуткости, и я решила продолжить начатый диалог с помощью оставшегося архива. Мне хотелось объединить два существующих мира — тот, который запечатлен на пленках, и тот, в котором живу я. И ответить себе на ряд вопросов: кто этот человек, который отважно смотрит на меня с черно-белых снимков? И где здесь я, боящаяся собственных автопортретов?

Соединяя в этом фотопроекте две личные истории одной семьи, я все больше осознавала: общение с близкими, которых нет в живых, всегда продолжается. Но так же, как и в повседневной жизни, диалогу надо дать случиться. Знакомство с моим юным папой всколыхнуло глубокий пласт воспоминаний, связанных с детством.

Он никогда не показывал свою любовь, не демонстрировал ее, как это делают иногда другие отцы, проявляя очевидную родительскую заботу. Я никогда не ждала от него этого. Мне быстро стало привычным добираться до школы одинокой дорогой через лес и двумя переполненными автобусами после того, как мы переехали за город. И, хотя у отца была машина, я никогда не просила его отвезти меня или встретить. А он не предлагал.

Я возвращаюсь туда, где прошло мое детство. Деревья вдоль дороги стали выше и старше, а сама дорога покрылась заплатами. Здесь всегда было много ежей. Они выходили по вечерам, когда солнце спускалось за горизонт, а лес подбирался ближе, разливая повсюду влажную хвойную тень. Я надевала на руки мягкие домашние тапочки, брала ежей и относила их в подвал. Надеясь приручить, я кормила их яблоками и молоком, а они прятались от меня и дневного света. Однажды папа сказал, что ежей пора выпустить на волю, и вместо них завел в подвале огромный бильярдный стол. Он всегда искал уединения, как будто хотел отдохнуть от нас, хотя мы вряд ли так уж ему досаждали. Спускался в подвал, где в одиночестве проводил часы за игрой в бильярд, или отправлялся к пруду, сидел на пеньке возле берега, разглядывая плотину, которую построил сам. Теперь я нахожу в себе ту же тоску по уединенности, острое желание быть одной, обнаруживаю его с удивлением, забывая, как многое нас связывает с отцом.

Мы мало проводили времени вместе. Со схожей склонностью к одиночеству нам было комфортно и порознь. Я помню нашу поездку вдвоем к морю. Мне тогда было девять, и я завидовала одноклассникам, которые уже видели море, а некоторые не по одному разу. Мы жили с папой в пансионате на берегу Черного моря. Он водил меня на процедуры дышать чудодейственным воздухом, а после покупал мороженое и вел на пляж. Южные джунгли манили меня в свою пышную зелень: запах влажной древесной коры прочищал носоглотку не хуже дыхательных процедур. Я узнала, как раскачиваться на лианах и отличать банановую пальму от любой другой. Мог ли он предположить тогда, что я буду помнить это всю жизнь? Как и то, что в то лето я научилась плавать. Море оказалось подходящей стихией для того, чтобы пробудить мою детскую непосредственность. Папа был отличным пловцом. Он брал меня с собой на длинный каменный пирс и был рядом, когда я с плохо скрываемым восторгом опускалась на волны в самом глубоком месте. И тогда мы были с ним заодно, я могла стать яблоком от яблони, я могла стать кем угодно. Но с ним я научилась плавать и не бояться самых глубоких мест.

Мы вернулись домой очень скоро — кажется, отпуска у взрослых заканчиваются слишком быстро. При мне остались горсть серых камней с пляжа, засушенный светлячок и пачка фотографий с моря как доказательство, что теперь я тоже его видела и что научилась сама заплетать себе косы.

Мне нравилось быть на него похожей. Как мы одинаково снимаем свитер — не выворачивая его наизнанку, как оба любим сладкое и как всегда долго думаем, прежде чем что-то ответить, а не наоборот, как это делает мама, и много чего еще.

Теперь я прихожу к нему на кладбище. Осенью там особенно хорошо: деревья стоят, позолоченные солнцем, и не шелохнутся, чтобы не расплескать тишину. Их век длиннее, но переживают они те же эпохи и те же состояния: податливость и пытливость детства, зеленую юность, становление и укрепление духа, взросление и зрелость, тихое замирание и уход. А потом все повторяется вновь.

На улицах города, где мы жили до переезда и где он провел всю свою жизнь, вечерние фонари, как и прежде, расслабленно смотрят желтым, и от этого всегда становилось красиво и грустно. Здесь было дерево — я каталась на нем на тарзанке, здесь — дыра в заборе, а за ней — короткий путь через двор. Сюда мы с папой выводили на прогулку нашего неуправляемого волкодава, а здесь — бурелом и кусты, которые казались мне прекрасным невозделанным садом. Я ищу соприкосновения с тем миром, который был до меня, ищу места, запечатленные на архивных снимках. Но нахожу только свои воспоминания и всюду новую жизнь. Здесь все заметно уменьшилось в размерах, дерево спилили, папы больше нет, волкодава тоже. Как и вон тех сараев, с которых я отважно прыгала зимой в сугроб. Дом сильно завалился набок. Только бурелом все так же невозделан и свеж. Люблю его.

Об авторе

Наташа Лозинская — фотограф, работающая на стыке документальной и арт-фотографии. Родилась в 1988 году в городе Кирове, окончила Литературный институт им. Горького в Москве по направлению «поэзия». Сейчас переехала в Петербург, учится в академии документальной и арт-фотографии «Фотографика». В фотографии исследует темы русской глубинки, национальной идентичности, взаимосвязей с прошлым.

Участвовала в выставке «Молодые фотографы России — 2020», в Фестивале театральной фотографии — 2019. Публиковалась в российских изданиях «Новая газета», «Заповедник», Republic.

Instagram автора

Понравился материал? Помоги сайту!