«Советский Союз прорастает изнутри — в людях»

На минувшей неделе в Мюнхене ушла из жизни Майя Туровская. О встрече с выдающимся историком театра и кино, сценаристом и культурологом вспоминает молодой московский театровед Аня Жук.

В конце мая 2018-го я приехала в Германию — посмотреть несколько спектаклей для своей диссертации о современном немецком театре. Путешествие началось в Мюнхене. О том, что мне предстоит встреча с Майей Туровской, неожиданно сообщил мой научный консультант Владимир Колязин («Аня, я договорился с Майей Иосифовной, она ждет, как прилетите — сразу звоните ей»). Это был тот самый момент, когда ты в свои 26 лет чувствуешь себя еще слишком инфантильным для того, чтобы встретиться с человеком, который прожил эпоху — да и сам являлся эпохой. Но отступать было некуда.

Сразу по прилете в Мюнхен я поймала себя на странном ощущении, принадлежащем, скорее, прошлому столетию и будто воскресшем из воспоминаний Нины Берберовой, — мне предстояло посетить эмигрантку Майю Иосифовну Туровскую, стать свидетелем ее сегодняшнего быта, обменяться новостями: о моем начинающемся мире и ее наполненном событиями пути целого века. Я перечитывала ее тексты и открывала для себя новые — мне хотелось поговорить с ней по существу и потому казалось важным заранее понять ее язык, понять, как ей, искусствоведу универсального типа, удавалось с одинаковым аналитическим блеском писать и о театре, и о кино, и о Марии Бабановой, и об Андрее Тарковском. Едва ли не более важным казалось найти перед встречей верные вопросы о самой жизни — было очевидно, что Майя Иосифовна принадлежала к породе, описанной в книге «Люди в темные времена» Ханной Арендт.

И чего скрывать: когда я бежала по самому центру Мюнхена, покупая по дороге в кондитерской пирожные, то думала еще и о том, как бы, прикрывшись профессиональным интересом, разведать ее секрет долголетия.

Беседа проходила стремительно: я была в Мюнхене всего несколько дней, а расспросить хотелось о многом. Для Майи Иосифовны, как оказалось, наш разговор тоже представлял определенный интерес. Когда через два часа после начала беседы я поинтересовалась, не устала ли она, Туровская отмахнулась: «Что вы, это же по работе, я от работы никогда не устаю». Еще через два часа я увидела, что она оперлась на руку и слегка побледнела. «Не буду спорить, я немного устала. Но вы приходите завтра — прогуляемся. Для меня это важно. Я же вас (имелось в виду мое поколение. — А.Ж.) совсем не знаю. Мне очень интересно».

Иногда она действительно разглядывала меня с не меньшим любопытством, чем я ее, — например, когда я спросила ее о книге про Бабанову. «Ага, а вот это интересно. То есть вы ко мне пришли как к автору книги о Бабановой, а не об Алле Тарасовой, например. Это о многом говорит».

В свои 94 года Туровская сохраняла острый ум — беседа всегда шла вперед, и была только одна мысль, которую Майя Иосифовна повторяла несколько раз, то и дело к ней возвращаясь: «Для меня оставалось загадкой, почему я двадцать лет не могла устроиться на работу. Чем я не подходила? А сейчас я очень хорошо это понимаю. Я для чего-то везде писала в анкете, что у меня два высших образования. Мне казалось, что это хорошо, а сейчас я понимаю, что в те годы для работодателя это было чем-то необычным, странным — “чего от нее ждать, раз у нее аж два высших, [непонятно,] будет ли [она] хорошим исполнителем, — сложная, наверное”. Никогда не пишите в анкете ничего лишнего!» Когда я спросила о том, зачем нужно было оканчивать МГУ, если ее так заинтересовало театроведение, она ответила: «Я знала, что отец бы расстроился, если бы я бросила филологический».

Потом я спросила ее о том, почему она уехала из страны во время перестройки. «Понимаете, Аня, переехали дети — так сложилась жизнь» — ответив сперва так, Майя Иосифовна пошла прогуляться по квартире. Потом глубоко вдохнула, села на диван, прижалась к самой стене, сложила руки и, словно обиженный ребенок, произнесла: «Я вам отвечу. Если бы мне было можно выезжать в течение всей моей жизни, я бы сейчас, скорее всего, жила в Москве. Но мне всегда было все нельзя-нельзя-нельзя — понимаете? А здесь мне все можно».

— Вам нравится в Мюнхене?

— Да, тут очень спокойно.

Квартира Майи Иосифовны окнами выходит на центральный рынок, Viktualienmarkt, в двух минутах от Мариенплац — самый центр. На звонке, как везде в Европе, написана только фамилия — но я, не привыкшая к этому, от волнения искала номер квартиры, сетуя, что не спросила его заранее. Заметив фамилию TUROVSKAYA, поняла, что пришла туда, куда нужно.

Из окон единственной комнаты виден изысканный рынок — ты находишься в самой гуще событий и можешь каждую минуту наблюдать за тем, как кипит жизнь большого европейского города. Единственное неудобство — всегда ощущается присутствие людей, от этого можно устать. Но Майю Иосифовну это обстоятельство как раз не беспокоило — она уже не очень хорошо слышала. Спокойная, светлая квартира с большими окнами и видом на бурную мюнхенскую жизнь была как будто идеально создана для нее.

Сразу было очевидно, что с ней можно общаться только на равных — с уважением, но без всяких комплиментов: честный разговор, никакой светскости. Увидев пирожные, Туровская спросила: «Вы думаете, я все это съем?» — и выразительно на меня посмотрела. «Майя Иосифовна, я на это рассчитывала», — не без иронии настойчиво произнесла я. Она улыбнулась — и в этот момент стало понятно, что мы найдем общий язык.

«Я пойду ставить чайник, а вы мне очень конкретно скажете, для чего пришли. Я сейчас почти не слышу и в театр последние два года не хожу, последних событий не знаю. Мне надо понимать, чем я могу вам помочь».

Я начала спрашивать о театре, который для меня и моего поколения уже был историей, а для нее оставался живой театральной жизнью; она успела увидеть на сцене Вахтангова и Таирова. О том, каким был МХТ времен ее молодости — родившись в 1924-м, Туровская стала активно посещать театр с десяти лет, примерно с 1934 года. Она рассказывала, как жила рядом с Камерным театром и вечерами разговаривала с Алисой Коонен, когда та после спектаклей бродила кругами по улице. Она вспоминала какие-то важные детали — вроде особенности взгляда Коонен: зрение у Алисы Георгиевны было испорчено несовершенной кинематографической техникой, и она «все время моргала», «смотрела чуть поверх».

— Мне всегда было все нельзя-нельзя-нельзя — понимаете? А здесь мне все можно.

Внезапно я поняла, что в жизни не думала встретить человека, наблюдавшего за театральным процессом тех давних времен, — и задала вопрос, который, казалось, навсегда останется для меня загадкой. Чье влияние стало определяющим в момент встречи Таирова и Коонен — ее дарование и театральная школа Станиславского или его самобытное режиссерское начало? Туровская долго рассказывала о том, как они работали, о чем они думали, как вдруг произнесла ключевую фразу: «Он сделал из нее, конечно, абсолютно иную актрису».

Мы долго говорили о том, что в 1930-е годы для зрителя выбор театра был выбором жизни, ее стиля и образа. Зритель был предан одному-единственному театру — и не покидал его: мхатовская публика ходила в МХТ, таировская — в Камерный. Майе Иосифовне было очень важно, чтобы я до конца поняла, насколько коренным образом эта атмосфера в искусстве и обществе отличается от современной, где все течения, все школы и методы переплетены — и их уже невозможно отделить друг от друга, когда режиссер пользуется всеми доступными ему инструментами театра, а зритель должен успевать увидеть все.

Я спрашивала ее о самых значительных и ярких театральных впечатлениях ее жизни. Майя Иосифовна вспоминала о «Трех сестрах» Немировича-Данченко, об очередях в МХТ, в которых можно было провести всю ночь, а утром отказаться от покупки билета — если выяснялось, что будет играть «не тот», не любимый состав. Особым впечатлением были гастроли в Москве театра Berliner Ensemble: «Уж сколько наш российский театр создал направлений, сколько мы знаем разных театральных течений — но в 1957-м у всех буквально отпала челюсть от удивления, от той дистанции, с которой актер Брехта читал драматический текст. Россия до 1957 года такого не видела».

Много говорила и я — Майе Иосифовне было интересно, что происходит сейчас в России: «Еще недавно я каждый год ездила в Москву, ходила в театр. Но сейчас уже не езжу». Я рассказывала о современном российском театре, о лабораториях, о фестивалях, о чем-то захватившем меня «Дон Жуане» Анатолия Шульева в театре Маяковского, когда она спросила о совсем молодой режиссуре. Туровская расспрашивала и о моей работе, о том, есть ли деньги на издание журнала «Жираф», — и снова напоминала о том, что не стоит писать лишнего в анкете при поступлении на работу.

Говорили и о немецких премьерах, которые я успела увидеть в Мюнхене, — например, «Из мертвого дома» Леоша Яначека в постановке Франка Касторфа. Туровская обещала сходить: «Я, конечно, уже почти не слышу и в театр не хожу. Но это увлекательно, сяду поближе».

Когда мы дошли до разговора о ГИТИСе и о социально-политических новостях, Туровская задумалась — в ней еще сильны были воспоминания о свободном духе 90-х и, возможно, 2000-х, так что многое ей казалось удивительным. Минут десять ей понадобилось, чтобы что-то для себя понять. Ее глаза удивленно горели, она энергично думала — и потом вдруг уверенно сказала: «Я все поняла. Советский Союз прорастает изнутри — в людях».

В этой способности за несколько минут осмыслить совсем новое для нее время и так ясно сформулировать ключевое его свойство была вся Туровская. До последнего — стремление жить только вперед, не желая оставаться в рамках собственных когда-то сформированных представлений о жизни. Возможно, все дело в количестве исторических переломов, выпавших на ее судьбу: лишь с этой готовностью принимать новое и можно выжить.

Когда я пришла к ней на следующий день, Майя Иосифовна решила накормить меня обедом — на своей кухоньке размером с небольшой чулан. «Эта кухня невероятно маленькая, но именно этим она мне и удобна». По периметру квадрата стен шли подряд раковина, стол и поверхность для хранения бытовых вещей, в углу прятался небольшой холодильник. Посередине оставалось лишь одно сидячее место, с которого можно было дотянуться до любого уголка кухни. С учетом возраста Туровской все это выглядело действительно довольно практично. Суп был кислый, явно щавелевый. В ответ на мое «спасибо, вкусно» из соседней комнаты донесся твердый голос: «Я очень люблю щавелевый суп, но здесь щавеля не достать, я просто добавляю кислоты». А из чего же тогда суп? «Шпинат», — не без неприятия в голосе ответила она. По этой интонации я поняла, что Мюнхен так до конца и не стал для нее домом.

Я пыталась представить себе, каково это — десять лет быть невыездной за представление в Мюнхене фильма «Обыкновенный фашизм». Туровская, прожив после этого полвека, недоумевала: «Странно, но донос на меня написал не соотечественник и даже не гэдээровец, а местный житель, из ФРГ. Что ему было надо? Что он такого услышал [в “Обыкновенном фашизме”]?» Каково это — двадцать лет, десять из которых — после смерти Сталина, не иметь возможности устроиться на работу? Зато сколько было написано книг… «А что было делать? Писала по необходимости…»

За два дня нашей беседы в свои 94 года Майя Иосифовна, помнившая все детали и все имена, забыла только одно название — своей последней книги. Я гадала, пытаясь понять, что именно она вспоминает: «“Зубы дракона”? Ваша недавняя книга?» Она посмотрела косо и вдруг сказала с большим сомнением: «Недавняя? Бог с вами, она вышла в 2015 году, не то чтобы свежая…»

Майя Туровская гораздо больше, чем я в свои 26, жила в моменте «сейчас».

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!