COLTA.RU публикует традиционный опрос ведущих театральных критиков России, по просьбе редакции составивших шорт-листы главных событий и сформулировавших ключевые тенденции сезона-2016/2017.
Сцена из спектакля «Сон в летнюю ночь» Кирилла Серебренникова, Гоголь-центр© Гоголь-центрПодводя итоги сезона, меньше всего думаешь об удачных спектаклях, хотя они были, и их было немало. Среди того, что меня особенно впечатлило в Москве, назову в первую очередь:
«Золотого осла» Бориса Юхананова в «Электротеатре Станиславский»;
весь проект «Звезда» в «Гоголь-центре», а именно: поставленные в прошлом сезоне «Кузмин. Форель разбивает лед» Влада Наставшева и «Ахматова. Поэма без героя» Кирилла Серебренникова (это, безусловно, выдающаяся работа Аллы Демидовой, которая, по моему скромному мнению, нашла «своего» режиссера);
спектакль Константина Богомолова «Дракон», который кажется мне завершающим аккордом трилогии, начатой спектаклями «Карамазовы» и «Князь» (я, впрочем, не исключаю, что эта трилогия станет тетралогией — после того как осенью Богомолов выпустит «Волшебную гору» в «Электротеатре Станиславский»);
спектакль «Гоголь. Своими словами» Дмитрия Крымова в «Школе драматического искусства»;
«Дыхание» Марата Гацалова и Ксении Перетрухиной в Театре наций;
«Ивонну» Гжегожа Яжины там же.
Отдельно хочу отметить потрясающего Алексея Верткова в роли Воланда в «Мастере и Маргарите» Сергея Женовача, который в этом спектакле вновь являет покорившие нас в студенческой юности легкость и остроумие.
Но это привычное перечисление достижений в нынешней обстановке кажется мне не самым принципиальным, а принципиально вот что. Начавшееся в этом сезоне дело «Гоголь-центра» фактически разделило историю новейшего театра на «до» и «после».
В нашем сообществе поселился СТРАХ. Люди боятся обсуждать дела по телефону или по скайпу, словно они занимаются не театром, а торговлей оружием или наркотрафиком. Театр внезапно стал одним из самых опасных видов деятельности.
Начиная с мая 2017 года мы все оказались в условиях цензуры куда более опасной, чем цензура позднего «совка», которую старшее поколение театральных деятелей худо-бедно научилось объезжать на кривой козе.
«Страх съедает душу» назывался известный фильм Фассбиндера. Страх съедает наш театр.
Как действовала цензура раньше? Приходит на прогон «управа» (управление культуры), раскидывается в креслах, начнет давать советы: третью сцену с конца уберите, красным знаменем во втором эпизоде не размахивайте, намеки на то и на се приглушите, темпоритм поменяйте. Что стояло на кону? Стоял спектакль. Что стоит на кону теперь?
Теперь стоит нечто большее. В каждом (повторяю — каждом!) театре огромной страны теперь есть заложник в виде имеющего право финансовой подписи директора. И я просто вижу, как этот директор, насмотревшись на басманное правосудие и на сидящего за решеткой Алексея Малобродского, начинает говорить режиссеру или худруку: «Ты вот сейчас оскорбишь ненароком чувства верующих, поставишь “опасную” пьесу, интерпретируешь не так Пушкина или Лермонтова, а ко мне завтра с проверкой придут. Тебе-то что, а у меня семья, дети… Я в тюрьме гнить не хочу». Да чего там начинает — уже говорит.
Юрий Любимов и Олег Ефремов рисковали в годы брежневского застоя своими спектаклями. Любой режиссер рискует сейчас своим директором. Платой за творческую свободу художника — вы только вдумайтесь! — становится свобода ДРУГОГО человека. И это иезуитство нынешней власти предержащей, подмявшей под себя нашу культуру, не идет ни в какое сравнение с пыльным идеологическим гнетом маразмирующего «совка». Нет ни «управы», ни официальной цензуры. Все вроде бы вольны делать что хотят. И все порабощены.
Разумеется, театральный процесс не остановится. Премьеры будут выходить, зрители будут аплодировать, а артисты — актерствовать. Но скажу вам по секрету: театральный процесс не остановился даже в Иране (а ведь наша вошедшая в силу «кабала святош» не идет ни в какое сравнение с тамошней) — но, несмотря на отдельные редкие достижения, иранский театр сегодня чудовищно провинциален.
Нашему театру в нынешних условиях грозит не смерть, ему грозит жуткая провинциализация. По мне, она даже хуже смерти.
