«У Ерофеева живые смыслы спасаются и порождаются слезами»

Книга Олега Лекманова, Ильи Симановского и Михаила Свердлова «Биография: Венедикт Ерофеев. Посторонний» в этом году попала в шорт-лист премии «Просветитель», а на днях получила главный приз национальной премии «Большая книга». Сергей Сдобнов поговорил с ее авторами.

— Кем был Венедикт Ерофеев — точнее, как о нем можно рассказать тем, кто еще не читал его тексты?

Олег Лекманов: Если попытаться ответить одной фразой, то я бы сказал, что это был писатель, только один раз, но зато очень крепко, поцелованный Богом. Я, конечно, имею в виду поэму «Москва — Петушки». Все, что Ерофеев писал до этого, и все, что он написал после этого, очень сильно уступает по уровню — я знаю, что Илья (Симановский. — Ред.) считает немного по-другому. Но зато вот эта вещь — он вошел с ней сразу в число лучших русских авторов и встал в один ряд с Солженицыным, Юрием Казаковым, Владимовым... Это было абсолютное чудо: никому не известный человек слез с печки, как Илья Муромец, и написал гениальный текст.

Специально оговорюсь, что имею в виду сейчас только Ерофеева-писателя. Масштаб его личности, его человеческой сути был очевиден почти для всех, окружавших его в то время, когда ни о какой поэме еще и речи не шло. Ерофеев был из тех, кто входит в комнату — и все взоры сразу же обращаются на него, хотя публично говорить он не любил, отличался внешней застенчивостью и в основном наблюдал да обаятельно улыбался.

— Что еще написал Ерофеев и почему многие считают его автором одной книги?

Илья Симановский: В юности Ерофеев написал эпатажную прозу «Записки психопата», которая была опубликована только после его смерти. По его собственному утверждению, с которым я соглашусь, в ней он на много лет опередил Алешковского и Лимонова — «Записки психопата» и сегодня могут шокировать читателя. Я думаю, что, если бы Ерофеев дал «Запискам» свободно распространяться в годы, когда они были написаны (конец 1950-х), или немногим позже, он мог бы прославиться и до «Петушков». Другой вопрос, что и на его человеческую судьбу, и на писательскую репутацию этот дебют повлиял бы непредсказуемо и, вероятно, негативно. Кроме этого Ерофеев написал пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», постановки которой еще успел застать (недавно театр «Мост» под руководством Евгения Славутина возобновил спектакль по пьесе). Вместе с «Петушками» это три самых крупных по объему произведения Ерофеева, если не считать утерянной полумифической повести «Шостакович». Наследие Ерофеева завершают несколько коротких текстов — о Ленине, Розанове, Бродском, Саше Черном, частично восстановленная «Благая весть» студенческих лет, несколько отрывков и шутливых опытов и, наконец, обширные записные книжки: некоторые их склонны рассматривать как отдельное квазипроизведение Ерофеева. Ответить же на вопрос об одной книге легко — в «Москве — Петушках» идеально совпали форма и материал, Ерофеев и сам считал, что это лучшая его вещь. Кроме того, к широкому читателю Ерофеев сначала вышел именно с поэмой. При другой последовательности к его эссе о Розанове или «Запискам психопата» было бы, возможно, привлечено больше внимания.

— Сложно было писать его биографию?

Лекманов: Очень сложно, и главных причин две. Во-первых, Ерофеев был человеком-загадкой и не сознательно, а, скорее, интуитивно ускользал от любых определений, любых попыток запихнуть его в жесткие рамки. Так что мы в книге попытались не столько дать ответы на читательские и исследовательские вопросы, сколько правильно сформулировать сами вопросы. Почему Ерофеев вдруг бросил МГУ и ушел оттуда буквально в никуда? Что могла значить для него смерть отца? Как герой «Москвы — Петушков» соотносится со своим соименником — собственно, автором поэмы? Какую роль в жизни Ерофеева сыграл его однокурсник Владимир Муравьев? А сам Ерофеев в жизни Муравьева? И так далее.

Вторая причина, по которой было сложно писать эту книгу, гораздо более прозаическая. Ерофеев умер совсем недавно, двое из нас — я и Миша (Свердлов. — Ред.) — его младшие современники. Хотя Илью автор «Москвы — Петушков», как выразился бы Зощенко, «мог таскать на руках». Еще, слава Богу, живы многие друзья, его приятели и знакомые. Очень трудно было отойти на такое расстояние, чтобы увидеть подлинный масштаб этого человека, чтобы попытаться рассказать о нем без личной включенности в описываемые события, пусть даже «нас там и не стояло». Ну и, конечно, быть тактичными, не обидеть живых людей и их ближайших родственников и в то же время быть правдивыми — это тоже ведь задача не из легких.

— Ерофеев жил свободным человеком в несвободной стране: все время увиливал от системы, не хотел от нее ничего получить. Как это было возможно?

Лекманов: Сознательной тактики «увиливания», по-моему, у него не было, а за слово «система» он бы вас и нас просто высмеял — не любил Ерофеев таких «обобщающих» слов. И, кстати сказать, комфорт он любил и, скажем, в качестве укладчика телефонного кабеля абсолютно не стеснялся получать от государства, от «системы» вполне приличные деньги. Другой вопрос — цена, которую он соглашался и не соглашался за этот комфорт платить.

Я думаю, что Ерофеев жил… ну, давайте, чтобы немножко снизить пафос, скажем: не как «птица», а как «птичка» небесная — очень внимательно прислушивался к себе, к своей интуиции, к своим ощущениям и в соответствии с этими ощущениями в тот или иной момент (а не раз и навсегда!) вел себя так, а не иначе. Иногда это казалось (и оказывалось) очень большим эгоизмом по отношению к окружающим, а иногда (и, нужно сказать, все же чаще), наоборот, вносило в жизнь его близких радость и ощущение счастья от общения с умным, легким и по-настоящему творческим человеком.

— Ерофеев ненавидел всяческий героизм; почему?

Симановский: Я думаю, что Ерофеев ненавидел не героизм как таковой — насколько можно судить по его записным книжкам, он, скажем, прекрасно относился и к Янушу Корчаку, и к декабристам, и к другим людям сильного и самоотверженного поступка. Ерофеев ненавидел другое: фанатизм и насаждаемый культ героизма, в котором усматривал бесчеловечность. Это знаменитое место из «Петушков» про желанный Веничке уголок, где не всегда есть место подвигам, — оно там совсем не для хохмы. Это главное в декларируемой Ерофеевым этике: любовь и жалость — и, как следствие, снисхождение к человеку, когда он слаб. А культ героизма игнорирует, что конкретный живой человек может быть растерян, болен, напуган или с тяжелого похмелья: все это неважно, если ему предписан долг броситься на амбразуру. В этом трудно не усмотреть и бесчеловечности, и опасности.

— В «Москве — Петушках» особое место занимают отсылки к евангельским сюжетам и в целом к мировой культуре. Они были для Ерофеева «игрой в бисер», типом убежища?

Михаил Свердлов: Евангельские и прочие отсылки ни в коем случае не являются для Ерофеева «игрой в бисер» (первыми это показали Ирина Паперно и Борис Гаспаров), и уж тем более Ерофеев не ищет в них убежища. Без них бы не было поэмы, функция их в тексте — сюжето- и смыслообразующая. Как обойтись без цитат и аллюзий, если сама установка поэмы — испытать ценности и смыслы: сначала — предельной концентрацией смеха, затем — предельной концентрацией ужаса? Имел ли в виду Ерофеев столь высокую цель с самого начала или его вынесло к ней волной вдохновения уже по ходу письма — трудно сказать, да и не так важно. Гораздо важнее то, что получилось в итоге: не развернутая шутка с евангельскими отсылками, а христианская поэма, настоящая, по гамбургскому счету.

— Веничку никак нельзя назвать «героем своего времени». А в каком времени-мире жил автор и/или его персонаж?

Свердлов: При особом желании и любви к штампам Веничку вполне можно записать в «герои своего времени» — чем он в этом смысле хуже прочих? Но и правда — желания такого нет. Почему? Наверное, потому, что и Венедикт Ерофеев, и его герой принадлежат «большому» времени, времени культуры. Этим поражал знакомых и полузнакомых Ерофеев (масштабом интересов, эрудицией, «упоминательной клавиатурой»), этим же завораживает читателей его герой. Веничка не просто сыплет цитатами — он присутствует в мировой культуре, интимно и непринужденно.

— Ерофеев использовал алкоголь как прием для написания прозы. Кто еще из русских писателей пользовался такой тактикой — Есенин?

Свердлов: Про Есенина никак нельзя сказать, что он использует алкоголь как прием: иногда он имитирует пьяный эксцесс (скажем, в «Сыпь, гармоника!», «Черном человеке» и «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...»), но наивно и прямолинейно — в лучшем смысле этих слов. А вот Ерофеев действительно превратил в прием выпитые Веничкой граммы и литры — а лучше сказать, в систему приемов, сложную и изощренную. Есенину стиховое пьянство нужно было для нагнетания «голой» эмоции, Ерофееву счет и мера спиртного — для композиционного ритма и разворачивания «большого» мифа.

— Один из самых трагических моментов в книге — когда больного Ерофеева не выпускают на лечение из СССР. Почему это произошло?

Симановский: Формальной причиной Ерофеев считал придирки к трудовой книжке, где нашли перерыв в рабочем стаже. Действительно, Игорь Авдиев опубликовал копию нотариального постановления, в котором Ерофееву отказывались заверить трудовую книжку, нужную для подачи в ОВИР. Но после некоторых колебаний мы решили фамилию нотариуса (между прочим, он работает до сих пор) в нашей биографии не приводить. Ерофеев легкомысленно относился к документам, и с точки зрения советских законов огрехов в его трудовой действительно немало. Нотариус должен был закрыть на это глаза, и потом, неясно, знал ли он о критичности ситуации со здоровьем автора «Москвы — Петушков». Документами занимался не сам писатель, а его жена, которая могла умолчать о предстоящем зарубежном лечении. Однозначно ответить на вопрос, решил кто-нибудь Ерофеева «не пущать» или все объясняется бюрократией и герметичностью советских границ, нелегко. Главная беда заключалась в том, что, несмотря на полтора десятка изданий «Москвы — Петушков» по всему миру, сам автор поэмы был, по существу, неизвестен. За рубежом плохо представляли его биографию и положение, в СССР же он не был легализован как писатель, а оставался «сомнительным элементом» со дна общества. Перед лицом государственного аппарата Венедикт Ерофеев был так же бесправен и слаб, как и любой советский гражданин. Через три года ситуация в корне изменилась, но ни сил, ни особенного смысла ехать на лечение уже не было.

— Но ведь это отношение к Ерофееву за рубежом давно изменилось?

Симановский: Детально на этот вопрос может ответить Галина Анатольевна Ерофеева, жена Венедикта Ерофеева-младшего, которой принадлежат права на ерофеевское наследие. Она свидетельствует, что в мире интерес к Ерофееву стабилен. Например, не так давно вышло издание «Москвы — Петушков» на корейском языке. О чем-то можно судить, наверное, и на примере нашей книги: на нее вышли рецензии в Англии, Венгрии, Сербии и Швеции, а в Польше сразу два издательства предложили ее перевести, нам пришлось выбирать. Разумеется, Венедикт Ерофеев продолжает находиться в фокусе внимания славистов. Если вы зайдете на сайт ResearchGate, то обнаружите там довольно много статей о нем на разных языках. И последнее: прямо сейчас в Милане проходит «алкогольный театральный перформанс “Москва — Петушки”» режиссера Теодоро Бончи дель Бене. В афише сказано, что во время представления будут приготовлены коктейли по рецептам, вдохновленным рецептами из поэмы. Мы очень надеемся, что интерпретация этих рецептов максимально вольная, иначе страшновато за итальянцев.

— Судя по всему, в России популярность Ерофеева тоже по-прежнему велика? Хотя литературной школы своей «религией слез» и своим манифестом «все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян» Ерофеев не создал…

Свердлов: И до, и во время работы над книгой не возникало никаких сомнений в популярности Венедикта Ерофеева и его героя. Но истинный масштаб этой популярности обнаружился только после выхода нашего труда: сам его успех — лучшее тому свидетельство. Убежден, что наряду с Солженицыным и Довлатовым Венедикт Ерофеев является самым востребованным русским прозаиком послевоенного периода, самым любимым читателями. Тем важнее для нас была та двойная задача, которую мы поставили перед собой, — соединить первую биографию Ерофеева с первой монографической интерпретацией его поэмы в одной книге.

Культ Ерофеева состоялся. Вопрос в том, что выбирают читатели в наследии Ерофеева — что они больше всего цитируют, присваивают, ценят. Как это обычно бывает, выбор совершается в пользу более простого и удобного: предметом культа скорее является Ерофеев смеющийся, нежели Ерофеев плачущий. Дар слезного отклика на печаль ерофеевской поэмы дан немногим — школы они не составляют. Тем важнее для нас напомнить читателям, как много значит в поэме стихия слез; напомнить о том, что смех в поэтической системе Ерофеева только отсеивает сгнившие смыслы, живые же смыслы спасаются и порождаются слезами.

— Для работы над книгой вы изучали семейные архивы, дневники и письма, воспоминания родственников и друзей. И тем не менее вас критикуют некоторые читатели, которые знали Ерофеева лично и считают, что вы написали не ту биографию.

Симановский: Из таких категоричных суждений знакомых Ерофеева («не та биография») нам известен только отзыв литератора Славы Лёна. Как и некоторые другие, он настаивает, что не стоило цитировать провокационное интервью, которое больной и, вероятно, сильно нетрезвый Ерофеев дал Леониду Прудовскому незадолго до смерти. На это можно возразить, что, во-первых, биографы не могут игнорировать одно из самых больших и откровенных интервью своего героя, а во-вторых, мы на конкретных примерах показываем читателю, что принимать на веру все утверждения, сделанные в этом интервью, нельзя. Уже после выхода книги нам удалось обнаружить магнитофонную пленку с ранее неизвестным интервью Ерофеева англичанке Дафни Скиллен — в нем писатель (еще здоровый и безупречно трезвый) порой дословно повторяет некоторые истории, рассказанные им позднее Прудовскому, а некоторые представляет совсем иначе. В расширенном издании книги, запланированном на 2020 год, мы «столкнем» два этих интервью; думаю, получится интересно.

Упрекали нас как в выпячивании алкогольной составляющей жизни Ерофеева, так и, напротив, в недостаточно резком представлении ее негативных сторон. Противоположность этих оценок красноречива.

Самая полезная критика, которую мы услышали от знакомых Ерофеева и за которую очень благодарны, — это, во-первых, указания на фактические неточности (многое мы исправили в допечатке тиража, вышедшей в начале 2019 года, что-то поправим и в грядущем переиздании), а во-вторых, несогласия, которые можно назвать концептуальными. Например, Ольга Седакова и Борис Сорокин говорят, что Ерофеев был определеннее настроен против советской власти, чем мы это представляем в книге. Это заставляет еще раз задуматься над взвешенностью наших формулировок и, может быть, внести в них коррективы. Наконец, название биографии — «Венедикт Ерофеев. Посторонний» — приняли не все. Уже после выхода книги я обратил внимание на слова Венички в «Москве — Петушках»: «Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно посторонне. Да. А о том, что меня занимает, — об этом никогда и никому не скажу ни слова». Оказалось, что и Олег, придумавший заглавие для книги, в тот момент об этой цитате не думал. Мне кажется, получилось красиво.

— Кто ваши следующие герои, каких книг ждать?

Лекманов: Мы решили, что будем не как Трус, Балбес и Бывалый — вечно вместе, а как три богатыря — разойдемся в разные стороны. Михаил сейчас пишет большую статью об английской литературе (он англист по своей основной специальности). Я составляю для Редакции Елены Шубиной большой комментарий к книге мемуаров Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». А Илья вместе с двумя молодыми исследовательницами Татьяной Красильниковой и Еленой Ступаковой тоже готовится приступить к комментарию — неизданных записных книжек Ерофеева 1980-х годов. Однако мы и вместе потихоньку работаем — дополняем нашу биографию Ерофеева, которая, почти на треть потолстевшая, надеемся, выйдет в Редакции Елены Шубиной в следующем году.

ВЫБЕРИ ГЕРОЕВ ДЕСЯТИЛЕТИЯ. ГОЛОСОВАНИЕ

Понравился материал? Помоги сайту!