«Мы занимаемся художественным культуртрегерством»

В берлинском театре Hebbel am Ufer продолжаются показы проекта Eternal Russia. О своем дебюте на театральной сцене известный критик, куратор и колумнист COLTA.RU Марина Давыдова рассказала Дмитрию Ренанскому.

— В программке Eternal Russia вы значитесь не только как автор текста и концепции проекта, но и как режиссер. Как так получилось?

— Все началось довольно неожиданно — со встречи с худруком HAU Аннеми Венакер, с которой мы на тот момент были знакомы только заочно. Мы встретились на фестивале в далекой Южной Корее, дело было в конце 2015 года — Аннеми напомнила мне о том, что в 2017 году грядет столетие русской революции и HAU, как правильные немцы, которые всегда все планируют заранее, уже думают о программе приуроченных к этому юбилею мероприятий. Не могу сказать, что меня в тот момент как-то сильно занимал этот юбилей, я вообще о нем не думала, но коль уж речь зашла о России, я поделилась рядом своих мыслей по поводу новейшей русской истории. Аннеми эти мои соображения явно зацепили, и она с тех пор стала время от времени обращаться ко мне за консультациями. HAU, как известно, — главная проектная площадка театрального Берлина, так что ей присылали (и присылают) множество proposals, в частности, и по поводу означенной даты. Аннеми иногда мне эти заявки пересылала и просила прокомментировать. В какой-то момент, сочинив очередной комментарий, который был едва ли не длиннее текста самой заявки, я просто в шутку написала: по-моему, мне уже пора самой заявку делать. И молниеносно получила ответ: да-да, это было бы прекрасно!

У меня в то время в разгаре был Венский фестиваль, и вообще голова была занята другим, поэтому я на эти слова даже не отреагировала. Но надо отдать HAU должное: они проявили редкую настойчивость. «Ну и когда же вы пришлете свою заявку? Ну же — мы ждем!» Я в какой-то момент поняла, что мне не отвертеться, и, сидя в Вене, как-то неожиданно для самой себя набросала схему того действа, которое теперь называется Eternal Russia. То есть я просто вдруг увидела, как это все должно быть устроено: расположение комнат, входов, выходов, логику перемещений. И, как только увидела, моментально написала сценарий. Через несколько дней (а это был январь 2016 года) я по приглашению HAU приехала в Берлин. Я читала свой сценарий вслух и одновременно рисовала на бумажке схему будущего спектакля — назовем его так. Работники HAU следили за моим рассказом с непроницаемыми лицами. Потом наступила пауза. Потом Аннеми сказала: так, отлично, мы даем тебе карт-бланш — делай все, о чем рассказала, как хочешь и с кем хочешь. И я обалдела. Это было даже неожиданнее, чем приглашение от Венского фестиваля, потому что там я все же занималась привычным для себя делом. И потом, HAU — это очень серьезная институция. Я и представить себе не могла, что буду когда-то дебютировать на их сцене, не имея за плечами никакого опыта.

Тут еще нужно учитывать, что в Германии меня знают, во-первых, как критика (поскольку много моих статей переведено на немецкий язык), а во-вторых, как продюсера Венского фестиваля — но никакой «кредитной истории» как у человека, занимавшегося созданием каких-то художественных проектов, у меня нет. При этом я еще привожу за собой Веру Мартынов и Владимира Раннева, имена которых многое значат в российском контексте, а в немецком — нет. Все вместе это превращается в уравнение со всеми неизвестными, а это большой риск для любого продюсера, так что мне лишь остается снять перед HAU и Аннеми шляпу.

— Как вы сами определяете жанр своего проекта — на какой, условно говоря, полке европейского театрального супермаркета размещается Eternal Russia?

— Это и паркур, и инсталляция, и видеоинсталляция, но на самом деле все это — лишь слагаемые какого-то другого эстетического феномена, названия которому еще, вероятно, не придумано. Во всяком случае, я его не знаю. Для меня принципиально то, что в рамках этого проекта просветительско-аналитическая и художественная стихии сливаются в единое целое. Для меня Eternal Russia вырастает не только из множества спектаклей, перформансов и выставок, которые я смотрю в силу своей первой профессии, но и из моего лекторского опыта: в какой-то момент я стала понимать, что сама по себе лекция вполне может стать piece of art. Eternal Russia — это, так сказать, художественное культуртрегерство.

И тут, конечно, важен контекст, в котором мы им занимаемся: наш проект — его продюсером является HAU — включен в программу сразу двух крупных культурных форумов. Премьера проходит в рамках большого фестиваля Utopian Realities, посвященного русской революции. Он, в свою очередь, является частью еще более крупного фестиваля 100 Years of Now, занятого исследованием того, как за последние сто лет изменилась окружающая нас реальность — материальный мир, наши представления о добре и зле, гуманитарная сфера, все вообще. Этот проект задумывался вне связи с русской революцией, но потом стало понятно, что это совпадение — знаковое.

История России ХХ века — история лукавая, оборотническая; уловить ее, правильно понять логику развития не так просто.

— Для кого вы делали Eternal Russia? Что знает и понимает про революцию 1917 года берлинская публика?

— В абсолютном большинстве случаев мне приходилось сталкиваться на Западе с достаточно упрощенным и поверхностным восприятием того, что произошло в России сто лет назад. Для многих, например, подлинным открытием является даже тот простой факт, что в России в 1917 году было две революции, а не одна. Впрочем, в российском контексте с этой темой все тоже довольно туманно. И некоторые смысловые акценты, которые я делаю в Eternal Russia, будут, полагаю, неожиданными не только для западного зрителя, но и для нашего. Например, важная для меня мысль о том, что фашистская эстетика определяет идеологию, а не наоборот. Я проговариваю ее в одной из частей этого многочастного проекта, но вкладываю ее в уста некоего персонажа. Это, конечно, придуманный герой, но за ним, как и за всеми героями этого действа, маячат тени реальных исторических лиц. Или тот факт, что в конце 1920-х в России, как мне кажется, произошел слом, вполне сопоставимый с тем, что случился в 1917 году, только с обратным знаком: смена левого дискурса на правый. Парадокс заключается в том, что никакие вывески и лозунги при этом не поменялись, они остались прежними. История России ХХ века — история лукавая, оборотническая; уловить ее, правильно понять логику развития не так просто…

Или вот еще: мы ведь редко задумываемся о том, что в феврале 1917 года Россия стала едва ли не самой свободной страной мира. Принятая тогда избирательная система была без преувеличения самой либеральной на всей планете: права, которые получили женщины в России после Февральской революции, в Британии они обрели в 1930-е годы, а во Франции (благодаря суфражисткам) — и вовсе только в конце 1940-х годов. В 1917 году страна как-то в одночасье выпрыгнула из архаики. И чем мощнее был этот прыжок и этот рывок, тем сильнее оказался откат обратно в архаику: мы эту закономерность и сейчас наблюдаем. Но мощная вспышка 1917-го указала вектор развития для других стран — об этом у нас тоже как-то не принято вспоминать.

— В каком-то русскоязычном анонсе Eternal Russia я не без изумления прочитал, что авторы проекта, дескать, уравнивают события 1991 года и 1917-го…

— Все обстоит с точностью до наоборот — параллелей с 90-ми годами я как раз сознательно старалась избегать. Матрица современной России задана тоской по двум имперским эпохам — дореволюционной и сталинской; все, что было после, — оттепель, застой, 90-е годы — не более чем интермедии по отношению к этим главным сюжетам. Поэтому я работаю с дореволюционной, революционной, сталинской Россией — а дальше перепрыгиваю прямиком в наши дни: нам казалось, что в 90-е годы мы куда-то вроде бы вырвались, а в итоге все равно пришли обратно в Eternal Russia. На том месте, где у нас висит портрет Николая II, а потом портрет Сталина, в конце концов, вопреки ожиданиям, не появляется портрет Путина — там висит нечто другое, сами увидите, что именно.

— Почему из трех площадок, входящих в комплекс Hebbel am Ufer, была выбрана именно HAU-3?

— Как вы помните, программирование в HAU устроено таким образом, что афиша состоит из множества проектов, которые показываются несколько дней подряд — потом они исчезают из репертуара, уступая сцену другим спектаклям. Если бы мы сочиняли Eternal Russia для HAU-1 или HAU-2, то он шел бы всего три-четыре дня, а у руководства HAU с самого начала было желание показывать наш проект на протяжении всего фестиваля. В итоге так и случилось: Eternal Russia можно увидеть в HAU-3 с 12 по 23 января, за исключением первого вечера проект будет показываться дважды в день. Для HAU это очень много. И к тому же этот проект стал для них вызовом: в основном он продюсируют довольно простые в постановочном смысле спектакли — не случайно в афише так много современного танца. Конечно, тут можно увидеть и такой сложносочиненный проект, как Situation Rooms группы Rimini Protokoll, но физически эта постановка была сделана на мощностях Рурской триеннале, HAU выступал лишь в качестве сопродюсера. А вот в случае Eternal Russia HAU занимался именно производством, причем довольно затратным: по сравнению с первоначальными идеями замысел пришлось упростить примерно наполовину, но даже в таком виде он оказался самым дорогим и сложным проектом фестиваля.

— Как вам работалось с соавторами проекта — художницей Верой Мартынов и композитором Владимиром Ранневым?

— Работалось легко и радостно. Поскольку не только смысловая сторона Eternal Russia, но и вся логистика, все необходимые перестановки, происходящие в пространстве по ходу дела, существовали поначалу только в моем сознании, мы работали следующим образом. Основные смысловые точки маршрута и параметры пространств (темная комната, заваленная мусором, дворцовый зал, рабочий клуб) задаются мной — а потом уже в обозначенных рамках Вера придумывает, что и как должно выглядеть. Скажем, мне нужна портретная галерея, и я понимаю, кто в ней должен присутствовать. А уж как развесить эти портреты, в каких рамках, какого размера, какого цвета будут стены — это решает Вера. Но при этом мы с ней постоянно находились и находимся в диалоге. Примерно так же мы работали и с композитором Владимиром Ранневым. Я ему говорила, что именно мне нужно выразить музыкой и как примерно я — абстрактно, естественно, — себе это представляю. Дальше Володя приносил мне те или иные варианты музыкальной реализации этой идеи, я слушала и говорила: вот здесь холодно, а здесь уже горячее. Но это вовсе не отменяло самостоятельности Веры и Володи. Просто в этом проекте все очень зависят друг от друга. От музыки Раннева, например, зависело то, как будет работать свет в главном пространстве и т.д. От длины моего текста — сколько времени есть на перестановку. Вообще это огромное счастье — работать с талантливыми людьми, которые готовы развить твою идею, тут же предложить свою, буквально на ходу найти выход из сложной ситуации (а таких ситуаций у нас был вагон и несколько маленьких тележек). Они уже, конечно, для меня — полноценные соавторы проекта.

Понравился материал? Помоги сайту!