Кроули умирает в Риме

COLTA.RU продолжает публикацию дневника Дмитрия Волчека, журналиста и писателя. Другие фрагменты за 2016 год можно прочитать здесь и здесь.

21 сентября

Отправляюсь в Мариенбад c бутылью жасминового чая и остатками романа «What Belongs to You». Учитель, заболевший сифилисом, приглашает заразившего его хастлера в болгарский «Макдоналдс» и там в туалете дрочит. Кончив, учитель думает, что дети, посещающие «Макдоналдс», могут заразиться, и тщательно протирает писсуар, пока бумага в его руке не превращается в кашу. Это мне очень нравится.

Иду за грибами, но ничего нет, только мертвые листья.

Жуткая смерть философа Леонидаса Донскиса — в аэропорту, перед утренним рейсом. Больше всего боюсь умереть вот так, на публике, в не предназначенном для этого месте, где все спешат, — корчиться в агонии под оптимистичные голоса, объявляющие выход на посадку.

Ужин у Давида. Сдуру беру консоме, не подумав, что бульон куриный. Трупный вкус преследует меня, пытаюсь забить его ароматизатором из электронного кальяна, который курит теперь Андрей.

Дочитываю мемуары Реве, его соблазнил в детском лагере театральный педофил.

22 сентября

По ошибке сажусь в детское купе. Появляется уродливая мамаша с девочкой и без предисловий начинает пожирать колбасу. Когда же создадут купе для нас, Беспощадных Мальчиков?

Бегу в цирк на Black Black Woods: два беккетовских персонажа, вроде бы отец и сын, строят массивный трон из глины и металлических шаров. Потом сын сдирает с отца штаны и трусы, и тот, пряча гениталии, бессвязно верещит. Время от времени оркестр за черной чертой исполняет нечто тревожное.

На ночь глядя заказываю салат с резиновым осьминогом, полтора часа лежу в ванне.

23 сентября

Ужин на вилле «Розмарин», ростбиф заменяют на лосося, а баранину на судака. Пан Алеш быстро постарел. Аперитив, полбутылки вина, eau de vie с малиной, сигареты, и сердце бьется слишком быстро. Красная таблетка и распахнутое окно спасут меня.

24 сентября

Книга про болгарскую проститутку заканчивается мелодрамой, начинаю роман Дэймона Гэлгута про южноафриканских врачей.

Ужин в новом индийском ресторане с комичным названием «Камасутра»: два несчастных индуса, невесть как пробравшиеся в Мариенбад, смотрят телевизор, посетителей нет. Жизнь обойдется с ними безжалостно.

Читаю дневник Уханова, это новый Добычин. В «Гардиан» грандиозная статья о тяжелых наркотиках в Третьем рейхе.

25 сентября

Сердечная мышца
Внезапно останавливается
И пропадает всё что недавно было
Руки деньги х*и

Влюбленные уходят с танцплощадки
Театр закрывается
Ветер с моря Лаптевых
Сдувает снег и будоражит льдины

Ночью на Александерплац
Я наступаю на зловонную гадость
Трупик крота или мыши
Разложившийся, скрытый листвою

В туалете гостиницы
Полчаса чищу ботинок
Но черное месиво въелось в подошву
И полотенца бессильны

Прощенья нет мне ни за что
Я жил как бог
Я мертв как дед пихто

26 сентября

В Риме узнаю, что умер Алистер Кроули. Незнакомый человек, сообщивший мне об этом в письме, просит прислать ему перца. В лавке после долгих поисков нахожу прозрачный пакетик с красным перцем, на нем бирка «33 процента». Но нет конверта, чтобы отправить адресату. Захожу в комнату, где работают узбекские эмигранты, они говорят: у нас новый директор, женщина. Думаю, что могу украсть у этой женщины конверт. Открываю ее тумбочку, там горы канцелярской ерунды, черная копировальная бумага, есть и конверты, но грязные и некрасивые. Без конверта сажусь на автобус 75, он поворачивает у Барберини на via Sistina, и я мельком вижу аббатство, в котором идет заупокойная служба по Кроули. Думаю: мне нужно всего 25 минут, выскакиваю из автобуса. Вход в аббатство перегорожен серыми лимузинами с огромными буквами на боках Phil и еще что-то. Много военных в парадной форме. Траурная музыка, скорбящие входят в стеклянные двери, над которыми висит портрет Кроули, но церемония заканчивается, и жандармы выстраиваются, чтобы никого не пускать. Со мной невзрачный опоздавший в сером костюме (grey entity). Спешим к дверям из последних сил, я уже готов кричать: «Я перевел “Стратагему” на русский» — но вроде бы умолять не требуется, жандармы готовы нас с серым пропустить и так, но прямо у входа я просыпаюсь.

По дороге в Прагу дочитываю Реве. Он видел в цирке одноногого акробата, а потом его пригласили на банкет, и он спросил за столом, сколько может весить одна нога, незнакомая девушка ответила «16—18 кг», Реве поинтересовался, откуда ей это известно, и она ответила, что у нее тоже одна нога. Юнгианская синхронистичность.

Вышел «Вычурный пейзаж». После сигареты становится так плохо, что я отдаю пачку Андрею и решаю никогда больше не курить. Надо идти к кардиологу или сразу ползти на кладбище.

27 сентября

Заказываю у японцев кофту с черепом, футболку с костями, тапки с черепом и костями, браслет с двумя черепами (Mastermind Japan). Простодушные люди в мои годы уже лежат в могиле, истощенные предыдущей жизнью, я же ношу могилу на груди. Из тьмы небытия появляется Аркадий, по дороге из колледжа домой. Он сидит в машинке «Субару» и рассказывает о приключениях, которых нет, но жизнь идет так быстро, что за нею непросто поспеть. Он прочитал Гибера, не запомнив его фамилии, посмотрел фильмы «Love» и «Enter the Void», которые я посоветовал, и теперь интересуется древними греками, особенно пещерой Платона. Я согласен, что мы живем в пещере.

28 сентября

День святого Вацлава, по стогнам носят его череп, прикрытый пеленкой. Внезапно становится так плохо, что я думаю пойти домой и лечь, но есть билет на фильм «Неоновый демон», и, стиснув стальной кулак, иду в кино. Первые полчаса думаю, что умру прямо здесь, в белом кресле, но потом все проходит. Фильм чудовищный, Джесс Франко снимал такое 40 лет назад за три сантима. Мне нравится только финал: одна фотомодель пожирает глаз, который выблевала другая.

29 сентября

Умер Кирилл Бутырин, сдержанный человек из старого русского романа. Я, глупый мальчик с бордовой кожаной сумкой, набитой самиздатом, шел за ним по коридору на Большой Морской, возникала тайная бутылка рислинга, и мы выпивали за то, чтобы коммунисты повисли на фонарях. Это он дал мне дрожащими от восторга руками только что отпечатанные в пяти экземплярах «Труды и дни монахини Лавинии». Куда делся этот мир (и почему он никому не нужен)?

30 сентября

Была 121-я статья УК РСФСР, потом 121-я квартира Сергея Григорьянца, где мы печатали антисоветские прокламации, и вот теперь начинается 121-й сезон в филармонии, жизнь становится все лучше, и я уже не знаю, что способно ее отравить. Виртуоз Джошуа Белл играет Чайковского, и голова моя кружится все больше. Сижу под оргáном, а музыка уплывает в другую сторону. Когда начинаются «Песни о земле», голос демонического тенора Черноха вообще исчезает, зато у меня возникает идея стихотворения о Джармуше, заказанного Долиным: в нем может появиться Ли Бо, дополненный текстом Малера.

1 октября

Читаю путеводитель по Техасу. Плющ на моем доме посинел и покраснел.

2 октября, Дрезден

«В странной комнате» — не лучший роман на свете, слишком похоже на Боулза, но это книга о моей мечте: медленно и бесцельно ездить по Африке, зависая в разных странах (Малавийское озеро), знакомясь с белыми прожигателями жизни и заводя с ними африканские отношения. «Замысловатые фасады магазинов с мириадами ступенек и крохотными витринами заставляют его представить себе внутренности какого-то гигантского животного, через которые они проползают, словно бактерия». (Плохой перевод, но хорошее чувство.)

Гостиница, в которой я прежде не был, Villa de Baron, особняк, чудом уцелевший в 1944 году (вокруг пустыри и дыры), югендштильная дверь, сулящая грозди винограда, но внутри арабский кошмар — безвкусный ремонт, дикая стенная роспись, как в Хургаде, на стойке портье лежит счет фрау Пешке на 1800 евро. В подвале устроили хамам, и там делает массаж Хабиб: видимо, на него и потратилась фрау Пешке. В номере бордельный привкус: гигантский, способный поглотить гробницу барона, шкаф с зеркальной дверью напротив кровати, бумажная роза вставлена в держалку для фена.

В городе оживление — День немецкого единства. Боевые отряды уродливых людей, пожирающих кошмарный фастфуд, все перегорожено, и мой восьмой трамвай до Хеллерау не едет. Только сейчас понимаю, почему аномально не было номеров в гостиницах: забронировали фашисты, приехавшие на завтрашнюю акцию «Пегиды». Спасаюсь в кунстхалле на выставке фламандского пейзажа. Пока разглядываю обитателей «Райского сада» Брейгеля, подходит миляга из общества друзей искусства и предлагает рассказать, почему ему нравятся два зимних пейзажа. Больше всего его забавляет, что на одной картине человек писает, а на другой только что покакал. От Антверпена, изображенного на этих картинах, объясняет он, ничего не осталось.

Но ведь и от нас ничего не останется. Иду в Альбертинум навестить дольмены. Хочется провести возле них вечность, но публики так мало (все готовятся к завтрашней фашистской демонстрации) и за каждым посетителем так пристально наблюдают охранницы, что я ухожу из Фридрихова зала. Как хорошо, что родители отдали меня в кружок изучения западноевропейской живописи при Эрмитаже и я видел Фридриха, украденного красноармейцами в 1945 году. Если бы он оставался в немецких музеях, я теперь любил бы Николая Ге.

Празднующие День немецкого единства пожирают крендели и сосиски. На мосту через Эльбу спорят русские подростки с бутылками пива: «А у нас на Сахалине...» Если бы Гитлер победил, русские бы не стали немцами, зато немцы быстро бы обрусели. За мостом на сером небе крутится карусель, подходящая для Инстаграма. Милый юноша-полицейский объясняет, как доехать до Хеллерау, есть еще час, и я, пока не видит Любава Малышева, заказываю рыбный суп и розового вина. Слабость, волнами наплывавшая, особенно на фламандской выставке, не исчезает совсем, но отчасти растворяется.

На первых порах, когда я переехал жить в Германию (1993), я был в восторге от орднунга. Помню, как пришло письмо о том, что в 7:15 маляр покрасит оконные рамы, и маляр не в 7, не в 8, не через неделю, а ровно в 7:15 появился трезвый, лучезарный и проворно покрасил. Все рамы на моей улице, названной в честь жены Вагнера, должны были быть одинакового жемчужного цвета. Неподалеку жители подали в суд на лягушек в пруду, поскольку те слишком громко квакали после 22 часов, нарушая законодательство о вечерней тишине. Меня так за*бал русский хаос, что страна порядка казалась чудесной. С тех пор орднунга поубавилось, поезда стали опаздывать, рамы красят кто во что горазд, лягушки победили в суде, но и я совершенно в нем разочаровался. Порядок будет на кладбище, а в нашем мире важна только Красота.

Поступаю как Аркадий: из хулиганства не покупаю билет на трамвай. В День немецкого единства можно.

Балет «One Flat Thing» (реконструированный Форсайт) слишком формальный, 14 человек, рискуя расшибиться, скачут вокруг двадцати столов. Вероятно, прежде были еще 6 танцоров, но они покалечились или погибли. Вторая часть, «Lux Tenebris», гораздо лучше: танцоры становятся шахматными фигурами на раскроенной светом доске, узниками в клетке, обезьянами и в финале элементарными частицами в вакууме. У одного из них, высокого, длинноволосого, страшная алая татуировка на шее, сперва мне кажется, что это родимое пятно.

На вечер запланирован концерт Bukovina Band, танцоры Форсайта принимают участие в шоу, публику сгоняют на танцплощадку, и я оказываюсь рядом с божественными плясунами. Disco partisanen, это музыка для третьего класса (в зеленых плакали и пели), но мне весело благодаря розовому вину (в буфете выпил еще бокал чилийского) и соседству юности. Тут могла бы быть тень Аркадия. Все пускаются в пляс, сцена под ногами ходит волнами, и вокруг меня делает круги, как акула, безумный, обдолбанный неизвестными веществами старик. Красивый и проворный в юности, теперь это погибший седой скелет, он мечется по всему залу, падает на пол, простирает руки к оркестру, как рок-звезда сгинувших в пучину годов. Не замечает меня, но я чувствую, как его тянет ко мне магнитом, потому что фрики всех миров должны соединиться.

Не сразу понимаю подоплеку концерта, а ведь это ответ немецкому единству от эмигрантов, желающих бесчинствовать в Нойштадте. Появляются и подлинные беженцы, уже не из Буковины, а из арабской жопы, совсем варварского вида, наверное, их сюда заволокли сердобольные интеллектуалы, желающие приобщить к культуре. Но беженцам не нравятся балканские пляски, смотрят хмуро на наш батаклан и удаляются мастерить бомбы. Я тоже отправляюсь спать на виллу Барона. Роман Гелгута заканчивается трагедией. Во всех трех частях герою предлагают по*баться, но он стесняется.

3 октября

Полицейские в 8 утра сползаются к вокзалу аннигилировать нацистов, а я спешу на свой Fernbus. Жить без телефона гораздо проще. Не уехать ли в Малави? Вот и Рома Супер уволился. Поднимаюсь на второй этаж автобуса, и сердце начинает стучать как пламенный мотор. Кардиолог из канадского медицинского центра, ответственная женщина, ничего не обнаруживает; кардиограмма, как и прежде, в порядке, давление 130x65. Выписывает магнезию и предлагает 24 часа носить датчик на груди. Но я уже завтра улетаю. Когда видишь других пациентов — расплывшегося старика на костылях, младенца, орущего так, словно его распинают в Славянске, начинаешь чувствовать себя симулянтом. Но я и есть симулянт, тонущий в ипохондрии.

По принципу Ходоровского, закрывавшего глаза и хватавшего первый попавшийся альбом, чтобы выбрать костюмы персонажу, вытаскиваю из стопки непрочитанных книг чеченские записки Джонатана Литтелла. Он смешно описывает рамзановских ушлепков. Надо купить сиреневую тюбетейку: оказывается, ее носили только люди из тейпа Кадыровых, а теперь носят все.

Покупаю билет в Америку, прислушавшись к голосу внутреннего демона, с остановкой в Вашингтоне. Я же должен посетить вашингтонскую Национальную галерею имени Сатаны?

В Дрезден приехала Меркель, фашисты кричат ей: «Крепость Европа!»

4 октября, Петербург

Позавчера забыл зарядку для телефона, вчера, когда мы гуляли с Тузиком, он потерял свой шарфик на лестнице, а я даже не заметил. Сегодня в последнюю секунду обнаружил, что на левой руке нет кольца, чудом нашел его и успел в аэропорт. Знаки приближающейся гибели мозга. Чем ближе смерть, тем беспечнее жизнь.

В аэропорту в рамке что-то звенит, проверяльщица говорит напарнику «десятка», он проводит бумажной полоской по моим ладоням, отыскивая следы взрывчатки. Чуткие люди знают, что я тайный террорист.

В самолете одни русские, и чешские стюардессы даже не пытаются здороваться. Похожий на коммивояжера скромнейший человек рядом со мной, лет 25, перед взлетом размашисто осеняет себя крестным знамением. В мои времена так крестились только полоумные старухи. В «Пулково» пограничники, прежде меланхолично ставившие печати и не открывавшие рта, расспрашивают пассажиров: «А когда вы вылетали из России? А что делали полгода за границей?» (Слышал разговор из соседней будки, и этот садистский голос из 1984 года невозможно забыть.)

Читать «Арктическое лето» в самолете и метро рядом с русскими людьми страшно, вдруг заглянут через плечо и вызовут хоругвеносцев: это никудышная, но очень занимательная книга о том, как девственный Форстер влюбляется в иноземных натуралов, но не может ни с кем переспать.

Думал посмотреть фильм Верхувена, но никуда не иду, слабость приковывает меня к дивану, на котором я провел горькое детство. Родители так постарели, что дурно делается, когда представляю, как страшно это кончится и каким беспомощным я буду тогда. Еще беспомощнее, чем сейчас.

5 октября

Новая станции метро «Адмиралтейская», самая глубокая во Вселенной, тонкая перегородка отделяет ее от ада, и черти уже стучат снизу вилами. С Боченковым и Кириллом идем смотреть отреставрированный на деньги Абрамовича остров Новая Голландия, все перегорожено, закрыто, никуда не войти, посетителей нет, но под каждым кустом сидит охранник. У меня опять кружится голова, но не подаю виду, Jeder stirbt für sich allein, и после кардиолога я уже не так напуган.

В Русском музее круг Петрова-Водкина и Кандинский. (Гиппиус писала: «Петров-Водкин: художник, дурак».) Из водкинских гениальный Леонид Чупятов и интересная Фавста Шихманова, художница без рождения и смерти: кажется, была арестована в декабре 1937 года, «потом следы ее теряются», осталось несколько картин. Кандинского привязали к православию и лубку во славу путинизма. Его поздние работы невыносимо скучны, мне нравятся только эскизы росписей чайных сервизов и одна фраза: «Я не вижу разницы между рыбой и линией на холсте». Встречаемся с Лидой Юсуповой и вчетвером добираемся до Владимирской, где у памятника Достоевскому меня ждет Андрей Помулев с футболкой Monomouse. Потом с адскими пересадками едем до «Горьковской», где в бывшем театре Ленинского комсомола рядом с кинотеатром «Великан», в котором 41 год назад меня пытался совратить педофил, Пиппо Дельбоно ставит «Евангелие». Театр безнадежно советский, и такая же публика: интеллигентные старушки и старички, вынырнувшие из формалина, чтобы приобщиться к прекрасному. Я умудрился заманить гигантскую компанию: худощавого Рому Смирнова, которого не видел 20 лет, Марусю с мужем, Костылеву с любезной подругой, Нелепо с Рутковским и Артамоновым. Смирнов от меня узнаёт новости 2009 года — о смерти Гендлера, Хенкиных и прочих — и расстраивается. Марусе удалось достать на рынке «настоящее финское масло», а ее дочь ездила в Неваду на фестиваль Burning Man.

Все, что я знал о Дельбоно, уже забыл, поэтому история о том, что он гей и болен СПИДом, оказывается для меня новостью. Дельбоно ходит прямо передо мной, так что приходится регулярно подтягивать ноги, и выкрикивает кощунственные слова. Все это старомодно — почти как сам комсомольский театр, желтая пена на губах Пазолини. В финале включают арию из «Jesus Christ Superstar», звучит ужасно. У моих ног Дельбоно роняет листок с проклятиями Всевышнему, и я подбираю для сатанинской коллекции. За полтора часа, пока шел спектакль, температура на улице стремительно упала, я дрожу в легкой куртке. В бессмысленном круглосуточном ресторане «Брынза», где кормят невкусными чебуреками, пьем глинтвейн. Завершается вечер конфузом: перепутали счет, официантка бежит за нами.

6 октября

В «Глобус Гурмэ» ни единого покупателя, в окрестных бутиках тоже. Жалкий прилавок со швейцарским сыром задвинут в дальний угол, все остальное по-русски шикарно, но похоже на вопль в пустоту (enter the void).

В «Пулково» забываю айпад, но добрый мужичок находит и отдает. Вероятно, тайное желание избавиться от дневника.

В Праге дождь, мечта покататься на велосипеде по парку не сбудется. После России нужно сильное противоядие.

7 октября

Забираю 4 посылки: японские одежды, письма Реве и огромную бельгийскую коробку с книгами Жуандо, издания 20-х — 40-х годов со штампом Maurice van Essche, мне достался осколок библиотеки бурского художника, друга Матисса, разодранной беспечными внуками, не понимающими ценности этих томов. 32 доллара с доставкой за 11 книг!

Пока разбирал вещи от Mastermind Japan, и день прошел. Разговариваю с Евгением Понасенковым, вальяжным мизантропом. Он прав: во всем виноват не Путин, а русские люди.

Фильм Дарденнов «Неизвестная девушка» на последнем сеансе. Не выдержал — купил сигареты. Теперь на пачках стали изображать гротескные опухоли и глаза с бельмами. Фильм — о мертвой проститутке из Габона, которая свела с ума порядочных бельгийцев. Безупречное кино, в конце переходящее в водевиль. Одураченная публика выходит из «Люцерны» на площадь, а там горят свечи в честь мертвого Гавела, которому позавчера исполнилось 80. Всюду смерть! Но и жизнь тоже (в непредсказуемых сочетаниях).

8 октября

Расписание Римского кинофестиваля, Бонелло, Херцог и ретроспектива Дзурлини: не бог весть что. Нужно выспаться перед утренним самолетом, но скачет Тузик, пишет Понасенков, осуждающий перемещенных лиц, ползают мысли, как мухи, терзавшие Апухтина.

9 октября, Париж

В аэропорту ищут взрывчатку — никому не разрешают выйти, потерял целый час. Бегают чрезвычайно серьезные люди в форме.

В Орсэ — роскошь Второй республики. Тогда не было террористов, арапов показывали в цирке, зато Наполеон III каждый день устраивал балы и потребовал, чтобы его сыну подарили роскошную колыбель в виде корабля. Но кончилось все плохо: императора выгнали, а сына убили зулусским ассегаем.

На выставку Оскара Уайльда в Пти-пале огромная очередь, я честно выдерживаю полчаса, потом курю с Лилей, и мне становится так дурно, что я решаю уйти из очереди и где-то сесть, но не удается, потому что Лиля тянет меня в церковь Сент-Огюстен, где она пережила мистическое откровение. Это в самом деле прекрасный собор с фресками Бугро, сотнями ротанговых стульев и молитвенных скамеечек и страннейшим алтарем в мавританском стиле. В углу стоит самокат, и Лиля хватает его и начинает кататься кругами, словно фурия в черных колготках. В России нас бы уже загребли в каталажку, но здесь никто не замечает, к тому же в храме пусто, один только чернокожий юноша, который истово молится, а потом нерешительно стучит в дверцу священника и не получает ответа. В одном из окон нефа нет витража, туда проникает солнечный луч и освещает фигуру святого Августина, но не могу ее разглядеть, слишком высоко. Из ниоткуда появляется человек с четками и говорит нам, что собор скромен, но великолепен. Не знаю, что ему сказать, и растерянно отвечаю: «Oui, merci». Несмотря на многолетнее чтение Реве и Жуандо, я не готов к внезапным встречам с католиками.

К нам присоединяется ориентальный юноша, кроткий и короткоштанный, которого Лиля выцарапала по фэгхэговским линиям. Втроем идем на окраину, где на заброшенном заводе Борис Шармац поставил балет. Место называется MC93, тут окопались телемиты. Начинает темнеть, в гигантском цеху появляются шесть фигур, что-то бормочут, падают и улюлюкают: исламский террорист, спасатель и обыватели. Похоже на «Парфенон» Кастеллуччи, но не так внятно. Публика вынуждена бегать за танцорами, перемещающимися из одного угла цеха в другой.

Становится очень холодно; чтобы дойти до RER, нужно миновать арабский блошиный рынок, темные личности выкладывают китайский брикабрак прямо на лежащие на земле скатерти, словно в Йемене.

Искусство Шармаца не насыщает меня, и, попрощавшись с Лилией и ориентальным другом, иду в простецкий Leon на площади Клиши, беру мидий и бельгийского пива. В метро ко мне с робким возгласом «Monsieur!» содомически пристраивается нахал и проходит по моему билетику. В этом есть очарование. И спичка серная меня согреть смогла б!

Продолжение следует.

Понравился материал? Помоги сайту!