«Мы работали на Нобелевскую премию Алексиевич»

В Москве открылась традиционная ярмарка интеллектуальной литературы non/fiction. COLTA.RU поговорила с главами издательств — постоянных участников ярмарки, с лидерами интеллектуального книгоиздания в России.

— Вы учились на физическом факультете, были советским журналистом, потом — журналистом в новой России. Теперь вы — книжный издатель. Как книги — самое, казалось бы, отвлеченное занятие — могут быть вам интересны?

— Смотря какие книги — и смотря какая повестка на дворе. Взять, к примеру, одно из самых важных для нас изданий — восьмитомное собрание сочинений Андрея Дмитриевича Сахарова. Очень даже привлечено к повестке. 30-томник Солженицына в работе — восемнадцать томов уже вышло. Очень актуальный автор, судя по тому, что идейные ненавистники повесили чучело с его лицом у дверей Музея ГУЛАГа. У нас собралась огромная поэтическая библиотека — около двухсот книг. Поглядывая на эту полку, понимаю, что поэзия бывает еще более актуальной, чем проза или публицистика. Когда массив такой большой, видишь динамику, понимаешь, что в моде, о чем пишут, чем души заняты.

— Очень редкая мысль, что поэзия актуальнее прозы!

— Для меня, по крайней мере, это так. Всегда были любимые авторы, у которых улавливал, как мне казалось, главное — нерв времени. К тому же среди поэтов мне почему-то яснее градация: гении, великие, выдающиеся, значительные, замечательные… Я несколько раз слышал упреки в том, что мы, дескать, выпускаем много поэтов второго, третьего ряда. Но не все ж печатать Мандельштама с Цветаевой! В любом ларьке на вокзале можно увидеть эту «большую пятерку» — как в Африке слона-носорога-льва: Пастернак, Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Бродский. Они уже стали фактом быта: в таком виде, в сяком, в серии, маленьким форматом, большим, с картинками и без — десятки изданий. Здорово, замечательно! Но дерево растет верхушкой, надо заниматься и мелкими веточками — мы не обязательно знаем, во что они вырастут. Иногда по одному пронзительному стихотворению понимаешь, что человеку надо дать высказаться. Жизнь потом сама решит, к какому ряду он относится, к первому или третьему. В этой серии много таких тоненьких, маленьких книжечек…

— Да, вспоминаю на полке. Но как человеку опубликовать свои стихи у вас?

— Жива, слава богу, культура толстых журналов, которые с удовольствием печатают поэтические подборки. Мы обязательно интересуемся у потенциальных авторов: а как у вас с журнальными публикациями? Это важно — сегодня именно в журналах работают лучшие эксперты. Потом — семинары, литобъединения. Кто-то считает, что это отживающие формы, на смену им пришла Сеть. Думаю, это не так. Разговор лицом к лицу незаменим, некоторые вещи можно проговорить, только глядя в глаза человеку, который понимает тебя и твой язык. У [Сергея] Филатова в «Липках» обязательно есть поэтическая секция, очень хорошие поэты ведут занятия. Даже интернет-сайты поэтические, где на десяток более-менее приличных стихов приходится мешок белиберды, — даже они все равно полезны и важны.

— Вам присылают рукописи?

— Самотека почти нет. Авторы попадают к нам самым естественным путем — по знакомству. Кто-то говорит: есть поэт, очень рекомендую почитать — вот стихи. Или: в таком-то семинаре появился классный мальчик. Среда знает себя — понимает, кто чего стоит.

— Приходится ли вам держать баланс между новым и провокационным? Есть, скажем, альманах «Транслит»…

— Не уверен, что удержать такой баланс нам удается. Да и специальной цели такой нет. Но разделение, конечно, существует: есть места, куда лучше нести одни стихи, есть — куда другие. Мы достаточно консервативны. Хорошо быть частным, независимым издательством: нам эти стихи нравятся — и все тут. У нас такое направление мозгов, мы его готовы отстаивать. Если же мне стихи не нравятся, я совершенно не считаю, что их не надо публиковать — пусть! Но в другом, близком по направлению издательстве. Стихов, конечно, выпускают преступно мало — четыре-пять издательств на виду. Но они все-таки разные. Κolonna Publications — я понимаю, какие стихи там. «Новое издательство» — понимаю, какие там. «Воймега», «ОГИ» — это все на разные вкусы…

— Затруднительно ли распределять работу в издательстве?

— Все просто и не просто. У нас три учредителя: Алла Гладкова, Валерий Калныньш и я. С Калныньшем проще всего, он — главный художник и занимается своим делом. Остальные командирские обязанности мы с Аллой Михайловной делим пополам. Сознательно не вводили должность главного редактора — есть два директора. У одного больше административных и финансовых обязанностей, у другого — производственных. Иногда меняемся местами. Сегодня разделение такое: я занимаюсь больше административной работой, а она — производством. Есть несколько редакторов: прозой больше других занимается Татьяна Тимакова, детскими книжками — Регина Данкова, собраниями сочинений — Наталья Анатольевна Рагозина, редактор Солженицына, Роя и Жореса Медведевых. Поэзией чаще других заведует Лариса Владимировна Спиридонова. Всего нас 14 человек. Хотел сказать «вместе с уборщицей», но как раз уборщица не в нашем штате, приходящая.

— Редакторы занимаются уже тем, что вы выбрали к печати?

— Да.

— То есть редактор — всего лишь технический персонал?

— Не сказал бы. У редактора полная самостоятельность, хотя первое решение принято: книгу публикуем. Но редактор читает, потом приходит, размахивает версткой и говорит: «Что за ерунда?» И начинаем разбираться. Иногда с автором работать просто не надо. Есть, к примеру, прозаик Андрей Дмитриев. Ему запятую редактор пытается снять — а он на дыбы. И я понимаю, что не надо менять там ни одной запятой, потому что автор безупречно грамотен и безупречно требователен к своему тексту, нечего нам там делать. А есть писатели, которые гораздо менее аккуратны. Другая школа. Неряшливо — но цепляет, наблюдения точные. Редактору раздолье, трясет автора, как грушу: «Давай улучшать. Тут поправим, заменим, у тебя три раза одно слово в абзаце». А он: «Ну и что? У Платонова — пять раз». Начинается диалог.

— Много работы?

— Перестаем справляться. В ближайшее время придется принимать еще парочку редакторов.

— Сколько редактор занят в течение дня?

— Понятия не имею (смеется). Мы ему даем рукопись и говорим, что к такому-то числу надо бы сдать. Он говорит, что три дня его не будет, — и никто от него не требует, чтобы он сидел в соседнем кабинете, как Пимен в келье. У нас одна из верстальщиц работает в Италии — и прекрасно справляется. Редактор Тимакова только что родила третьего ребенка — из дому ей выходить и сложно, и неохота, сидит дома, ведет одновременно три книжки.

— Есть ли норма у редактора?

— Мы пока не вводим. Мы же видим: люди работают не за страх и не за зарплату, а за интерес и совесть. Зарплата, кстати, маловата, надо бы побольше — но жизнь пока не позволяет. Поэтому спокойно реагируем, если кто-то занимается чем-то еще для приработка. В начале месяца составляем план: 8—10 книг распределяем между редакторами, примерно представляя себе их трудозатраты. Если представления о нагрузке окажутся неверными — подкорректируем.

— Как вы нанимаете новых людей?

— Мы ни разу не объявляли конкурса «Требуется…» — люди как-то сами появляются. Рынок достаточно узкий, выбор очень небольшой — готовить редакторов в вузах практически прекратили. А требования все-таки высокие: нужна не только квалификация, но личная заинтересованность, культура, нужно, чтобы человек был знаком с книжным миром. К тому же каждый сотрудник у нас — универсальный солдат. Редактору не зазорно посидеть корректором или постоять у прилавка на ярмарке. Никаких вопросов.

— Если бы сейчас вам предложили войти в состав крупного издательства?

— Мы такие предложения получали неоднократно и всегда отказывались. Однажды, лет десять назад, бес попутал, почти согласились: нам назвали такую неадекватно большую сумму отступного — «понимаем, что нужна морковка, — получите». Мы дрогнули. И даже вступили в переговоры. Но потом одумались: поняли, что, продав эту «постылую свободу», все равно продешевим. Извинились, сказали, что погорячились. Что-то давно, кстати, ничего не предлагают — ситуация на рынке не та, кризис в отрасли.

— Вы переживаете кризис?

— Да.

— У вас есть прибыль?

— Да.

— Но кризис сильно ударил?

— Он большой, серьезный. Отрасль упала, по разным версиям, на 25—40 процентов. Но есть сегменты, где падение поменьше. Самое серьезное падение — в массовой литературе: Донцова, Шилова, Полякова… Самым издающимся в России писателем была и есть Дарья Донцова. Но если суммарный тираж ее книжек в 2008 году — почти десять миллионов экземпляров, то в 2014 году — всего полтора миллиона. А в 2015-м — еще меньше. Пострадали женский роман, детективы, всяческая попса. Мы в этих сегментах никогда не работали — да и не смогли бы, не умеем. Есть, конечно, и у нас книги с выдающимися результатами, тиражами больше ста тысяч, но их немного. Это, к примеру, роман «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова или детская книжка «Время всегда хорошее» Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак. Но это приятные исключения. Обычный тираж — три-пять тысяч. Я шучу, что почти всех покупателей, которые разбирают эти наши тиражи, мы уже знаем в лицо. Наш сегмент качественных книг почти не съежился из-за кризиса. Отсеялись те, для кого книга не была предметом первой необходимости. «Массовка» ушла в электронную книжку. А нашу продукцию в гаджеты закачивают редко: есть некое тактильное тяготение, любимые книги люди держат в бумажном виде.

— Книги Светланы Алексиевич вы издавали до того, как она получила Нобелевскую премию?

— Да. Мы десять лет назад подписали с ней договор на все издания на русском языке. Истекли права на ее книги у других издателей, мы предложили Светлане свои услуги, и она сразу же согласилась. Это легко объяснимо: мы с ней дружим лет 45, не меньше, оба из Минска, работали в одной газете. «Вес» Светланы я хорошо себе представлял, ее довольно много издавали в советское время — «У войны не женское лицо» была одной из самых издаваемых книжек. Лауреат многих советских премий, включая Премию Ленинского комсомола. Почему кому-то показалось, что она будет менее интересна в наши дни, — не знаю. Мы выпускали в виде четырехтомника ее произведения, они хорошо раскупались до всякой Нобелевской премии. Она никогда не любила появляться на публике, но когда появляется, к ней выстраивается хвост — подписывать книжки. В Минске на книжной ярмарке — еще раз подчеркиваю: до присуждения Нобелевской премии — подписала 700 книг. А насчет Нобеля… Я был абсолютно уверен, что рано или поздно она эту премию получит, потому что достойна ее. Наш пятитомник, уже с заключительной книгой «Время секонд хэнд», сразу был сделан как бы под Нобелевскую премию — в суперобложках, с дорогим оформлением, со сложными лаковыми покрытиями: мы предполагали, что в эти обложки скоро придется вписывать слова «лауреат Нобелевской премии». Что и произошло. Мы, правда, считали, что премию она получит в 13-м году, сразу после выхода завершающей книги цикла. Все тогда об этом гудели на Франкфуртской ярмарке. Не получила в тот год, печально. Ну, через два года получила.

— Когда вы узнали об этой новости, совсем не удивились?

— Удивления — никакого, радость — огромная. Мы ведь тоже работали на премию Алексиевич, как и многие издатели в Европе. Чтобы книжки вышли почти одновременно в Москве, Стокгольме, Берлине и Париже, мы свое издание слегка придержали, а иностранцы ускорили переводы. Это был удар на весь читающий мир — всё успели, выпустили. Она была нарасхват — приглашали на презентации и встречи по всей Европе, там к ней очень хорошо относятся, вполне по ее заслугам. У нас же… Некоторые странные люди считают, что Нобелевская премия — это такой чемпионат мира по литературе. Собрались писатели — и меряются талантами. А академики оценивают, кто лучше пишет. Послушайте, у Нобелевской премии есть устав, и в этот монастырь нечего лезть со своим уставом. И своя история у премии: мы, к примеру, просто не помним многих лауреатов, особенно первых лет, когда награждалось неадекватно много скандинавов — шведская же премия.

Премия, разумеется, очень политизирована, что звучит и в формулировках: идеалы гуманизма, следование традициям великих национальных литератур. Конечно, очень важна гражданская позиция писателя, его линия поведения. Очень важно, насколько он известен в мире. Если это закрытый, герметичный поэт, который творит на своем языке, мало кто его знает — минимум шансов. Он должен быть переведен и известен в главных читающих странах мира. У Алексиевич эта позиция была безупречной. Мы были в Стокгольме на вручении, много с кем там разговаривали, в том числе и с членами академии. Часто слышали: нельзя позволять премии закисать, становиться чересчур традиционной, предсказуемой. Хочется выскочить в сторону. И мы видим: Нобелевский комитет пробует на зуб разные литературные направления и формы. В 13-м году премию получила Элис Манро, нам тогда говорили: «За рассказы никогда еще не давали. Давайте попробуем». Попробовали. Про Алексиевич говорили: она журналист, не писатель. А нобелевские академики оказались людьми незашоренными: «Давайте попробуем. Документальность — это явно расширение границ премии, следование общему тренду в культуре». Смотрите, какие фигуры стояли в первой десятке у букмекеров нынешней осенью: Филип Рот, фантаст, Боб Дилан, бард…. «Недолитература»? Посмотрим. Я у Алексиевич спрашивал: как по-твоему, кто получит? Она говорит: «Наверное, Мураками. Он 15 лет в очереди». А я помню разговор со шведским издателем, который хорошо осведомлен о делах Нобелевского комитета: «Чересчур коммерческий, слишком ориентирован на популярность, чего-то важного не хватает». Это позиция не академии, а конкретных людей. И если Мураками премию в конце концов получит, общественность будет говорить: «Вот видите, и коммерческая литература, но очень высокого качества, может быть удостоена». Правильно себя ведет Нобелевский комитет.

— Татьяна Толстая написала, что премия Алексиевич — это «серпом по яйцам»…

— На одном круглом столе сразу после присуждения Светлане премии сидела хорошая журналистка. Говорит: «Здесь среди нас — пятеро журналистов. И у каждого — по несколько книг интервью. И каждая из этих книг лучше, чем у нее». Даже спорить не стал — чего время терять, если не видит разницы… Когда же спрашивают: «Почему не Татьяна Толстая?» — я готов согласиться, что Татьяна Никитична, возможно, талантливее Светланы Александровны как художник. Но, пардон, на основании чего премию-то давать? Нужно, чтобы кто-то писателя выдвинул, обосновал это выдвижение. Широко известный писатель, творчество которого вызывает отклик у людей по всему миру, — это минимальное требование должно быть соблюдено. Татьяна Толстая, кстати, о себе и не говорит — она просто недовольна решением Нобелевского комитета, недовольна высказываниями лауреата по разным поводам. Ну что ж, имеет право, примем это к сведению.

А насчет книг, которые лучше, чем у Светланы… Алексиевич каждую свою книгу пишет лет по пять-десять. Кропотливая, ручная работа. На вопрос, почему взяла из интервью эту фразу, а не ту, отвечает: «Я так слышу». Идет тщательнейший отбор из сотен интервью. Выбирает один-два абзаца. Почему? Абсолютный слух — это тоже такой талант. Он не в цветистых метафорах, не в фиоритурах, а в слухе. Простая русская женщина произнесла монолог. Попав в книгу Светланы Алексиевич, он трогает тысячи других простых женщин в Америке, Японии и еще где-то. Она оказалась таким универсальным ухом…

— У вас есть свой читатель? Кто это?

— Можно выделить несколько групп. Мы работаем на аудиторию, которая интересуется новинками в прозе и поэзии, следит за литературными премиями, в курсе, кто получил Русский Букер, а кто всего лишь был в шорт-листе, кто лидирует в «Большой книге», за кого голосует интернет. Литературных премий у нас сейчас достаточно много, они охватывают, пожалуй, весь спектр современной словесности — и это хорошо. По общему объему выпуска «Время» не входит даже в первую сотню российских издательств. А по числу литературных наград мы, пожалуй, в первой тройке. Так что первая важная для нас группа — читатели «премиальной литературы», профессионалы книжного дела, литературная общественность.

Вторая часть нашей аудитории — взрослые интеллигентные люди, которые привыкли почитать перед сном, а не пялиться в телевизор. Их уже не сорок миллионов, как прежде, а миллиона четыре. Им мы предлагаем то, что на книжном рынке называют «качественной прозой». При этом прошу обратить внимание, что мы почти не издаем ни переводной литературы, ни отечественной классики — так что речь идет о современной русской прозе. Считаем большой удачей, если удается ввести в оборот новое имя. Пример — Елена Катишонок. Четыре ее романа регулярно допечатываются. А «Жили-были старик со старухой» удостоен премии «Ясная Поляна». Это особенно впечатляет, если учесть, что Елена Николаевна живет в Бостоне. Елена Минкина-Тайчер дебютировала у нас романом «Эффект Ребиндера», потом вышла книга «Там, где течет молоко и мед» — традиционная, серьезная качественная проза, далекая от примитивного дамского романа…

И есть третья часть аудитории, которую мы в значительной мере сами сформировали. Мы почти не занимались детской литературой… Но потом наши постоянные авторы Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак — они очень удачно стартовали серией для взрослых «М+Ж» — начали писать для подростков. Сегодня трудно поверить, что всего лет десять назад эта ниша была почти пустой. Для малышей остались с советских времен Чуковский, Маршак, Барто — а подросткам советскую книжку «про пионера-героя» трудно уже было впарить. Пастернак и Жвалевский одними из первых эту нишу стали наполнять современными книжками. Теперь для издательства это «кормящие авторы»: благодаря продаже их тиражей мы можем выпускать других, не столь популярных пока авторов. Кто их аудитория? Мы считаем, что это продвинутый 6—11-классник, у которого ни кино, ни видеоигры не отбили охоту читать, который вертится в среде довольно умненьких и начитанных, готов воспринимать новую информацию про себя и свой круг. Не «стрелялки» и не «для вас, девочки» — розовые сопли, которые якобы положено читать. Серьезная, нормальная, проблемная проза — она и сама выросла, и сформировала свою аудиторию.

— Из-за чего интеллигентная аудитория так съежилась?

— Все, что произошло после 1991 года, сказалось. Те люди любили почитать, но не очень умели жить. Когда началась эра предпринимательства, активные люди ударились в зарабатывание денег — времени на чтение не оставалось. К сожалению, и оболванивание людей продолжается: привыкли смотреть телевизор, пережевывать масскульт, который выбивает книгу из рук.

— Ваши тиражи — три-четыре тысячи, а не четыре миллиона для той «интеллигентной аудитории», о которой вы рассуждаете.

— Мы же не одни на рынке! Разрыв, конечно, все равно большой — можно только погоревать. Но надо 10—15 лет плотно поработать со взрослой аудиторией, она же тоже воспитывается. Я оптимист — думаю, нынешняя дебилизация не вечна.

— Почему в советской стране роль писателя была престижнее, чем роль режиссера?

— Времена меняются. Но работа писателя лежит и в основе кино: где есть приличный сценарий, есть и хорошее кино, где нет — «ржачная» жвачка. Композиторы и художники могут, конечно, обидеться, но я считаю, что писатель — главный творец культуры. Сегодня визуальное искусство преобладает, но оно все равно мощно сопряжено с литературой, никуда от этого не деться. В мире это понимают. На Парижском книжном салоне или на Франкфуртской ярмарке непременно стоит по десятку телевизионных автобусов с тарелками. Идет непрерывный телерепортаж. У каждого серьезного канала есть там передвижная студия. Идет мимо писатель — его хватают, заводят в студию, и начинается серьезный разговор. Общество считает, что писатель достоин того, чтобы узнать, что он думает — и не только о своей книге, но и обо всем, что важно: о жизни, о морали, о политике. Вышел из студии писатель — поймали критика. Репортер-ведущий, как паук в паутине, плетет суточный эфир. У нас — не так. Посмотрите телевизор: о Московской международной книжной выставке-ярмарке, о non/fiction — пятиминутный репортаж о том, что открылась и что ее посетил какой-нибудь начальник. И под занавес такой же репортаж: «закрылась, было представлено 2000 издательств и 30 стран». Всё. Поставьте у нас несколько студий на ярмарке — пусть не только сериал вечером, а хотя бы минут пятнадцать серьезного разговора. И быстро поменяется атмосфера. На главных каналах исчезла литература как таковая — разве что в три ночи.

— Как вы распространяете книги?

— Через оптового партнера — торговый дом «Лабиринт». Половина книг продается через его интернет-магазин, у них по стране порядка 300 пунктов выдачи заказов. Вторая половина — через магазины. Самая насущная проблема сегодняшнего книжного распространения — отсутствие независимой и массовой сети продаж, чего-нибудь типа былой «Союзкниги». У нас главные сети принадлежат конкретным крупным издательствам. А им выгоднее торговать собственными книжками, нежели чужими. Они берут только те, без которых в приличном магазине нельзя обойтись, — ну, к примеру, ту же Алексиевич. А так… АСТ и «Эксмо» издают в сумме больше десяти тысяч названий в год — хватает своего продукта, чтобы заполнить полки любого магазина.

— Может ли помочь вам государство?

— В Петербурге оно на 90% освободило от арендной платы магазины сети «Буквоед». Хорошо бы и в Москве сделать что-нибудь похожее. Да и по всей стране. Понимаете, бакалея окупается, книги — нет. С квадратного метра площади книжного магазина денег снимается меньше, чем в продовольственном. Это не значит, что его надо закрывать. Или закрывать библиотеку, если в нее народу приходит меньше, чем в магазин за водкой. Книжный магазин нужно рассматривать как учреждение культуры, а не как торговую точку.

— На вашем сайте внизу написано, что вы получили поддержку правительства Москвы.

— Нам дали грант на выпуск дневников академика Богословского 1913—1919 годов и один раз оплатили стенд на книжной ярмарке — чтобы принять участие в ярмарке, надо заплатить 200—300 тысяч рублей за стенд, просто чтобы встать. Один из комитетов московского правительства рассматривает обоснованность просьб о помощи и помогает, если просьба резонная. Заявки на гранты мы подаем и в Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям. По программе «Культура России» одно издательство в год может получить три-четыре гранта. Мы их получаем регулярно.

— Должен ли быть канон книг?

— Да. Но таких канонов должно быть штук сто. Можно на сайте повесить «100 книг, которые необходимо прочесть каждому» — версия такого-то. Мне страшно интересно, какие книги, по мнению известного человека, должен прочесть каждый. Но если взять, к примеру, Ирину Прохорову, Бориса Куприянова и меня — дай бог, чтобы совпали 10—15 позиций. Разве плохо? Есть, правда, в книжной среде такое понятие — суперклассика. Вот у меня на столе лежит список…

— Читаю: Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Грибоедов. Зачем вам они?

— Да вот подумываем, не выйти ли и нам на этот рынок. Только просто переиздавать как-то скучно, нужно придумать что-то новое в подаче, в сопроводительных материалах. Попробуем поискать некую «добавленную стоимость» в издании классики.

— Вы видите в России какую-то интеллектуальную моду?

— Да, конечно. Мне очень нравится мода на документальность. «Театр.doc» как направление кажется искренним и потому перспективным. Тяготение прозы к документальности уловил Нобелевский комитет. Новое кино привлекает дилетантов-любителей. Начинают снимать «с плеча», дрожащей камерой, телефоном — все идет под маркой «новой искренности». А вот когда огромные деньги вваливаются в какой-то насквозь фальшивый блокбастер — дай ему бог провалиться в прокате!

— Вы бы открыли сейчас издательство?

— Наверное. Мне интересно, хотя сегодня меньше степеней свободы, даже экономически трудно открыть, найти сбыт. В конце 90-х был очень жадный рынок: стотысячные тиражи проглатывались, шальные деньги вкладывались в авантюрные предприятия. Сейчас авантюрность исчезла. Риски очень большие, свободных ниш мало, воткнуться в рынок тяжело. Были и есть очень интересные и яркие предприятия, которые прекрасно начинали, но прогорали, банкротились — увы. Превосходное издательство «Амфора». И вот читаю: 16 судебных исков, не в состоянии рассчитаться по долгам. Понимаю, что в чем-то серьезно просчитались, схватили кусок не по зубам, вложились не в то. Мне будет ужасно жалко, если «Амфора» не вернется на рынок.

— Но тогда — как вы все-таки решили открыть издательство тогда?

— Я работал в многопрофильной фирме «Полифакт» в Минске. У нас было несколько направлений развития, в том числе и издательское. Мой товарищ Евгений Будинас, к сожалению, уже умерший, вел музейное направление — мы построили под Минском крупный музейный комплекс народного быта и ремесел «Дудутки». Вколотили туда огромные деньги. Музей состоялся, давно уже не нам принадлежит, развивается и набирает популярность. Автобусы с туристами, сувениры, платные экскурсии… Но первоначальные деньги, которые были вложены в создание «Дудуток», были заработаны именно издательским бизнесом. Музей был затратным предприятием, а издательство — зарабатывающим.

И в какой-то момент нам стало обидно: книжные деньги не идут на развитие издательства, оно тормозится. А тут как раз у «Полифакта» появился новый источник заработков — производство ценных и защищенных бумаг. И мы выделили издательство из общего предприятия. И тут же заложили на стапелях большой книжный проект «Итоги века. Взгляд из России». Планировали издать 21 огромную антологию, удалось же до всех дефолтов и кризисов выпустить только восемь. Тогда было очень грустно, что проект остановился, но сегодня я с изумлением смотрю на то, что сделано. Совершенно неподъемная вещь по нынешним временам. В той серии вышли великие книги: «Строфы века», «Строфы века — 2», «Самиздат века», «Сказки века», «Фантастика века», «Кухня века», «Детективы века»… Недавно в Чеховской библиотеке была встреча из цикла «Классики XXI века» — собрались те, кто работал над томом «Самиздат века». Так я с удивлением узнал, что принадлежу к классикам XXI века. Поразительно интересные вещи вспоминались и рассказывались — я просто развесил уши, половины не помнил.

Все, что я рассказываю, имеет прямое отношение к рождению издательства «Время» — именно на проекте «Итоги века» мы познакомились с Аллой Гладковой. Я ушел работать в издательский дом «Время», который выпускал газету «Время новостей», и организовал там книжное подразделение, директором которого стала Гладкова. Через год оно было выделено в самостоятельное издательство.

— Приходилось вкладывать свои деньги?

— Их не было. Но стартовали мы очень успешно — начали с четырехтомника Михаила Михайловича Жванецкого. Нам, кстати, книготорговцы тогда говорили, что это дело провальное: «Кому нужен Жванецкий на бумаге? Всем нужны записи, кассеты — это слышать надо!» Мы же считали и считаем Жванецкого большим русским писателем. И не ошиблись — несколько быстро раскупленных тиражей позволили сразу заработать и запустить конвейер.

Понравился материал? Помоги сайту!