Поэтика мобилизации

Столичный Центр имени Мейерхольда открыл сезон премьерой Виктора Рыжакова «Саша, вынеси мусор» по пьесе Натальи Ворожбит. О спектакле — Алена Карась.

Трудно сказать, что запускает работу фантазии, взрывает воображение, запускает механизм боли. О маленьком спектакле Виктора Рыжакова по пьесе киевского драматурга Натальи Ворожбит написать почти невозможно. Он длится пятьдесят минут, в нем участвуют две актрисы и один актер, в нем считай что нет декораций — лишь глухая кирпичная стена и короткие сегменты кинопроекций художника Ольги Никитиной. Ближе к финалу звучит песня группы Scorpions «Ветер перемен», спетая на Потсдамер-плац через год после падения Берлинской стены. Всполохи салюта, а может быть, взрывы бомб проекциями на кирпичной плоской стене — на этом спектакль заканчивается.

Пятьдесят минут в ЦИМе — щель, провал времен, травма длиною в четверть века, от разрушения одной стены до возведения новых — тех, что разделяют сегодня некогда нераздельный мир.

Сдержанные аплодисменты… Работа скорби, бесчувственность, упорное игнорирование войны, второй год полыхающей на Востоке Украины. Необходимо понимать, что именно делает Наталья Ворожбит: она свидетельствует, когда свидетельство невозможно. В ситуации почти полной непроговоренности исторических травм в русском и украинском театре она пытается говорить от имени документа. Восемь лет назад по заказу Royal Shakespeare Company Ворожбит написала пьесу «Голодомор». Потом были «Дневники Майдана», читка которых состоялась в «Театре.doc» год назад. Теперь вот новый текст — «Саша, вынеси мусор», написанный для шотландского театра Traverse. Он — про последнюю войну.

© Центр имени Мейерхольда

Тихо. Небольшой амфитеатр спускается к помосту и упирается в кирпичную стену. На узкой полоске — две актрисы, тесно прижавшиеся к стене. На стене — тени, видеопроекция с кухни, где готовится поминальная трапеза по случаю смерти хозяина. Тени блуждают по лицам, не позволяя их рассмотреть. Диалог женщин прост и стерт, точно слит со стеной. Катя (Светлана Иванова-Сергеева) разговаривает с умершим мужем, бывшим офицером украинской армии Сашей (Александр Усердин). Упреки, внезапные всхлипы, вновь упреки. Обычный разговор живых и мертвых. В долгой семейной жизни всегда устанавливается особый вид общения, когда никто не говорит вслух, но внутренняя речь течет непрестанно. Смерть только обостряет это течение, делает его напряженным и плотным.

В том, что придумала Ворожбит, как будто нет ничего нового — ну, галлюцинировал ведь, к примеру, Гамлет… Но в тексте украинского драматурга — совсем иной способ общения с призраком. Трагедии последнего времени отменили чрезвычайность их диалога. Никаких откровений. Никакой мистики. Героиня пьесы твердит мертвому мужу: «Саша, вынеси мусор», пеняет ему на прошлое, ждет, что он вернется, жалуется на бедность. Узкая полоска у стены — пространство спектакля — и есть та нейтральная полоса на краю смерти, где уже не видны отличия тел от теней.

В ситуации почти полной непроговоренности исторических травм в русском и украинском театре Ворожбит пытается говорить от имени документа.

Предметов нет, есть проекция кухни на кирпичной стене, на которую мы смотрим точно с обратной стороны жизни. Самого Саши долго нет, только голос его звучит — «зачем я вам?». Две женщины тихо шевелят губами, перебирая ингредиенты начинки для пирогов по всем правилам погребального обряда: сало, цибулька, масло, скворчащее на сковороде, — от одного перечисления рождается в воображении уютное украинское село под Киевом. На второй день уже проще — с капустой, с мясом. А сейчас — чтоб прозрачная, с луком и салом начинка. Но все это — только в воображении или там — за пределами сцены, где только что скворчали на настоящей сковороде настоящие цибулька с салом. Здесь — только стена и проекции-тени. И будто бы развоплощенные, бестелесные голоса актрис. Голос Саши, напротив, звучит мускулисто, напористо. Он на уговоры не поддается, посулам не верит — что жена пить позволит, что раздражаться не будет, — не хочет возвращаться назад.

Проходит год. На стене возникает проекция памятника. Катя и ее дочь Оксана (Инна Сухорецкая) вновь говорят о сале, перебирают прошлое, причитают. Самого сала по-прежнему нет — но запах его еще витает в зрительном зале.

Некто, похожий на Сашу, спускается мимо зрителей вниз, к кирпичной стене, чтобы в наступившем сентябре 2014 года вновь очутиться в родном доме под Киевом, уже наполненном военными тревогами, мыслями о топливе, картошке про запас и погребе, в котором можно спрятаться от бомбежки. Так сказано в ремарке, так написано на стене. Саша, офицер украинской армии в вечном запасе, встанет рядом с Катей, чтобы потребовать ее разрешения на возвращение в строй. Им это нужно, мертвым, чтобы воевать за живых. Ибо объявлена уже «шестая мобилизация», мобилизация мертвых. А женщина буднично, по-бабьи, точно речь идет о привычной семейной ссоре, будет ему сопротивляться — ни на амуницию, ни на вторые похороны нет у нее ни сил, ни денег.

© Центр имени Мейерхольда

«Я, Вовчик… Вовчик когда-то до смерти спился, Серега… тоже полковник, тоже умер от остановки сердца, Лешка Чалый…» — все они давали присягу на верность Родине и вот теперь рвутся в бой. Может быть, только так можно обрести смысл стертой, не нужной никакой Родине, не замеченной никем жизни. В этом повторном, торжественном и немного комичном именовании друзей и соседей возникает образ «Мертвого класса» Тадеуша Кантора — бессмертного театрального памятника Холокосту. Череда погибших во всех войнах или умерших от Голодомора Сашиных земляков и соседей встает за кирпичной стеной, наглухо отделившей нас от нашей памяти и от сегодняшней неназванной боли.

Оксана поет их песню — ту, что Саша пел Кате в Крыму, когда ухаживал за ней лет тридцать назад. Дрова трещат, огонь горит, Потсдамер-плац взрывается на стене фейерверком отчаяния — понадобилось всего четверть века, чтобы забыть об идеалах поколения девяностых и начать строить новые стены.

А где-то там, где-то там новое старое войско проводит учения.

Понравился материал? Помоги сайту!