Как стать периферией

Вызревшие в недрах Минкульта и опубликованные недавно в газете «Известия» «Основы государственной политики в области культуры» без преувеличения потрясли основы. Узнав, что «Россия — не Европа» и ей по этой причине необходимо «отказаться от принципов мультикультурализма и толерантности», самые миролюбиво настроенные представители российской культуры начали стенать, роптать и писать — преимущественно, правда, друг другу в Фейсбуке — письма протеста.

Но тут пришел советник президента России Владимир Толстой и всех успокоил.

Он сказал, что текст, опубликованный в «Известиях», — лишь одно из множества предложений, поступающих в Администрацию президента в связи с работой над проектом «Основ», и не все в этом тексте вызывает у администрации восторг. Конечно, Россия «должна сохранять свое уникальное государство-цивилизацию», но главный тезис Минкульта — «Россия — не Европа» — не будет включен в итоговый документ, уверил всех Толстой.

Тут некоторые деятели культуры перевели дух и начали с робким оптимизмом смотреть в будущее.

Все это напомнило мне анекдот, который я позволю себе рассказать исключительно в рамках провозглашенного Минкультом «отказа от принципов мультикультурализма».

Белокожая неполиткорректная россиянка говорит своему не менее белокожему неполиткорректному мужу:

— Знаешь, дорогой, мне все время снится один и тот же странный сон — будто у нас должен родиться негр с двумя головами.

Так продолжается все девять месяцев беременности. В конце концов жену увозят в роддом.

Муж звонит узнать, как дела у его благоверной.

Медсестра (тоже, как водится в России, неполиткорректная):

— Поздравляю! У вас родился мальчик. Правда, я должна сразу же сказать вам, что он... негр.

Муж (в ужасе):

— Что, с двумя головами??

Медсестра:

— Нет, что вы — с одной, конечно!

Муж (вне себя от радости):

— Ну слава богу!

Теперь я попытаюсь объяснить, почему в нашем конкретном случае две головы у новорожденного плохо, но одна — еще хуже.

Текст «Основ», рожденный в недрах министерства, — это жесткий вариант консервативной революции, в сущности, не оставляющий от российского искусства камня на камне.

В ту, с позволения сказать, парадигму, которая предложена Минкультом, не впишется никто. Ни Лев Додин с МДТ, ни Андрей Могучий с БДТ, ни Валерий Фокин с Александринкой, ни Олег Табаков с Художественным театром. Вглядись чуть пристальнее, и ты увидишь, что все они не соответствуют «духовно-культурной матрице» нашего народа, все так или иначе интегрированы в европейский театральный процесс, у всех рыльце в пушку. Если строго следовать законам Минкульта, им самим над собой поставленным, из нескольких сотен имеющихся в обеих столицах театров можно будет оставить на дотации Малый, МХАТ им. Дорониной да Русский духовный театр «Глас». Вместе с Галереей Шилова и Школой акварели Сергея Андрияки они составят наше «цивилизационно-культурное ядро». Остальное придется отшелушить!

С историей культуры, кстати, тоже придется разобраться. Из нее, как нечто совершенно чуждое «матрице», надо выкинуть не только авангард 20-х годов, не только футуризм, имажинизм, символизм и прочий декаданс, но заодно огромную часть русской классики. Как подумаешь, сколько выдающихся литераторов — от Сумарокова до Жуковского — переписывали, переделывали и перелицовывали на свой лад западные трагедии и баллады, причем порой не самые выдающиеся, так с души воротит, ей-богу!

В общем, «Все утопить!» — как правильно сказал пушкинский Фауст пушкинскому же Мефистофелю.

Но именно этот жесткий вариант консервативной революции дает не призрачную, а реальную возможность консолидации культурных сил. Тут уж все сколько-нибудь здравомыслящие люди должны понестись с криками к зданию Минкульта, встать стеной, объявить всеобщую забастовку и, вероятно, заставить власть одуматься. Ну кому охота проводить свой культурный досуг, бродя между галереей Андрияки и Русским духовным театром «Глас».

То, о чем говорит Владимир Толстой и о чем вслед за ним заговорили сами представители Минкульта, явно испугавшиеся собственных забористых формулировок, предполагает иной, более мягкий, вариант революции. Разумеется, тоже консервативной: идея модернизации общества сворачивается по всем направлениям. Операции по «оздоровлению» искусства будут носить не тотальный, а локальный характер. Вот тут вырежем мат, вот там обнаружим чуждые веяния в спектакле режиссера Х и посоветуем худруку Y больше не звать его на постановки, вот этому чуждому фильму не дадим прокатное удостоверение, вот тому чуждому театру урежем финансирование. Совриск изведем на корню — да и много ль, по правде сказать, у нас того совриска. Все это скорее всего не встретит дружного отпора со стороны маститых деятелей культуры, надеющихся, что грозное государево око посмотрит на их деятельность сквозь пальцы. Весь ужас, однако, в том, что не для конкретных людей, но для искусства в целом конечный результат мягкого варианта консервативной революции будет совершенно таким же, как и жесткого: чудовищная и необратимая провинциализация.

Российское искусство является сейчас важной составной частью европейского искусства. Самый мягкий и нежный вариант консервативной революции дает ему шанс превратиться из части в никому не интересную культурную периферию.

Россия действительно во многих отношениях — бытовом, религиозном и т.д.— не Европа. Тут чиновники Минкульта не попали пальцем в небо. Но российское искусство, как ни крути, все же искусство европейское, и отменить этот непреложный факт не могут ни президент, ни министр, ни интеллигентный потомок великого русского писателя. В связи с российской экономикой или политикой еще можно говорить о китайской модели, сингапурской модели, каком-то особом пути. Мне, мягко говоря, не близки эти размышлизмы, но они имеют право на существование. В связи с российским искусством подобные рассуждения совершенно бессмысленны. Речь не о национальном колорите или своеобразии: они есть и у Италии, и у Швеции, а французский романтизм был так же непохож на немецкий, как немецкий непохож на английский. Речь как раз о матрице, о генеалогии, об основополагающих принципах и векторе развития. На протяжении столетий российское искусство двигалось и продолжает двигаться в общеевропейском фарватере. Это и есть самая важная наша культурная ТРАДИЦИЯ.

Так вот современное состояние европейского искусства таково, что существовать в рамках цензуры (а «Основы государственной политики в области культуры» и есть сложносочиненный эвфемизм слова «цензура» — правда, в данном случае не столько политическая, сколько эстетическая) оно просто не может. В середине XIX века и даже в начале ХХ еще могло, причем не только существовать, но даже и плодоносить. А теперь нет. Изменился его ландшафт, его компоненты, сам способ его бытования. Любая попытка очертить искусству в XXI веке какие-то границы, ввести его в какие-то берега и сказать: вот сюда можно ходить, а сюда уже нельзя — это абсолютное непонимание того, как и для чего оно сейчас существует. Ибо главная его задача — бесконечная проблематизация этих самых границ, бесконечное нахождение на каком-то фронтире, в опасной пограничной зоне.

Мир развивается и меняется с немыслимой прежде скоростью. Он решает возникшие проблемы, поднимается на новую цивилизационную ступень и тут же сталкивается с новыми проблемами, еще более сложными. И в этом изменчивом мире искусству тоже приходится быть изменчивым. Ему все время надо соответствовать новым вызовам времени. Не следовать какому-то уже известному коду, а бесконечно искать новый код. Не обживать привычные территории, а вторгаться на новые, прежде заповедные. Это касается не только пресловутого совриска, это касается современных художников вообще — от Кэти Митчелл до Андрея Могучего, от Штефана Кэги до группы АХЕ, от Ивана Вырыпаева до Дмитрия Волкострелова.

Как только российскому искусству будут очерчены границы — не важно, более или менее широкие, — оно перестанет быть частью современного европейского искусства; как только оно перестанет быть частью современного европейского искусства, оно перестанет быть самим собой. Чем оно станет и чем оно вообще может стать в этих условиях — вот важный вопрос.

Начиная с петровских реформ был только один период, когда мы оказались максимально отгороженными от западного мира, — это сталинский реставрационный проект. Я силюсь вспомнить, что же такого специфически русского возникло в нашем искусстве в то время. Что вошло в мировую культурную сокровищницу? Шостакович? Прокофьев? Не сразу уничтоженный Камерный театр? Художественный театр, превращенный в МХАТ СССР? Все заметное, выдающееся, гениальное продолжало вопреки изоляционизму и консервативному тренду существовать в общеевропейском фарватере. То, что выпало из этого фарватера и двигалось наособицу, мир и мы сами уже давно благополучно забыли. Зато последствия этой первой консервативной революции в культуре, превратившие ее в замкнутую систему и заставившие вариться в собственном соку, аукаются нам до сих пор.

Последствия второй революции даже в самом мягком варианте могут оказаться куда хуже. Провинциализация России в сфере культуры будет идти темпами, прямо пропорциональными той скорости, с которой сейчас меняется мир. А любая консервативная идея (повторяю — любая!) вступит в неразрешимое противоречие с задачами, которые решает современное искусство. Как можно очертить границы тому, что само призвано их все время расширять, изменять и проблематизировать? Где сыскать витальных носителей консервативной идеи — их что-то не видно вокруг.

Движущей силой консервативных восстаний в горячих точках нашего театра — от Таганки до «Гоголь-центра» — являются не харизматичные художники, режиссеры или драматурги, а сбившиеся в толпу унылые лузеры с совковым мышлением: поражает, как много среди них членов компартии. Это люди, у которых есть фамилии, но нет имен. Никакой своеобразной русской культуры они создать не смогут. Единственное, что они могут, — это строчить бесконечные жалобы в вышестоящие инстанции.

Российское искусство (и уж совершенно точно российский театр — об этом я могу сказать ответственно) является сейчас важной составной частью европейского искусства. Самый мягкий и нежный вариант консервативной революции дает ему шанс превратиться из части в никому не интересную культурную периферию. Причем, что характерно, периферию западного мира. Какого же еще?

Почему быть частью плохо, а периферией хорошо, я не знаю. И, боюсь, никакой проект «Основ» мне этого уже не объяснит.

Понравился материал? Помоги сайту!