«Родился живой, страдающий человек»

Драматическую программу «Золотой маски» — 2018 открыл «Губернатор» Андрея Могучего. Если в Петербурге прошлогодний спектакль БДТ, отрецензированный для COLTA.RU Лилией Шитенбург, оставил критику в единодушном восторге, то после московских показов оценки разделились. В этом «Губернатор» повторил судьбу других этапных свершений новейшей истории отечественной сцены, заставив в очередной раз задуматься о радикальных различиях оптики театральной публики Москвы и Петербурга. По просьбе редакции ведущие столичные критики поделились с нами мнениями о спектакле.

Алена Карась

Прежде всего, спектакль Могучего, на мой взгляд, возвращает нам непроработанный исторический опыт. То, что для этих целей идеально подходит рассказ Леонида Андреева «Губернатор», — мысль вроде бы простая, но до сих пор никому почему-то не приходившая в голову. А между тем это исключительно важная проза — очень выразительная, обозначившая едва ли не главную социально-психологическую драму века: личную ответственность властей предержащих. Эта коллизия прошивает спектакль насквозь: от тюрьмы индивидуального сознания — до вселенской мистерии. Жанр постановки продуман безукоризненно: Могучий рисует картину апокалипсиса, тонко работая с его знаками в культуре — от «Неба над Берлином» Вима Вендерса до «Рыцаря отчаяния» Яна Фабра, от образов вахтанговского «Гадибука» до театра Тадеуша Кантора. Не случайно «Губернатор» завершается словами из «Капричос» Гойи, блестяще закольцовывающими драматургию спектакля: «Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на пороге гибели».

Марина Давыдова

Самое простое, что я могу сказать про спектакль «Губернатор», — он производит впечатление. На большую часть публики, во всяком случае. Он действительно сделан зрелищно и изобретательно. В первую очередь, это заслуга сценографа Александра Шишкина, но его работа неотделима от работы режиссера. Андрей Могучий всегда был в такой же степени художником своих спектаклей, в какой их режиссером. Его визуальные фантазии в значительной степени и составляли существо этой режиссуры. И я помню, как органично вписывались артисты руководимого им «Формального театра» в брейгелевский мир одной из лучших его работ — спектакля «Между собакой и волком».

В «Губернаторе» же я все время ощущала противоречие между яркой, продвинутой сценографией и весьма архаичной игрой артистов, которые по большей части продолжают существовать в параметрах товстоноговского театра. Хорошо или плохо каждый из них существует, хорошо или плохо это само по себе — отдельный вопрос. Но стилистически они находятся в другой эпохе. Сценография в ХХI веке, а они — все еще в ХХ.

Точно так же в ХХ веке — точнее, в самом его начале — остался и рассказ Леонида Андреева. Я помню, что, по отзывам тех, кто видел премьеру, спектакль Могучего произвел на них впечатление не только глубокого, экзистенциального высказывания, но еще и высказывания чрезвычайно злободневного, обращенного в сегодняшний день. Он был воспринят как прямой диалог со зрительным залом. То есть рассказ Леонида Андреева, по мнению многих, прозвучал на редкость актуально. У меня, по правде говоря, сложилось ровно обратное впечатление. Все два часа, пока шел спектакль, я думала: как же не похожи та реальность, которую описывает Андреев, и наша сегодняшняя реальность. Где в современной России вы найдете представителей власти, которые страдают от мук совести, копаются в себе и испытывают чудовищный комплекс вины за содеянное? Где антагонистичные власти народные массы? Покажите мне их! Где интеллигенция, которая воспринимала страдания народа как свои собственные и чувствовала свое единение с народом? Где, наконец, те самые революционеры, мести которых неотступно ждет главный герой? Я время от времени хожу в суд — понятно какой. Иногда кажется: вот сейчас растворится дверь, и в нее войдет какая-то новая Вера Засулич. И что-то такое сотворит в этом зале суда, в котором несправедливость висит в воздухе так, что можно буквально резать ножом. Но дверь не растворяется, и никакая Вера Засулич не заходит. И не зайдет! Все государственные преступники этой страны могут спать спокойно. Им ничто не угрожает. В том числе и муки совести.

Вы видели когда-нибудь лицо судьи, выносящей заведомо неправедный приговор? Это лицо спокойного и самоуспокоенного человека. Весь социальный расклад за минувшее столетие стал абсолютно иным. Мы оказались в инертном обществе, которое невозможно растормошить. С представителями власти, которые разучились испытывать чувство вины. С народом, который видит врагов не во власти, а в «пятой колонне». И мне кажется, что текст Андреева имело бы смысл ставить для того, чтобы оттенить наше время. Не срифмовать, а именно оттенить. Даже противопоставить. Через него выявить, как за сто с лишним лет изменилось политическое и социальное лицо той страны, в которой мы живем. Но создатели спектакля ничего этого, как мне кажется, не имели в виду. Если же отвлечься от социального аспекта, то в спектакле (и в рассказе) звучит порой очень интересная тема: как по-новому начинает видеть мир человек, находящийся на пороге гибели. Как меняет близость смерти оптику, через которую смотришь на жизнь. У Могучего эта тема пробивается через социальный пафос, но все же не становится центральной. Впрочем, если бы она стала центральной, лучше было бы поставить не оставшийся в ХХ веке рассказ Андреева, а гениальную «Смерть Ивана Ильича». Она-то как раз на все времена.

Наряду с режиссерскими и сценографическими новациями в спектакле очевидно возвращение к модели русского психологического театра, к прямой товстоноговской традиции.

Анна Степанова

Думаю, значимость этого спектакля очень существенна. «Губернатор» вдруг стал мостом между лучшим театром советской эпохи 70-х — начала 80-х годов и нынешней сценой. Важно помнить, что до сих пор ситуация демонстрировала провал, конфронтацию нового русского театра с предшествующей традицией. Новому русскому театру нужно было отбросить архаику, сформироваться, почувствовать свою силу — поэтому подобный разрыв был неизбежен.

Мне кажется, что сегодня, после того как новый русский, если угодно — российский, театр стал самим собой, сформировавшись как самостоятельное и целостное художественное явление, возникла такая вот внутренняя потребность в том, чтобы соединить времена. Соединить в том числе и эстетически — потому что наряду с режиссерскими и сценографическими новациями в спектакле Могучего очевидно возвращение к модели русского психологического театра, к прямой товстоноговской традиции, когда театр всем строем спектакля влезал в шкуру героя, погружался в недра его души.

В «Губернаторе» заметно возвращение и к другому важному аспекту — этическому. Новому русскому театру требовалась предельная свобода — в том числе и от узких моральных суждений соцреализма. Но сегодня сцена с абсолютной очевидностью занята поисками новой этики. И беспощадность по отношению к человеку, которую на стадии своего формирования обнаружил новый театр, у Могучего сменилась глубоким его пониманием. В «Губернаторе» режиссер вернул публике право на сопереживание, на эмпатию, но отнюдь не прежними, старыми способами, с возвышением правых и развенчанием виноватых. Могучий лишил эту конструкцию момента оправдания кого бы то ни было. В «Губернаторе» сам герой себя не прощает, не оправдывает — но осознает справедливость расплаты. Причем платит он за слепоту прежнего чиновника и генерала, которого словно рок или чистый фатум толкнул под руку дать сигнал к расстрелу демонстрантов. После того как он ужаснулся содеянному, из функционера — точь-в-точь как в последней речи Улюкаева — родился живой, страдающий человек. И тогда все встало на свои места.

Зара Абдуллаева

Волнения в узких кругах вызваны всего лишь обманутыми ожиданиями — ведь из Питера докладывали, что это событие года и города. В Москве спектакль не пошел, развалился — я была на первом [из двух показов в рамках «Золотой маски»]. Дело, конечно, живое, но все равно: неудача. Механический набор аттракционов, вполне замшелых. При чем тут магриттовские персонажи в котелках? Они же орлята, персонифицирующие, надо думать, орден Белого орла. Но кому эта символятина понятна? Ну да, имеется диалог, так сказать, с немым кино. Не потому ли включается закадровый голос, пересказывающий сюжет, устаревший донельзя? Конечно, это спектакль-анахронизм. Но мог быть хотя бы добротным, а не претенциозным и наивным. Здесь эксплуатируются приемы срединного театра-театра для окультуренной, наверное, публики. Той, которой на попсу ходить западло, а на концептуальный театр в своем же городе — скучно. Чтобы было повеселее, внедряются крупные планы артистов и внесценического народа на экранах, разбитые стекла, световые принуждения, громкие выстрелы, гимназистки и снег. Тщетная предосторожность. Предлагаю ввести на сцене мораторий на снег и дождь — не только в память стрелеровского «Кампьелло».

Неоспорима, однако, выработанная дороговизна декораций. На них только и пялилась, вспоминая немой фильм Протазанова 1928 года [«Белый орел»], где страх и жуть не были имитацией. Петербургского сановника играл Мейерхольд, а блудливого губернатора, лишенного совести, — Качалов.

Кристина Матвиенко

Выпущенный ровно год назад «Губернатор» Андрея Могучего производил впечатление: масштабом, прямотой взятой темы, технологической безукоризненностью. Было в нем нечто парадоксально веселое, уравновешивавшее патетику, связанную с сюжетом Леонида Андреева и столетием революции. Был в «Губернаторе» и компромисс — между природным радикализмом режиссерского почерка Могучего и махиной большого драматического театра. То есть все складывалось в перфектную картину — но в рамках мейнстрима. В таком контексте «Губернатор» — значительный, важный спектакль, а в другой он и не помещен, так что и говорить о нем нужно, учитывая этот контекст.

Понравился материал? Помоги сайту!