«Гергиев — совершенный маньяк»

На фестивале SwissDocs в Центре документального кино показали ленту Альберто Вензаго «Гергиев: своего рода сумасшествие».

— Откуда у вас взялась идея сделать фильм про Гергиева? Я знаю, вы уже делали ленту про Саймона Рэттла, почему теперь — такая кандидатура, а не, скажем, Марис Янсонс?

— Я вообще-то из музыкальной семьи — у меня брат дирижер, и все мы в детстве занимались музыкой. Но брат продолжил, а я бросил — не совсем по своей воле, но все равно, не возвращался. Ушел в совсем другие степи — фотографировал, снимал документальное кино, концерты какие-то иногда. В основном Rolling Stones, всякие такие, стадионные штуки. А потом вдруг почувствовал, что мне и это надоело, что как-то прошло время этих героев с гитарой наперевес, и начал думать, что бы такого еще снять. Ну и заодно устроился штатным фотографом в один оркестр — выяснилось, что концерты и репетиции я снимать умею неплохо и мне это нравится. И как-то раз в Швейцарию приехал Гергиев с оркестром Мариинского театра. Я на этом концерте был и поразился, насколько это все не похоже на то, как работали все дирижеры, которых я видел. А я видел очень и очень многих. Это что-то принципиально иное — по манере, энергетике, стилю, звучанию. Это совершенный маньяк, иначе не скажешь. И я начал добиваться возможности просто снять Гергиева — мне было безумно интересно, как он это делает. Что это вообще — откуда такой образ берется, почему музыка звучит так, а не иначе. И добивался долго — пока наконец не получил возможность поехать с Гергиевым в турне по России. На поезде. И тут все сошлось — Гергиев, тема, музыка, герои.

Поезд, который едет через леса 160 часов, никаких гостиниц вообще. Только бесконечная, постоянная работа.

— Та лента, про Рэттла, была построена на путешествии Берлинской филармонии по Азии. «Своего рода сумасшествие» — тоже такой документальный роуд-муви, только про то, как Гергиев с оркестром едут по России. Почему вы выбираете такой метод?

— Во-первых, я не совсем вправе выбирать: меня пускают наблюдать, мое дело — это просто успеть включить камеру. Но был, конечно, и выбор такого формата или жанра — так просто интереснее. Люди дома, на диване, и в дороге ведь всегда разные. Дорога — это экстремальная ситуация так или иначе. Здесь у тебя нет никакого личного пространства, все на виду. Проблемы с тем, чтобы принять душ. Постоянное передвижение, утомление. В общем, мне как режиссеру было интереснее наблюдать за героями именно в такой ситуации. Но все-таки есть принципиальная разница между путешествием Гергиева и любого другого музыканта. Собственно, это меня и поразило — все-таки, когда оркестры едут на гастроли, то они останавливаются в лучших отелях, в президентских номерах. Летят бизнес-классом. А тут — поезд, который едет через леса 160 часов, никаких гостиниц вообще. Только бесконечная, постоянная работа, репетиции 24 часа в сутки и два концерта в день. Это такой невероятный стресс, что я долго не мог прийти в себя.

— У вас при этом получился фильм не столько про Гергиева, сколько про Россию вообще — там наряду с Гергиевым и музыкантами есть зрители и просто люди на станциях и в каких-то примечательных местах.

— Это уже объясняется скорее культурным шоком. Тут то же, что с оркестром: я как-то привык, что музыка — это штука для богатых или как минимум состоятельных людей. Только они могут себе позволить роскошь ходить на концерты всемирно известных оркестров. А тут публика вообще другая. Это обычные, самые рядовые люди, у которых денег явно не так уж и много. А концерты зачастую вообще бесплатные. Это какая-то потрясающая жизнь, понять которую я тщетно пытался все время съемок. Я русского языка не знаю, даже на каком-то примитивном уровне, и меня потрясло, насколько в России все оказалось замешено на эмоциях и интуиции. То есть ты прекрасно можешь существовать, не зная языка, — только ориентируясь по выражению лица, интонации, движению губ. Какой-то мелкой моторике. И для документалиста эта коммуникация на невербальном уровне — находка, идеальная модель для съемки.

— А что в итоге оказалось для вас главным — Гергиев с оркестром или их слушатели?

— Я бы их так вот не разделял радикально — для меня все было одно. Я себя и в поезде, и в зале, и на остановках, и в городах чувствовал одинаково... Как ребенок — вот вернее всего сказать. В лучшем смысле слова — я доверял инстинктам сам и фиксировал на лицах, в поведении других. И мне правда очень как документалисту с героями повезло. Но в центре все равно всегда был Гергиев, и это фильм именно про него. Он — протагонист, хозяин. И через музыкантов и слушателей я пробирался к тому, чтобы понять этого человека. Что, естественно, оказалось задачей невозможной.

— А насколько вообще это был выбор — что путешествуют по России, что играют Щедрина, Чайковского и Шостаковича, что это именно оркестр, а не театр с солистами? Или просто следили и все само приходило?

— Ну какой выбор, о чем вы. Нет, конечно, — я просто, как собачка, вился вокруг Гергиева и снимал его со всех сторон.

— Он же, кстати, замкнутый очень — его присутствие в публичном пространстве, так скажем, специфичное. Интервью не дает, про него вообще трудно что-то сказать как про человека.

— Правильно, трудно. Но это нормально — мы пока путешествовали, к нему без конца кто-то приходил с какими-нибудь вопросами, просьбами. Как тут не замкнуться. Он принимает решения, определяет жизнь оркестра и театра. Такой Гергиев, какой он есть на данный момент, просто не может быть человеком открытым — он же объединяет в себе менеджера, художественного руководителя, музыканта. Это все груз, который не позволяет открываться. Так что я, по большому счету, не дошел до того, к чему стремился. Не понял Гергиева, не проник в душу. Если сравнивать его с Рэттлом — они, конечно, полные противоположности. Один — выверенный, каждый его шаг просчитан. Другой... Не знаю, как сказать.

— А в смысле отношений с оркестром — тоже разница чувствовалась? Гергиев же вполне диктатор.

— Это не он диктатор. Это дирижер — диктаторская профессия. Просто бывают разные оркестры с разными взаимоотношениями. Вот Берлинская филармония очень демократична, там все фактически голосованием решается. Рэттл отталкивается от музыкантов, от их способностей и желаний. Гергиев — другой. Он не может быть демократичным по определению, таким родился. При этом на результат это почти не влияет — просто дирижер здесь авторитет, он твердо знает, что делает и чего хочет. В такой диктатуре, в отличие от политической, по-моему, ничего плохого нет.

Какой выбор, о чем вы. Нет, конечно, — я просто, как собачка, вился вокруг Гергиева и снимал его со всех сторон.

— Я живу в Петербурге, так что Гергиев для меня — такая часть общего ландшафта. И, должен сказать, не всегда вызывающая гордость — например, он участвовал в некрасивой истории с попыткой уничтожения искусствоведческого научного центра...

— Да? Я не слышал ничего про эту историю... Ну, я так отвечу: я хотел снимать Гергиева, понять его, а снял, пусть и не понял, Россию. Оказалось, что они чем-то очень похожи.

— Многие музыкальные критики говорят, что Гергиев — это последняя звезда дирижирования: с прихотями, дирижированием зубочисткой...

— Да, Гергиев, конечно, реальная рок-звезда — это его стиль. От внешнего облика, этой щетины и так далее до манеры дирижирования и управления театром — он такой Фредди Меркьюри, что ли. Нет, ну правда же — superstar! Общение с политиками, олигархами. Даже то, что он участвовал в открытии Олимпийских игр, — тоже из этого рода. Он такой один на Земле.

— Ну да, страшно себе представить, как, например, на открытии Олимпиады где-нибудь в Германии Даниэль Баренбойм нес бы флаг.

— (Долго и заливисто хохочет.) Простите, я себе просто представил, как Баренбойм несет флаг, это безумно смешно. Ну да, да, он рок-звезда настоящая. Гергиев.

— Ну и рок-звезды тоже так не делают — в Лондоне же флаг выносил не Дэвид Боуи или, не дай бог, Пол Маккартни.

— (Еще громче хохочет.) Черт, прекратите, мне теперь ночью будет сниться, как Баренбойм и Маккартни несут флаг.

— Кстати, возвращаясь к началу нашего разговора: вы же, я знаю, были военным корреспондентом? То есть вам снимать людей в экстремальных ситуациях не впервой.

— Я бы не сравнивал — это слишком разные вещи. Да, я работал в «Магнуме», снимал многие горячие точки. Но если вы хотите спросить меня, почему я завершил свою карьеру в этом качестве, — понимаете, это очень трудная штука. С какого-то момента донимает ощущение, что все, что ты делаешь, — зря. Ты переживаешь, иногда рискуешь жизнью, эмоционально тебе безумно трудно. Но смысл — в том, чтобы передать весь этот ужас. И ты его передаешь. Однако люди на твои работы все равно смотрят как на картинки. Они не меняются от этого, не перестают убивать. Все остается на своих местах, просто свидетельств ужаса на одно больше. И зачем это все в таком случае? Так что я ушел обратно в музыку. И сейчас уже чувствую себя куда комфортнее. Нет этого ощущения бесполезности усилий.

Понравился материал? Помоги сайту!