Великий раскол

Мне, как искусствоведу, претит крестный ход. Мизансцена скудная, шаблонная. Ритм не простроен. Что еще хуже, рисунок не меняется в разных пространствах. Хотя очевидно же, что надо вносить коррективы в графику хода соответственно окружающему храм ландшафту, архитектурному стилю храма (вокруг классицистских, скажем, пускать в три ряда, вокруг барочных — с подкручиванием крайних прихожан вокруг своей оси) и т.д. Текст Символа веры тоже выглядит несостоятельно: хороший месседж, густая фактура, все так — но представьте, если б изложить то же самое третьей асклепиадовой строфой, дав исторический фон асклепиадовыми стихами, а идеологемы уложив в ферекратей и гликоней, а? Как бы сразу заиграла структура; какие рождались бы у прихожан прекрасные аллюзии, например, на 13-ю оду из третьей книги Горация, где про кровь первенца!..

Те, кто несколько ошарашен таким зачином, правы. Как выразился недавно один бывший театральный критик — признаюсь, это провокация. Я, признаюсь, не очень-то сведущ в конкретике сакральных смыслов ритуала крестного хода, но даже если бы был и вовсе несведущ — нет никаких сомнений, что они, смыслы эти, там есть, что они важны, глубоки и транслируются городу и миру по своим, сугубо ритуального свойства, законам. Мудрость 318 святых и блаженных отцов, собиравшихся в Никее, и еще 150, собиравшихся в Константинополе, также осеняет меня не в полной мере — но я и без того отчего-то уверен, что текст Символа веры, выработанный на тех двух Вселенских соборах, в доработке не нуждается. Какова бы ни была аргументация авторов, мне представляется разумным счесть ее основательной, добросовестной и достаточной. Хотя, вздумай я взглянуть на оба эти феномена с точки зрения своей профессии, сыскал бы массу недочетов. В том числе, пожалуй, и отнюдь не таких курьезных, как вышеприведенные.

Владыки, пошто вы-то к нам лезете? Вы же в нашем деле тоже — ни аза не разбираете.

Нет, это не запоздалая реплика «еще раз про “Тангейзера”»; о формулировке «использованная не по назначению церковная символика» рассуждать, воля ваша, как-то забавно: тогда, выходит, и свечей не жги, и голубей не кушай. Это и не предвкушение сходных казусов, которые будут ведь еще, будут, — и даже не, как вынужден был бы выразиться тут Дали, «предчувствие гражданских судов». Не в том ведь дело, что насаждаемое единомыслие, мол, скверно и для чего-нибудь опасно; дело в том, что оно неразумно и нелогично, иными словами — противно Промыслу. Последний же пусть и, ясное дело, неисповедим, но суть его — в многообразии. Иначе чего ж в нем неисповедимого.

Если молоток и ножовка по-разному называются и по-разному выглядят, то это, наверное, означает, что у них разные функции и что использовать одно вместо другого глуповато. Хотя цель, конечно, одна: постолярничать вволю и обзавестись премилым табуретом.

Если Петя и Миша по-разному называются и по-разному выглядят, то это, наверное, означает, что им не надо бы нацеливаться на одну и ту же Свету. То есть можно, но Света однажды выберет, потому что ей окажется не все равно. Хотя оба они, конечно, люди, и вообще их, к примеру, многое роднит.

Если церковь и искусство по-разному называются и по-разному выглядят — то это потому, что они по-разному устроены. Цель у них, конечно, тоже одна: помочь человеку оставаться человеком, напоминая, что этот мир, окружающий его, — не единственный и что смысл — существует. Но способы, методы, функции у них разные. А потому и цели своей они достигают по-разному.

Кроме шуток: единственный способ обеспечить вожделенную «сплоченность общества» — отменить искусство как таковое, как явление, — как это сделал Мао или Пол Пот. Закрыть театры, киностудии, отменить книгопечатание, ввести уголовную статью за пользование мольбертами.

У церкви, вообще говоря, метод экуменический. Сиречь объединяющий. Вера, конечно, дело индивидуальное, и Господь радеет о каждом, но церковь как институт, как Тело, начинается там, где верующие становятся паствой. Единомыслие здесь — пусть и в широком понимании — норма. Именно потому государство, чья первейшая и прямая функция — защищать своих граждан, приняв обличье современной России и рассудив, что защищать проще всего тех, кто един в своих устремлениях и представлениях о мире (так это или нет, а также во что обходится подобная защита — вопросы не для этой статьи), столь тесно сблизилось в последние годы с церковным институтом. И обходится с населением как с паствой, тогда как клирики орудуют вроде бы глубоко внецерковным понятием «общество». Экуменический идеал, который в переводе на язык государственной риторики именуется «сплоченностью», воплощается во все учащающихся призывах «не раскалывать общество». Вот и в администрации президента вторят: нужны произведения, «которые направлены на сплочение наших людей». Тот же Кулябин для Мединского — ересиарх, фактически арианин.

Но то Левиафан, рыба гибкая; в разные эпохи перенимает разные методы и под разные идеалы подлаживается, ибо цели у него, как ни крути, сугубо практические. Искусство так не может. Не то чтобы не хочет, противится, упрямится — оно в принципе иначе определено и иначе устроено. Спору нет, оно тоже воплощается очень по-разному и бывает хоть импрессионизмом, хоть экс-; но бывают родовые, сущностные признаки. Как говорил один давний философ, уберите у верблюда ногу — получите просто трехногого верблюда; но уберите у него горб — и вы лишите его верблюдности. Искусство может быть доходчивым или высоколобым, жестоким или нежным, аналитическим или интуитивистским, анонимным или индивидуальным, циничным или высокопарным — но одно в нем изменить нельзя. Давайте просто вытвердим это раз и навсегда.

Искусство не может сплачивать людей.
Искусство всегда раскалывает общество.
Искусство всегда расшатывает устои.
Или это не оно.

Речь не о том, что ему нельзя навязывать какие-либо цели, кроме его собственных. Речь о том, что ему нельзя их навязать. Не получится. Самое большее, чего тут можно достичь, — это убедить его (властью, деньгами, авторитетом, увещаниями) поставить перед собой такую цель и затем беспомощно наблюдать, как эстетический механизм, словно некоей магией, подменяет эту цель — своей, соприродной ему самому: ставя под сомнение, затеняя ясность, внося неопределенность. Как предписанные слова группируются в цепочки рифм, переменяя былые связи на новые, продиктованные фонетикой. Как лицо Мадонны, увиденное благодаря кисти живописца, начинает повествовать о тех чувствах, надеждах и тревогах, что не предписаны ни одним каноном — просто потому, что их, во всей их тонкости и зыбкости, не предугадать. Как сценический персонаж, уточненный мизансценой, светом и актерской органикой, оказывается телеснее и опаснее абстрактного недвусмысленного тезиса, которым он был в исходном замысле. Как лицо разбитной старлетки, отраженным светом пропущенное через крупицы серебра в киноэмульсии, оборачивается иконой и повествует о том, что святость есть соблазн, ибо чистота неотличима от наготы, а светоносный лик неотразим потому, что эротичен.

Барт, помнится, называл этот фундаментальный эстетический эффект «головокружительным зрелищем никем не санкционированного праксиса»; и, по правде сказать, то, что возмущенные «верующие» принимают за оскорбление своих чувств, на деле является лишь тем самым головокружением (как у Аносовой, свидетеля по делу Pussy Riot, которая, как известно, после их выступления не могла сосредоточиться, принять пожертвования и выдать сдачу). Скандально известная статья 148 УК РФ в принципе неприменима в области искусства, что бы и как бы ни было «совершено», — ибо касается «действий, совершенных в целях оскорбления религиозных чувств верующих». Не по факту оскорбления — но «в целях». А таких целей у искусства быть не может — по той скучной и непочтительной причине, что они внеэстетичны. И целей поощрения религиозных чувств верующих — тоже не может, и потому же. Искусство способно лишь взбудоражить и разбередить чувства, которые по случайному совпадению окажутся религиозными, — да и то будет не целью, но лишь побочным эффектом. Вроде сыпи.

В этом месте неизбежен встречный аргумент: «возможно, но все это касается лишь подлинного искусства; нынешние же скандалы произведены теми, кто хочет попиариться…» ну и так далее (там еще строчки четыре стандартных рассуждений, не брать же мне гонорар за их цитирование). Как и все демагоги, новейшие апологеты «сплачивающего искусства» на поверку оказываются порядочными снобами. И опять же — вопрос отнюдь не в том, что не им судить, какое искусство «подлинное», а какое, видите ли, нет. Вопрос в том, что так работает «любое» искусство. Есть мизансцена, прожектора, актеры — все, пиши пропало: как бы режиссер ими ни пользовался, умело или неумело, чего бы он ни хотел, к чему бы ни стремился — сам инструментарий сделает свое дело: индивидуализирует публику, разобщит, расколет; ибо он, как ныне говорится, «под это заточен». Растерянность, порожденная плохим спектаклем, всего лишь более мутна и душна, чем порожденная хорошим, и душевная боль от нее — тупее, только и всего. Бывают, конечно, умельцы, которые все свои силы бросают на то, чтобы, например, поставленный ими спектакль в принципе не мог называться спектаклем. Ломают на корню и искусство мизансцены, и функции света, и актерскую органику. Что ж, такое сценическое действо, возможно, и впрямь имеет шанс сплотить общество — как это делают открыточные туристические виды и котики «вконтактике». Но точно ли этим (или каким-либо другим) всенародно любимым котикам нужна господдержка — хотя бы и чисто моральная? И если да, то не честнее ли именно их, котиков, нашивать, например, на шевроны казацких дружин, столь охочих до охраны общества от искусства, — так сказать, на правах их иконического идеала?..

Кроме шуток: единственный способ обеспечить вожделенную «сплоченность общества» — отменить искусство как таковое, как явление, — как это сделал Мао или Пол Пот. Закрыть театры, киностудии, отменить книгопечатание, ввести уголовную статью за пользование мольбертами. Потому что либо мы признаем человека живым существом — и тогда душевная смута, вносимая искусством, столь же необходима ему, сколь и душевный покой, обеспечиваемый церковью, — либо сводим его к какой-либо постоянной функции, превращая в заводной апельсин (Берджесс тут кажется точнее пресловутого Оруэлла). И проблема не только в том, что в последнем случае исчезнет искусство; церковь исчезнет тоже. Света не выбрала бы Петю, если бы однажды не сравнила его с Мишей; одна лишь ножовка мало на что пригодна. Можно разве что перепилить ею сук, на котором сидишь, — и это именно то, чем сейчас занимается церковь. Позабыв о том, что, вероятно, хорошо знал один сын плотника. О том, что без молотка не будет и Креста.

Понравился материал? Помоги сайту!