Дмитрий Волкострелов: «Мои оппоненты сражаются не со мной»

На будущей неделе петербургский «театр post» представит премьеру нового спектакля Дмитрия Волкострелова «Парки и сады»: с 27 по 31 августа первую в России постановку свежей пьесы белорусского драматурга Павла Пряжко будут показывать под открытым небом — в саду Фонтанного дома. О премьере и немного о себе один из главных хедлайнеров минувшего театрального сезона рассказал в интервью Андрею Пронину.

— Я бы, честно говоря, издалека начал. Потому что вы какая-то фигура энигматическая: про вас мало что, в сущности, известно. Вот скажите: когда вы не занимаетесь театром, вы что делаете? Что любите?

— Я люблю смотреть сериалы. Хороших сериалов вышло достаточно — можно сидеть или лежать и смотреть их нон-стоп. У меня был такой период, когда не было работы, и я сидел и смотрел «Клан Сопрано» двадцать четыре часа в сутки. Кино, конечно, я тоже люблю. Когда-то из московского Музея кино я буквально не вылезал. Вот Ксения Перетрухина, художник, с которой мы работаем вместе, считает, что когда мы позволили разгромить Музей кино, тогда по-настоящему и началось наше поражение. Не наше с Ксенией, а наше общее. Четыре фильма в день я мог там отсидеть, было такое.

— Есть кинорежиссеры, премьеры которых вы не пропустите?

— Есть. Годар.

— Хороший ответ, но какой-то не молодежный. А, скажем, фон Триер?

— А что фон Триер? Нет, «Нимфоманка» — хорошее кино, но почему бы не пропустить его премьеру? Иногда даже кажется, что идешь уже по инерции. Это все же не «Рассекая волны».

— А мейнстрим?

— «Грань будущего» — отличный фильм. Я вообще люблю ходить в кино.

— И музыку любите слушать? Какие-то, наверное, любимые группы есть?

— Ну, вы же сами знаете, что человеку, который прочитал всего три книги, проще ответить на вопрос, какая из них самая любимая. Было время, когда я слушал много-много новой академической музыки и находил в ней серьезную пищу для ума. Но я и так называемую легкую музыку слушаю. Из последних приятных впечатлений — группа «Окуджав». А еще... Безусловно, не пропустишь новый альбом Radiohead, Леонида Федорова. Есть любовь с детства — «Мумий Тролль», Дельфин. Но и какое-нибудь «СБПЧ» мне тоже, скажем так, интересно.

— Ну хоть что-то молодежное, а то мы, как два старпера, сидим и говорим про Radiohead. Это надо развить. Вы считаете себя хипстером?

— Никем я себя не считаю.

— У вас, извините, очки хипстерские. Вы же вроде без них можете обходиться, я видел.

— У меня не очень хорошее зрение. Я раньше обходился, надевал только в театр на репетиции. Но однажды, уже в Питере, вышел на улицу в очках — и сразу увидел столько прежде не замеченных деталей, что был потрясен. С тех пор очки снимаю редко. По крайней мере, в Петербурге — тут много красивого.

— Мы к театру стали подбираться. Надо еще спросить вас, что вы любите в театре. Не свое, а чужое. Никто, по-моему, не спрашивал.

— Мой личный рекорд — три раза я смотрел чужой спектакль. Некоторые, я знаю, по двадцать смотрят. Три раза я смотрел «Гамлета» Роберта Стуруа — очень мне нравилось. Но это было давно. «Макбет» Някрошюса был для меня событием: я смотрел как завороженный. Потом много чего у него видел — и ни разу это впечатление не повторилось. Хотя мы же с вами в Петербурге — тут нельзя такие вещи о Някрошюсе говорить. Я, помню, сидел на каком-то его спектакле на петербургских гастролях, не самом удачном — на «Песни песней», кажется, — но вокруг была такая почтительная атмосфера, что меня скорее это потрясло, чем то, что разворачивалось на сцене. Нет, ну много всего можно перечислять, что на меня повлияло каким-то особенным образом. «Липсинк» Лепажа, например, — да и вообще масса всего. Додин, конечно, у которого я учился, но это само собой разумеется. Я считаю, что мне очень повезло увидеть спектакли Питера Брука. Из последнего — безусловно, «Remote Петербург»: горячо всем рекомендую.

— А работа в Театре на Таганке, в составе «Группы юбилейного года», как на вас повлияла? Особенным образом? Вы вообще не жалеете, что согласились принять во всем этом участие?

— Нет, не жалею. Тут и определенный опыт, и довольно значительное число людей, которым этот сюжет был интересен, — и в театре, и в зале. И я очень сомневаюсь, что, если бы эта история не была запущена, в Театре на Таганке происходило бы что-то хорошее. Ситуация, в которой мы находились, была непростой, но, по-моему, вполне достойно все получилось. Это ситуация сознательного отказа от посягательства на какую бы то ни было власть.

— Может, вам просто не предлагали?

— Да как же не предлагали? Все же начиналось со стандартного административного расклада: вот есть вакансия главного режиссера, главного художника. Кто займет? Мы сказали — нет, не займем. У нас команда, группа.

— Ваш спектакль «1968. Новый мир» вышел под занавес сезона, когда «Группа юбилейного года» уже готовилась покинуть Таганку. Он выживет вообще? Не горько выпускать спектакль, чтобы сыграть его всего несколько раз?

— Так получилось. Разумеется, если бы этот спектакль поиграли побольше, он бы как-то глубже раскрылся, какие-то поверхностные вещи, может быть, ушли бы, а что-то лучшее, наоборот, проявилось. Мы надеемся, что наши спектакли в каком-то виде сохранятся на время ремонта театра — на другой площадке. Конечно, они очень связаны с конкретной сценой Таганки — и тематически, и декорационно, потому что мы работали прежде всего с контекстом самого театра, но, в принципе, их перенос возможен.

Когда мы позволили разгромить Музей кино, тогда по-настоящему и началось наше общее поражение.

— С актерами Таганки вам удалось найти общий язык?

— В общем и целом — да. Было, конечно, определенное недопонимание. Хотя во время создания спектакля «День Победы» Юрия Муравицкого по пьесе Михаила Дурненкова недопонимания, кажется, не было: пьеса написана в достаточно традиционной форме, есть роли, диалоги, события. А самое главное, чего хотели некоторые (но, что важно, отнюдь не все) актеры, — «дайте нам пьесу и роли». «Все это очень интересно, но где же здесь роль?»

— А волна брани, которая на вас вдруг обрушилась в печати и в блогах, словно вы Рейхстаг подожгли, — она вас эмоционально как-то задевала?

— Ну я не то чтобы это все внимательно читаю. Когда одновременно появилось какое-то баснословное письмо, которое огласили с высокой трибуны, и несколько развязно-хамских статей в официозных (хотя на самом деле скорее одиозных) изданиях, тогда возникло неприятное чувство. Не по себе, страшновато: какие последуют оргвыводы? Ставить-то дальше дадут? Но с этим чувством я быстро справился, и выводов вроде бы пока не последовало. С одной стороны, эта атака была очень предсказуема, но с другой, для меня она по-прежнему остается чем-то за гранью логики.

— Дело, думаю, в том, что в вашей театральной методике нет ничего, что ханжи ставят в вину современному театру. Ни острой социальной критики, которую у нас называют «конъюнктурой», ни натурализма, называемого «чернухой», ни откровенной телесности. У вас нет хамского нахрапа, поп-эстетики. Вы даже — о ужас — не словом, но делом провозглашаете верность автору, словно на секундочку отлучились из Малого театра. Вы сами понимаете, за что вас так сурово критикуют?

— Понимаю. Прекрасно понимаю. Но ничем помочь не могу. Мои оппоненты сражаются не со мной, а с самим фактом существования современного искусства. Я не могу поддержать разговор с человеком, который считает, что «Черный квадрат» Малевича — это досадная оплошность, что «Дерьмо художника» Пьеро Мандзони не имеет значения в истории искусства. Это позиция людей, которые живут в своем вымышленном мире и не хотят признавать мир реальный. Они имеют право на свою позицию, но и я не обязан их переубеждать. У нас нет точек пересечения, нет пространства для диалога. Я не против дискуссии, но вести ее в терминах советского тоталитарного дискурса как-то бессмысленно, что ли.

— Люди, которых не заподозришь в штампах советского дискурса, регулярно называют ваши спектакли по пьесам белорусского драматурга Павла Пряжко «хроникой повседневности», «микроснимками реальности». Это тоже уже стало каким-то клише. «Парки и сады», которые вы сейчас выпускаете, упадут в эту бездну?

— Ой, боюсь, что нет. Это же вообще почти научная фантастика. Там ведь у Пряжко роботы!

— А вас эта пьеса привлекает своими темами или формальной сложностью?

— Я вообще люблю ставить Пряжко. А темы от формальной сложности стараюсь не отделять.

— Ну вот вы какие темы в этом тексте обнаружили?

— Сын пытается предотвратить смерть отца, превращая его в робота. Так же как человечество пытается победить природу с помощью культуры — парков и садов, например. Мне в этой пьесе особенно интересна тема ускользающего, распадающегося сознания Петра, ее главного героя. И постоянных попыток как-то собраться, соединить части, которые рассыпаются, в некую цельную структуру.

— Год назад петербургский театр «Тру» делал читку этой пьесы на фестивале «Текстура», и там текст проговаривался монотонным металлическим голосом. У вас будет что-то другое?

— Там дело было внутри компьютера, а у нас будет на пленэре, в саду Фонтанного дома. Кстати, к вопросу о спектакле «1968. Новый мир», с которым жалко расставаться: с «Парками и садами» мы хотим после пяти показов попрощаться навсегда. Спектакль как разовая акция. Некую лазейку мы для себя, впрочем, втайне оставляем: если вдруг спектакль окажется нам особенно дорог, может быть, мы его и сохраним. Но пока официальный план таков: 31 августа мы сыграем «Парки и сады» в последний раз. Хотя спектаклем то, что мы покажем, я бы пока не торопился называть — просто некое действие во времени и пространстве, соучастником которого становится зритель.

— Кто будет участвовать в спектакле?

— Все те же, что и всегда в «театре post»: Алена Старостина, Иван Николаев. И еще техника.

— Ага, компьютеры-таки?

— Ламповая техника, я бы так сказал. Роботы — это все же давнее изобретение. Так что у нас будет скорее ретро, чем футурология.

— В этой пьесе Пряжко много прямых цитат из книги Дмитриевой и Купцовой «Жизнь усадебного мифа». Ольга Купцова — историк театра, занимается театром русских дворянских усадеб. Вы поэтому выбрали сад рядом с дворцом графа Шереметева — хозяина крепостной труппы?

— Не очень хороший ответ на хороший вопрос: нет.

— А часто у вас получается, что включаются незапланированные смыслы?

— Конечно, это и должно происходить. В большинстве случаев я и не стремлюсь их отсекать.

— А когда зритель или критик принимает побочный смысл за основной и дает совершенно неожиданную трактовку вашего спектакля, это раздражает?

— Разумеется, нет, это, наоборот, радует. Чем больше вариантов восприятия — тем больше объем того, что мы делаем. Немного расстраивает, когда люди строят выводы на основании того, чего они недоглядели или недослышали, — но не более того.

— А обилие цитат в пьесе вам не претит? Вы же вроде противник постмодерной цитатности.

— Нет, совсем нет. Меня волнует история механизма, который заело. Цитаты — часть его истории.

— Мы привыкли, что автор пьесы с его ремарками умен и сдержан, а вот герои могут быть чудаками, обремененными вульгарными характеристиками речи: «авось» да «небось». В «Парках и садах», наоборот, в ремарках Сергей «садит Петра», «одевает ему пиджак», тогда как в репликах победно грохочет безупречный искусствоведческий волапюк, а Ворон разговаривает вольтеровскими эпиграфами к Батюшкову. Вы понимаете, что все это значит?

— Мне кажется, что эта инверсия означает стремление автора к человеческой теплоте. Все эти «садит» и «одевает» у Пряжко — это же звучит ласково, уютно. Это те звуки, которые мы слышим в жизни. Вот насчет звука жизни, в том числе и уходящего, есть у нас определенная амбиция — не знаю еще, получится ли ее реализовать. В интернете есть Музей звуков — в основном таких, которые когда-то много значили, а теперь остались в прошлом. Например, звук модема. Помните, как это было важно лет пятнадцать назад? А сегодня пришло поколение, которое даже не может опознать этот звук. Вот, скажем, в детстве я ходил в компьютерный клуб. Там стояли машины с крайне маленьким объемом памяти, и каждую игру надо было загружать заново с аудиокассет. И когда она скачивалась, раздавался странный такой звук — я его очень хорошо помню.

— В сентябре вы выпускаете в петербургском ТЮЗе третий свой спектакль — первый был по Пряжко, второй по Вырыпаеву, теперь это нечто по Беккету под названием «Беккет. Пьесы». Откуда в вашем режиссерском портфеле взялся Беккет? Он вам близок?

— Взялся примерно оттуда же, откуда Хайнер Мюллер (в петербургском театре «Приют комедианта» Волкострелов поставил спектакль «Любовная история» по новелле Мюллера. — Ред.). Я бы хотел, чтобы он был мне близок, — очень бы хотел, но это сложно. Передать принцип его письма, как-то вообще к Беккету приблизиться — это грандиозная задача, непростая. Я долго мучился с выбором материала для этого спектакля и вот решился. И Адольф Яковлевич Шапиро меня поддержал.

— С какими именно пьесами Беккета вы работаете?

— Там с десяток разных текстов — от рубежа 1950—60-х и до позднего творчества, которым русский театр мало интересовался. Вы, наверное, этих пьес даже и не знаете: они никогда не переводились прежде на русский язык.

— То есть вы собираетесь фактически ввести в наш культурный оборот неизвестные беккетовские тексты?

— Да, это одна из наших задач. Ведь культурный разрыв связан во многом с отсутствием в здешнем контексте каких-то основополагающих текстов. В начале 1990-х поставили несколько главных пьес Беккета и зациклились на них, а огромный пласт так и остался нетронутым.

— Ну да, ставят «Годо», «Крэппа», «Sans paroles», вот еще «Эндшпиль» вышел в Александринке — но это же все исключительно ранние пьесы.

— Именно. А Беккет — быть может, главная фигура в драматургии XX века. Без него дальше двигаться нельзя.

— А в каком пространстве театра будет играться спектакль?

— Сразу в нескольких. Но не одновременно, а последовательно — и в зале, и в фойе. Я вам в страшной вещи сейчас признаюсь: это первый мой спектакль, в котором будет антракт.

— Артисты «театра post» будут принимать участие в постановке?

— Нет. Алена Старостина, как и в «Танце Дели», принимает участие в качестве второго режиссера. А так актерская группа в основном та же, что и в «Злой девушке», — в том числе и сама «злая девушка» Алиса Золоткова. Плюс над спектаклем вместе с нами работает музыкант Дмитрий Власик.

— Не могу напоследок не спросить об еще одной будущей вашей работе: вы стали одним из участников грядущего сезона русской классики в московском Театре наций — наряду со, страшно выговорить, Бобом Уилсоном. Что ставить будете? «Чайку»? «Грозу»? «Ревизора»?

— Ни то, ни другое, ни третье. Буду делать спектакль по русскому классическому романсу. Не знаю, что получится, но задача кажется интересной, пока невыполнимой.

Понравился материал? Помоги сайту!