Мыслепреступление

Преступление Уинстона Смита: дневники и письма

О том, что открытые письма и обращения в международные организации составляли законченный corpus delicti, известно по всей истории правозащитного движения. При этом куда и кому, собственно, писалось, не играло никакой роли. Письма в правозащитные организации вроде Amnesty International, папе римскому, наконец, в международные — например, в ООН. Судами даже была выработана оригинальная формулировка, утверждавшая криминальность подобных обращений: «Домогаясь вмешательства ООН в дела СССР, подсудимые…» и т.д.

Письма к еврейским организациям с просьбой помочь эмигрировать были главным обвинением против одесского отказника Марка Непомнящего. Письма были посланы обычной почтой — но попали в дело. Чтобы объяснить эту загадочную миграцию юридически, была придумана целая детективная история. Якобы одно письмо было порвано сортировочной машиной, после чего сотруднице почтамта ничего не оставалось, как его прочесть. И, обнаружив «антисоветское содержание», бдительная почтальонша сдала письмо в КГБ — вместе с двумя другими письмами Непомнящего, находившимися, правда, во вполне целом состоянии. За три письма Непомнящий и получил три года лагерей.

Не обходилось без курьезов. Секретарю советской секции Amnesty International Андрею Твердохлебову поставили в вину письмо президенту Южного Вьетнама с просьбой об освобождении тамошних политзаключенных — за которых ратовал и Советский Союз.

Удивляться как будто бы неадекватной реакции советского Министерства любви на обращения в международные организации не стоит — если учесть, что получить срок можно было и за жалобы в организации советские. Конечно, граждане СССР имели право писать в любые инстанции со своими просьбами и жалобами. Однако советские бюрократы были безгранично талантливы в умении доводить даже самых робких до белого каления и тяжелого невроза — как, впрочем, и бюрократы любых стран, где отсутствуют независимый суд и свободная пресса.

Люди писали и жаловались годами в местные и судебные органы. Те, кто не сдавался, через несколько лет писали уже прямо в ЦК, Верховный Совет и лично Брежневу. Они ругали КПСС, грозились, что не будут ходить голосовать, или просили дать им возможность хотя бы эмигрировать. Из московских приемных таких жалобщиков отвозили в психушки, после чего те еще сильнее ругали «самое гуманное в мире государство» — далее следовали только новые психушки или арест.

Четверо рабочих никелевого комбината в Норильске писали и жаловались на нарушения правил техники безопасности и трудового законодательства. Нарушения остались на месте, зато жалобщики переехали в тюрьму (1969 год).

Пилот гражданской авиации В. Зорик был отстранен — как он считал, несправедливо — от полетов и писал по этому поводу массу жалоб во все инстанции. Этот сюжет в чем-то повторяет пьесу Брехта «Добрый человек из Сезуана». У Брехта о безработном летчике заботится полюбившая его добрая женщина — а в СССР было Министерство любви, которое, конечно же, не упустило случая позаботиться о Зорике в меру своих обширных возможностей, выписав ему срок (1986 год).

Семья крестьянина Николая Шаталова устала от колхозной нищеты и неустроенности — не требуя ничего для себя, она только просила дать возможность уехать из страны. Просили и писали письма Шаталовы долго — два года, в итоге из этих писем получилось весомое уголовное дело для отца семейства. Как гласил приговор, в письмах

содержатся в письменной форме заведомо ложные измышления о том, что в Советском Союзе не существует справедливости, что над семьей Шаталова изощренно глумятся, используя для этого как достижения современной науки, так и методы средневековой инквизиции.

Можно согласиться, что с «инквизицией» Шаталов преувеличил: никто не надевал ему испанский сапог. Его только уволили с работы, старшего сына посадили за отказ от службы в армии, всю семью протащили через «пятиминутку ненависти», устроив собрание в колхозе, где односельчане должны были клеймить Шаталовых за их «непатриотичное поведение». Машина с оперативниками КГБ постоянно дежурила у их дома с включенными фарами, направленными в окна. С другой стороны, относительно «достижений науки» Шаталовы писали не понаслышке. Жену Николая Татьяну дважды отправляли в психиатрические больницы прямо от американского посольства и в больницах немилосердно кололи нейролептиками.

Последней каплей, переполнившей терпение Министерства любви, стало письмо Шаталова, написанное Брежневу,

в котором излагались заведомо ложные измышления о том, что в Советском Союзе существует произвол, идет ограбление основной массы трудящихся, существует экономическая нищета, неограниченная перспектива пребывания в местах лишения свободы…

Проанализировав это, суд определил «измышления» как клеветнические — после чего открыл для Шаталова как раз ту самую перспективу «пребывания в местах лишения свободы», правда, ограничив ее полутора годами.

Жалобы властям на отказ в эмиграции с начала 1980-х годов стали законченным мыслепреступлением. За письма в Президиум Верховного Совета посадили московского отказника Дана Шапиро (1985 год) и ленинградского Владимира Лившица (1986 год).

Евреям попадало еще и за протесты против «антисионистских» статей в официальной прессе. Письмо в газету «Известия» по этому поводу инкриминировалось Захару Зуншайну из Риги в 1984 году. Отставной полковник Ефим Давидович, чьи родители погибли в минском гетто, вел долгую борьбу с антисемитскими публикациями в прессе, а Министерство любви — долгую борьбу с Давидовичем. В 1972 году против него возбудили уголовное дело, арестовали, но тут же выпустили. Давидович был несколько раз ранен в войну, позднее перенес два инфаркта — получить труп ветерана-полковника чекисты как бы стеснялись. Как сообщала «Хроника текущих событий»,

в течение полугода Давидовича допрашивали, доводя продолжительными и интенсивными допросами до обмороков, до инфарктов. После очередного допроса 21 февраля 1973 г. Ефим Давидович был помещен в реанимационное отделение, жизнь его висела на волоске. Под давлением [зарубежной. — В.Д.] общественности в мае 1973 г. дело против Давидовича («дело № 97») было закрыто ^[1].

Мыслепреступление проявлялось не только в письмах в «Известия» — получить срок можно было за письма кому угодно. Шофер Иван Радиков писал своему земляку, нобелевскому лауреату Михаилу Шолохову. Как попало это письмо в КГБ и не отправил ли его туда сам нобелиат, осталось неизвестным — равно как и судьба самого Радикова. Он был арестован, признан невменяемым — скорее всего, попал в одну из психушек.

Математик Борис Талантов был автором коллективного письма главе Русской православной церкви патриарху Алексию, в котором верующие просили его остановить закрытие властями храмов во Владимирской епархии. Патриарх на обращение никак не отреагировал — зато отреагировало Министерство любви. Талантова арестовали и осудили — до конца срока он не дожил и всего через семь месяцев умер в тюрьме.

От этого занятия — писания критических писем властям — эволюционировал другой вид, который был уже своего рода видом экстремального спорта, — написание анонимных писем. Это спорт был очень рискованным, и его можно считать своеобразным бесшумным вариантом русской рулетки. Человек писал письмо политического содержания, отправлял его в советскую инстанцию или в газету, не подписывая, — после чего скрещивал пальцы и гадал, найдут его или нет чиновники из Министерства любви. Часто находили: согласно отчетам КГБ, чекисты устанавливали примерно две трети авторов анонимных документов. Как и всякая советская отчетность, чекистская тоже сильно приукрашивала действительность; тем не менее до большинства авторов руки о'брайенов действительно дотягивались легко.

Министерство любви относилось к авторам таких писем очень серьезно. Им посвящался специальный ежегодный отчет КГБ в Политбюро, Андропов изобрел для них особый термин, называя их «анонимщиками» — классический случай новояза, ибо в традиционном значении «анонимщик» в русском языке обозначает автора анонимного доноса. Внимание органов, возможно, объясняется тем, что среди «анонимщиков» было довольно много членов КПСС и комсомола (20–25%), людей с высшим образованием (около 40%), а также офицеров ^[2]. Вдвойне примечательно, что тональность их писем была куда более резкой, чем у любых подпольных изданий.

Генерал-лейтенант Матвей Шапошников разослал советским писателям письмо, в котором рассказывал о расстреле рабочих во время восстания в Новочеркасске в 1962 году и призывал создать новую «Рабочую партию большевиков». Шапошников был не обычным генералом: фронтовик, Герой Советского Союза, в Новочеркасске он отказался стрелять по восставшим. После отставки в 1966 году своими письмами он пытался предать историю новочеркасского восстания гласности — и так попал под колпак КГБ. Однако военное ведомство, по-видимому, держалось твердо и не захотело отдавать генерала чекистам на съедение — тем пришлось дело закрыть и ограничиться исключением генерала из партии. Уже во время перестройки Шапошников — он дожил до 1994 года — смог добиться полной реабилитации.

Лишь одной ногой ступил в ГУЛАГ и бывший морской офицер Амутных, который писал письма европейским коммунистам, критикуя советскую действительность: Амутных обманул Министерство любви, скончавшись раньше, чем закончилось следствие, — в возрасте 52 лет (1970 год).

Подполковнику милиции Усенко из Абхазии повезло меньше — его осудили за парафраз хрестоматийных слов рабочего-революционера Петра Алексеева, который он включил в свое письмо в обком партии: «Скоро поднимется рука миллионов рабочего класса, и ярмо коммунизма, огражденное советскими штыками, разлетится» (1981 год).

Своего рода чемпионом среди «анонимщиков» стал сотрудник МИДа Арнольд Анучкин-Тимофеев. Днями он честно сидел в своем кресле в кабинете на Смоленской площади и исправно голосовал на партсобраниях. По вечерам же Анучкин-Тимофеев вырезал из партийной газеты «Правда» буквы, чтобы составлять письма, в которых называл советский строй «фашистским, кровавым, антинародным и антидемократическим режимом», — и написал таких писем более ста. Многочисленная следственная группа, включавшая в себя психологов, графологов и других специалистов, искала автора почти семнадцать лет. Чекисты подмешивали в газеты, продававшиеся в различных киосках, мелкие разноцветные волокна, установили круглосуточные посты наблюдения сразу у нескольких почтовых ящиков в Москве — и в конце концов поймали «злоумышленника». Поймав же, от души выместили на нем свою злость: дали десять лет — пять лагеря и пять ссылки (1983 год) ^[3].

Подписанные или неподписанные письма все же были актом публичным, и Советский Союз был бы лишь бледной пародией на ангсоц, если бы сажали только за них. Однако там легко сажали и за письма личные. В уголовные дела они попадали разными путями: какие-то письма изымали при обысках, чаще — обнаруживали в процессе перлюстрации и для легализации устраивали примерно ту же комедию, что разыграли с Марком Непомнящим. Так появлялись странные протоколы, судя по которым, деструктивные сортировочные машины в один день рвали конверты сразу трех писем, отправленных с интервалом в неделю ^[4].

Отказник Роальд Зеличенок, осужденный на три года в 1985 году, вспоминал:

Судили меня за мои частные письма <…>, незаконно вскрытые на Ленинградском почтамте якобы в поисках «валютно-товарных ценностей». Ценностей не нашли, но письма прочли и, признав их антисоветскими, открыли уголовное дело по статье 190-1 УК РСФСР «Изготовление, распространение или хранение произведений, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй».

Учитель Ионас Лауце из города Биржай писал роман «В горниле» о жизни в Литве после советской оккупации. Несколько фрагментов романа он послал своему брату, жившему в США, маскируя их под обычные письма. Естественно, расчет был наивен — Министерство любви так просто провести было нельзя. Лауце арестовали, дали два года — на суде он не просил снисхождения и только просил, чтобы оставили в покое семью: жену с детьми еще до суда выслали из города в глухую деревню ^[5].

Второй приговор украинскому диссиденту Зоряну Попадюку — просто перечень адресатов его личных писем: одно письмо такому-то, два письма такому-то, пять писем такому-то. Всего восемь писем и еще четыре письма — матери. Особое внимание КГБ обратило на себя то, что из ссылки, которую Зорян отбывал на Колыме, он писал, что там есть братские могилы бывших узников. Кости и черепа погибших и сегодня регулярно появляются по весне из-под снега в самых неожиданных местах на полуострове — но приговор однозначно оценил все написанное Зоряном как «клевету».

Студент-историк Назаров из Душанбе этих страшных тайн русской истории не знал и никому не сообщал. В своих письмах подруге он только обсуждал произведения советских писателей и «рекомендовал для прочтения ряд тенденциозно подобранных художественных произведений» (1972 год). Эти рекомендации инкриминировались Назарову — наравне с его разговорами пятилетней давности во время службы в армии.

При обыске у харьковского отказника Александра Парицкого был найден текст его неотправленного письма брату в Израиль — и черновик сразу стал частью приговора (1982 год) ^[6]. Случай Парицкого не был уникальным: точно так же, на обыске, у члена Украинской Хельсинкской группы Михайло Горыня было изъято неотправленное письмо в Комитет по правам человека ООН — и тоже включено в приговор (1982 год).

У лейтенанта Григория Куценко при обыске были найдены черновики его писем в защиту Щаранского и Юрия Орлова. Куценко написал их за несколько лет до того, но побоялся отправить — следователи же отнюдь не побоялись черновики инкриминировать (1984 год).

Здесь начиналась сумеречная зона, в которой вообще было сложно понять, в написании какого документа обвиняется мыслепреступник: было ли то письмо — или просто рукописный отрывок? Или дневниковая запись? У того же Куценко обнаружили записанный от руки текст, начинавшийся так:

И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей...

Отрывок был приписан авторству Куценко и, видимо, за «неведомые миру слезы» и таинственный «гром других речей» — а более всего за свою темную непонятность — квалифицирован как клеветнический. Куценко со следователем не разговаривал и не стал сообщать ни ему, ни суду, что автором отрывка является не он, а Николай Гоголь. Ну а сам отрывок был написан за 75 лет до возникновения «советского государственного и общественного строя», который классик так злобно «оклеветал». Да, великой силой пророчества некогда обладала русская литература.

Инкриминировались Куценко и его дневниковые записи. За ведение дневника — мыслепреступление Уинстона Смита — советское Министерство любви усадило за решетку не одну сотню мыслепреступников. Дневник стал основной частью приговора украинскому националисту Мыхтодю Волынцу (три года лагерей; 1980 год), дневниковые записи инкриминировались учителю Якову Сусленскому (Кишинев, 1970 год), математику Ларисе Лохвицкой (Киев, 1981 год) и даже не очень образованному архангельскому рабочему Конухову (1966 год). Конухов писал в своем дневнике нечто типа: «Я не человек, я животное, но я могу стать человеком только в свободном мире» — с точки зрения Министерства любви, это была, как обычно, клевета.

Рабочий из Тольятти Валетов собрал коллекцию афоризмов — «антисоветского содержания», как характеризовало их следствие (1971 год). Как гласит приговор правозащитнику Сергею Григорьянцу, «в целях антисоветской агитации и пропаганды подсудимым Григорьянцем велись дневниковые записи, рукописная картотека клеветнического характера» ^[7] — имелась в виду картотека лагерного фольклора, составленная Григорьянцем во время предыдущего заключения.

Некто В. Степанов из села в Калининской (Тверской) области был арестован в 1968 году за попытку самоубийства. Вернее, за планирование такового — своего рода чистое мыслепреступление. Он написал письмо в ЦК, в котором изложил «угрозу покончить жизнь самоубийством в Мавзолее В.И. Ленина» — так описывает это официальный документ. Намерения оказалось достаточно, чтобы оказаться в тюрьме.

Как ни странно, но намерение расстаться с жизнью не было редким мыслепреступлением. Если бы проводился конкурс на звание «Самый несчастный политзаключенный СССР», то инженер из города Черкассы на Украине Леонид Малышев вряд ли занял бы на нем первое место — КГБ свернул в причудливый штопор судьбы слишком многим, — но он бы точно вышел в финал. Малышев, видимо, относился ко всем известной категории людей, которая при любых обстоятельствах притягивает к себе неприятности. Для начала Малышев не был Малышевым — его отец был арестован в Большой террор и, скорее всего, расстрелян, в детдоме для детей врагов народа сыну дали чужую фамилию ^[8].

Всю жизнь Малышев безуспешно занимался поисками отца или хоть какой-нибудь информации о нем — но так ничего и не нашел. Разочаровавшись в жизни, в 1981 году Малышев задумал с ней расстаться, но с исполнением плана затянул — зато поспешил КГБ, который дал его существованию смысл, отправив в тюрьму, где с подачи чекистов Малышева регулярно избивали уголовники. И не успел он после суда прибыть в лагерь, как там ему отрезало фалангу пальца во время работы на станке.

Серьезный приговор в восемь лет — пять лагеря и три ссылки — Малышев получил за целый букет мыслепреступлений. Он записывал отрывки зарубежных радиопередач. Он написал письмо в газету «Известия» с просьбой помочь ему в поисках отца. Он отправил несколько писем в Верховный Совет СССР в защиту Сахарова и против войны в Афганистане. Однако кульминационным пунктом в приговоре Малышева стало его письмо, начинавшееся словами: «Я решил уйти из жизни, т.к. не нашел выхода...» ^[9]

Просто удивительно, что во всех многочисленных приговорах за чтение оруэлловского «1984» этот роман характеризуется как клевета, — советская жизнь на каждом шагу показывала, что это была, скорее, романтическая идеализация.

---

^[1] ХТС. № 40. 1976.

^[2] Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. 1953–1982 гг. Под ред. В.А. Козлова и С.В. Мироненко. — М.: 2005. С. 226.

^[3] Вести из СССР. № 13/14. 1986.

^[4] В 1980-е годы чекисты стали гораздо меньше заботиться о юридических формальностях — и в дело Александра Подрабинека были подшиты три его личных письма вообще без всякого объяснения, как они туда попали, и протоколов.

^[5] ХТС. № 23. 1972.

^[6] ХТС. № 63. 1982.

^[7] Приговоры по политическим делам. — М.: 1992. Выпуск № 6.

^[8] Традиция была введена при Николае Ежове. Кармическим воздаянием за инновацию стала судьба приемной дочери самого Ежова, которая после расстрела отца прожила почти всю жизнь под чужой фамилией и перестала скрывать своих родителей только после распада СССР.

^[9] Вести из СССР. № 2. 1983.

Понравился материал? Помоги сайту!