Кричать на ребенка — это домашнее насилие?

20—21 сентября представительство ЕС в России организует в Москве большую конференцию «Гендерное насилие: предотвращение и профилактика». Конференция начнется с показа документального фильма «Girl Rising» о девяти девочках из девяти стран и продолжится двумя воркшопами и дискуссией с привлечением отечественных и иностранных экспертов, которые будут делиться своим опытом в работе с этим приобретшим в последнее время острую актуальность вопросом. Как помогать жертвам домашнего насилия? Как сделать так, чтобы не допустить самого его возникновения? Для того чтобы попасть на дискуссию, вам необходимо зарегистрироваться — вот здесь.

На конференцию в том числе приглашена психолог из клиники MVU в Уппсале Ольга Клаубер. Она изучала психологию в Уппсальском университете и работала с жертвами насилия, в частности, в клинике Красного Креста для беженцев. Сейчас у нее редкая специализация: она работает не с жертвами, а с абьюзерами. Как это происходит, узнавала у Клаубер Юлия Смирнова.

— С какими видами насилия вы работаете?

— Мы используем адаптированную норвежскую программу, которая успешно использовалась там 30 лет для групповой терапии абьюзеров. У норвежских коллег мы взяли и определение насилия. Мы говорим, что это любое действие, направленное против другого человека, которое причиняет ему вред, боль, пугает его, заставляет делать что-то против воли или не дает делать что-то, что человеку хочется. В большинстве случаев мы имеем дело с разными видами психологического насилия, а также с физическим насилием, с тем, что мы называем материальным насилием, то есть когда человек, например, швыряет предметы по квартире, реже — с сексуальным насилием. Наше определение очень широкое. Согласно ему, многие из нас используют насилие по отношению к своим детям. Я не имею в виду физическое насилие, но мы кричим на них. Получается, это человеческое состояние, которое мы все в той или иной степени разделяем.

— Вы ведете групповую терапию для мужчин-агрессоров. Расскажите, как они оказываются в вашей клинике.

— Почти все приходят к нам добровольно, и это сильно упрощает нам задачу. Некоторых к началу терапии подталкивают их партнерши или социальная служба. Иногда бывает, что соседи вызывают полицию, потому что слышат шум или крики детей. Полиция обращается в социальную службу, а она уже рекомендует человеку начать терапию. Кому-то партнерша ставит условие: если это не прекратится, то я уйду. А у кого-то есть друг, который уже прошел такую терапию и рекомендует ее. Это довольно долгая программа, она продолжается 24 недели, поэтому важно, чтобы у наших клиентов была мотивация измениться.

— Почему вы предпочитаете работать с группами?

— До того как я пришла в эту клинику год назад, я долго работала с жертвами насилия, и сейчас я впечатлена тем, насколько групповая терапия может быть эффективна для агрессоров. Группы встречаются раз в неделю, в каждой из них шесть мужчин, с ними работают два терапевта — мужчина и женщина. Группы наполовину открытые, то есть новые участники присоединяются постоянно в течение года. Получается, что в группе всегда есть мужчины, которые уже посетили пять-шесть сессий, они могут более свободно говорить о совершенном ими насилии. Это значит, что мужчины помогают друг другу и становятся тоже своего рода терапевтами. Например, одна из наших целей — сделать так, чтобы они взяли ответственность за свои действия и их последствия для своих жен и детей. Мужчины, которые проходят терапию несколько месяцев, уже находятся в процессе понимания того, что дело вовсе не в том, что их ребенок кричит или жена якобы истеричка. Они понимают, что насилие полностью в их ответственности. И когда они это говорят новым участникам, это гораздо действеннее, чем если бы то же самое сказали мы. Мы стараемся создать дружественную атмосферу и не осуждать никого. Часто мужчинам стыдно за то, что они сделали, они ни с кем никогда не обсуждали это. А тут они встречаются все вместе, и для многих это большое облегчение. Они не остаются один на один со своей агрессией и слышат, что другие мужчины уже успешно учатся справляться с ней.

— Как проходит типичная сессия?

— Мы начинаем с медитации, чтобы отпустить стресс, расслабиться. У многих наших участников очень высокий уровень стресса, у многих травма, связанная с насилием, которое они сами пережили в детстве. Поэтому в самом начале важно создать спокойную атмосферу в группе. Потом мы разговариваем о том, как у кого обстояли дела с насилием за прошедшую неделю. После этого у нас психолого-педагогическая лекция, например, на тему того, что такое насилие. Мы начинаем с того, что каждый высказывает свои мысли по этому поводу. Потом мы можем делать письменные задания и обсуждать их. Мы, терапевты, ведем группы, но всегда ждем, что участники сначала будут высказывать свои идеи.

— Что за задания вы с ними делаете?

— Например, мы говорим о разнице между чувством гнева и агрессией как действием. После этого они получают задание описать ситуацию, когда они почувствовали гнев и перешли к агрессии. Мы спрашиваем: что случилось в этой ситуации? Чего вы достигли? Мы говорим о том, что насилие работает — ребенок затихает или жена прекращает говорить. А потом мы говорим о последствиях и о том, что еще можно было бы сделать в этой ситуации. Потом участники обсуждают друг с другом, кто из них как справляется с агрессией. Иногда это наблюдения на уровне «когда я плохо спал и голоден, я теряю самообладание». В конце каждой сессии они записывают, чему они научились в этот раз и какие цели они ставят себе на следующую неделю. Каждый сам выбирает себе домашнее задание: например, помогать жене по дому или больше играть с детьми.

— Вы упомянули, что ваше определение насилия очень широкое. Соглашаются ли с этим участники?

— Они соглашаются, но многие удивлены и говорят, например: мы никогда не думали, что это тоже насилие — упрекать своего 10-летнего ребенка: мол, ты ведешь себя как трехлетний. Мы все часто прибегаем к такой форме унижения. Мы даем определение в самом начале, когда оцениваем их уровень психологического и физического насилия по отношению к близким и спрашиваем их о конкретных действиях. Бывает, что новый мужчина приходит в группу и говорит: у меня нет большой проблемы с насилием, я не бью детей, только кричу на них. Но когда он слышит, как другой участник рассказывает о своих проблемах, о том, как он потерял контроль и накричал на ребенка, он начинает понимать, что мы это тоже считаем насилием.

— Сложно ли вашим участникам говорить о своих проблемах?

— Почти все проходят через отрицание вначале. Но здесь опять помогает группа. Часто речь идет о ревности или контроле. Например, какое-то время назад у нас появился новый участник, который очень сильно ревновал свою жену, но вначале не говорил об этом вслух. В этой же группе был другой мужчина, у которого тоже были проблемы с ревностью. Он рассказывал о том, что понял, как его ревность связана с сомнениями в себе. Второй мужчина долго просто слушал, несколько недель. Но постепенно опыт другого человека помог ему, и сейчас он уже может говорить о своих проблемах, о том, как он пытался постоянно контролировать свою жену и проверял ее телефон. Сейчас он старается изменить это.

— Что подталкивает их к изменениям?

— Очень многих мотивирует желание быть хорошими отцами. Во время некоторых сессий они даже держат в руках мяч, представляя себе, что это их ребенок. Многое меняется, когда они понимают, какие последствия их поведение имеет для детей, что происходит с ребенком, когда на него кричат или когда он видит, как отец бьет мать. Когда мужчины смотрят на события с перспективы своих детей, понимают их страх, для многих это становится мотивацией измениться.

— Домашнее насилие в Швеции — это проблема бедных и необразованных людей или не только?

— Нет, к нам приходят люди всех профессий и социальных групп. Мне кажется, состав наших участников примерно отражает структуру общества в Швеции. Где-то 60 процентов — люди рабочих специальностей, но не менее 40 процентов — это люди с высшим образованием. К нам приходят врачи, юристы, архитекторы, даже один психолог. Иногда очень трогательно видеть, как они начинают дружить, преодолевая социальные границы.

— Но есть что-то, что их всех объединяет?

— Не все мужчины, но большинство из них столкнулись с насилием в детстве. Кого-то били отцы или матери. Кто-то видел, как отец бьет мать. Кто-то стал жертвой травли в школе и потерял уверенность в себе. Мы считаем, что у многих из них посттравматический стресс после пережитого насилия. Или они испытывают повседневный стресс. Это приводит к тому, что они везде видят опасность, они похожи на бомбы, готовые взорваться. Такое происходит с людьми, пережившими травму. Когда я работала до этого с жертвами насилия, я уже видела похожие симптомы. Это происходит практически на телесном уровне, поэтому медитация и упражнения в этом случае очень эффективны.

— Работаете ли вы и с женщинами, которые совершили насилие?

— Да, 15 процентов наших участников — женщины. Женщин не так много, поэтому для них мы делаем не групповую терапию, а индивидуальные сессии. У кого-то из них проблемы с насилием в гетеросексуальных, у кого-то в гомосексуальных отношениях, иногда мать не может себя контролировать в отношениях с дочерью-подростком.

— Чем работа с женщинами отличается от терапии для мужчин?

— Какие-то вещи похожи. Но женщинам гораздо проще понять и почувствовать, что их действия означают для партнера или ребенка. Они приходят на терапию гораздо раньше, потому что быстрее, чем мужчины, замечают, что с их поведением не все в порядке.

— Все ли ваши участники заканчивают программу?

— Очень редко случается, что кто-то уходит в середине. Бывает, что кто-то решает перейти на индивидуальную терапию. Если человек прекращает терапию, это в основном бывает связано с алкогольной зависимостью. Алкоголь и домашнее насилие тесно связаны. И если у кого-то из клиентов слишком сильная зависимость и он не может продолжать терапию, мы советуем ему сначала пройти лечение от алкоголизма. За такими редкими исключениями, почти все заканчивают программу.

— Как вы оцениваете результаты терапии и участвуют ли в этом партнеры?

— Участники проводят самостоятельную оценку, замечая свои проявления насилия по отношению к партнерам и детям. И отдельно свою оценку проводят партнеры. Все партнеры обязательно должны прийти к нам для информации и оценки результатов. И, если они хотят, они могут приходить, чтобы самим получить поддержку. Терапевты тоже оценивают уровень агрессии участников до и после программы. Кроме этого, мы делаем оценку с помощью симптоматического опросника, американской методики с 90 вопросами: например, о тревожности, сне, контроле. Все эти оценки показывают, что уровень всех видов насилия — психологического, физического и материального — существенно снижается, может быть, не совсем до нуля, но почти до нулевого уровня.

— Делаете ли вы что-то, чтобы обеспечить безопасность близких ваших участников?

— Все они дают согласие на то, что, если мы будем обеспокоены тем, что насилие против детей продолжается и вредит им, мы обратимся в социальную службу или полицию. Иногда нам приходится это делать. Это не так страшно, как правило, социальная служба спрашивает, как они еще могут помочь и какую еще поддержку предложить, а не просто забирает ребенка из семьи.

— Что происходит с участниками, когда терапия заканчивается?

— Обычно два или три человека из шести продолжают получать какую-то форму поддержки после окончания основной программы. Некоторые из них хотят пройти групповую терапию по второму кругу, то есть еще 24 недели. У большинства из наших клиентов (около 90 процентов) есть дети, поэтому мы связываем некоторых из них с социальной службой: там они могут пройти еще одну программу, чтобы поработать над своими родительскими навыками и научиться лучше обращаться со своими детьми.

— Оцениваете ли вы долгосрочные результаты вашей программы?

— Мы очень хотим это сделать, но у нас на это нет денег. Сейчас я хочу, чтобы одна из студенток Уппсальского университета занялась этим исследованием для своего диплома. Мы планируем, что она будет проводить интервью и оценку тех, кто закончил терапию год назад, и очень надеемся, что ее научный руководитель на это согласится. Мы знаем, что этого элемента нам не хватает.

— А как вообще финансируется ваша клиника?

— Социальная служба платит за терапию всех участников, и иногда мы получаем разовые гранты от государства на то, чтобы развить дополнительные методы работы. Например, сейчас мы подали заявку на финансирование новой программы для тех, кто закончил основную терапию и хочет работать глубже со своими травмами.

Понравился материал? Помоги сайту!