Петер Меркли: «В новостройках Москвы слишком много стекла»

Швейцарский архитектор Петер Меркли известен очень внимательным отношением к материалу, формам и пропорциям. Среди самых известных его проектов — музей La Congiunta с работами скульптора Ханса Йозефсона в кантоне Тичино, офисное здание фирмы Novartis в Базеле, штаб-квартира компании Synthes в Золотурне.

В этом году он приезжал в Россию, чтобы побывать в арт-парке «Никола-Ленивец» и рассмотреть возможность осуществления своего первого проекта в России. Это не первый приезд Петера Меркли в Россию: в 2013—2014 учебном году он был приглашенным профессором в архитектурной школе МАРШ. В этот раз он прочитал в школе открытую лекцию, в которой рассказал о нескольких своих проектах, а также поговорил о вдохновляющих его примерах из архитектуры прошлого. Александра Шестакова поговорила с Петером Меркли об истории искусства, свободе и обществе потребления.

— В собственных проектах вы часто обращаетесь к живописи. Как для вас соотносятся языки архитектуры и искусства?

— Скульптура, живопись и архитектура читаются взглядом, и поэтому все эти три направления меня в равной степени интересуют. Правильное восприятие ландшафта мне как раз открыла пейзажная живопись, так я научился видеть пейзаж. Я вообще часто не только смотрю на здания и города, но и бываю в музеях. Смотрю на живопись, на рельефы, использую их в своей работе.

— Если вы частый посетитель музеев, то какой музей был бы для вас идеальным?

— Вообще у меня самого был опыт музейной архитектуры. Однажды мы вместе со Штефаном Беллвалдером спроектировали здание для работ одного скульптура (музей La Congiunta. — Ред.). Но вообще-то идеальным музеем для меня был бы такой, в котором не было бы никаких следов мира страховки и защиты. Сейчас музеи тратят огромные деньги на безопасность предметов, иначе им другие институции не дадут работы на выставки. Так вот, идеальный музей для меня — такой, в котором ни одна картина не висит под стеклом, если это изначально не было задумано художником. «Мона Лиза», например, как раз под стеклом, но так ее гораздо труднее увидеть. Я бы мечтал о музее, открытом и в другом смысле, — о таком, в котором не надо платить деньги за билеты. Хотя, конечно, предпосылкой к созданию музея такого рода была бы внутренняя культура посетителей. Одним словом, идеальный музей должен был бы менять нашу ментальность.

— А как вы вообще смотрите на искусство в публичном пространстве? Каким оно должно быть?

— Мне кажется, должен существовать общественный запрос на искусство, потому что если это проект для нескольких человек, то он никому не интересен. Люди, конечно, должны видеть искусство, но важнее, чтобы они именно хотели его видеть. Хотя мне кажется, что сегодня витрины общества потребления все-таки сильнее этого желания.

Идеальный музей для меня — такой, в котором ни одна картина не висит под стеклом, если это изначально не было задумано художником.

— И как это изменить?

— Я архитектор, не философ, поэтому у меня просто есть надежда. Надежда на то, что нынешнее состояние временно и что мы находимся просто в очередной фазе. Как и с рынком, который сейчас полностью управляет искусством. Если ты — талантливый художник, но работаешь вне рынка, публика тебя просто не замечает. А это означает, что именно рынок определяет качество. Конечно, было бы замечательно, если бы все художники могли показывать свои работы на равных условиях, вне рыночных интересов. Со временем мы все равно поймем, какие произведения вечны, а какие — только дань моде.

— Возвращаясь к вашим работам. Я знаю, что вы делаете перед проектами рисунки. Как они помогают формировать ваш собственный язык архитектуры?

— Да, действительно, в самом начале работы я рисую. Мои рисунки выполняют исследовательскую функцию, они гораздо шире, чем конкретный проект. Сейчас уже в семьях от отца к сыну не передается мастерство, поэтому я должен был сначала выучить самостоятельно чужой язык рисунка, а потом дойти до собственного. Мне необходимо было выучить грамматику и правила архитектурного языка, которые существовали уже давно.

— И что на этом языке вы бы хотели сейчас выразить?

— Для каждой эпохи существуют свои вопросы. Один из главных вопросов для меня — это то, как выглядят города сейчас и как это можно исправить. После Второй мировой войны было построено слишком много однотипных зданий, которые заполнили собой все общественное пространство. А дома должны излучать энергию.

— Что вы имеете в виду?

— Когда мы строим дом, у него, конечно, есть определенное функциональное значение, но большая часть людей, с которыми этот дом сталкивается, не живут в нем, не пользуются им: они просто проходят мимо. И мы должны с уважением относиться к этим мимоидущим. Раньше, когда люди приезжали в города, они могли увидеть улицы, построенные в определенных стилях — барокко, классицизм. Приезжающие сейчас в новые районы любого города не видят там никакого стиля. Вам известны городские окраины, которые посещали бы туристы? Вы смотрите на эти дома снаружи? А это как раз и есть принцип открытых общественных пространств: вам не надо заходить в здание, чтобы почувствовать себя как дома.

Новостройки в Москве слишком плохо продуманы концептуально, и в них слишком много стекла.

— Вы уже не впервые в Москве. И что вы в этом смысле думаете о нашей архитектуре? Что бы вы у нас поменяли?

— Отвечу так: много ли в Москве таких зданий, рядом с которыми вы бы чувствовали себя комфортно? Когда мы были в Никола-Ленивце, мы видели дома с очень милыми палисадниками и с резными украшениями на фасадах. И эти элементы смотрели ведь наружу, не во двор, они были сделаны для других, для этих самых идущих мимо. Раньше люди старались, вкладывали в это деньги. Сейчас часто строятся такие острова, конгломераты домов, которые снаружи бесцветны, они ничего не говорят прохожему. Зато у богатых людей, владеющих этими домами, есть прекрасные, выразительные яхты, плавающие где-то в море, корабли, которые мы никогда не увидим.

Поэтому, отвечая на ваш вопрос про Москву: я не очень хорошо знаю архитектурный облик города, но я бы в самом деле кое-что поменял. В первую очередь, именно новостройки. Мне кажется, они слишком плохо продуманы концептуально и в них слишком много стекла. Мне бы хотелось видеть больше архитектуры.

— А вы вообще хорошо знакомы с русской архитектурой? Кого вы любите?

— Меня всегда очень впечатляли работы Владимира Шухова.

— Почему?

— Его работа со сталью, замечательные формы, которые он разработал для холлов и других пространств. Еще мне нравятся здания Константина Мельникова. Но в современной русской архитектуре я разбираюсь плохо.

— А что вы думаете об арт-парке в Никола-Ленивце, где вы были? Какой у вас там любимый объект? Вы вроде бы хотите там что-то тоже построить…

— Пока не знаю что, но, если у меня появится возможность, я бы обязательно что-нибудь построил в Никола-Ленивце. Мне очень понравились оба проекта Александра Бродского: ротонда и кровать, обнесенная дощатой оградой («Кровать Бродского». — Ред.).

— На своей лекции в МАРШе вы довольно много говорили о свободе. Какой, на ваш взгляд, должна быть архитектура, создающая свободу?

— Каждый человек, когда растет, для начала живет с укладом своих родителей. Тот, кто выбирает, что можно взять из идеалов прошлого, а что можно убрать в пользу чего-то нового, по-настоящему свободен.

Понравился материал? Помоги сайту!