«Я доволен тем, как “Лир” возвращается к жизни»

Сегодня в Электротеатре «Станиславский» пройдет организованный Интеллектуальным клубом «418» единственный публичный показ «Лира» Константина Богомолова — после нескольких лет забвения легендарный спектакль возвращается в репертуар «Приюта комедианта» и с осени будет регулярно играться в петербургском театре. О том, зачем понадобилось воскрешать «Лира», Константин Богомолов рассказал Антону Хитрову.

— Это просто возвращение спектакля в репертуар или все-таки новая редакция «Лира»?

— Нет, это нельзя назвать новой редакцией — потому что нет никаких принципиальных, существенных изменений. Есть небольшие, незначительные сокращения, но никаких изменений по сути дела нет. Это именно возвращение спектакля.

— Достаточно ли сильно 2016 год отличается от 2011-го, чтобы «Лир» смотрелся по-новому? Я имею в виду, конечно, и театральный контекст, и социальный.

— Мне трудно судить о том, насколько по-новому смотрится мой собственный спектакль сейчас, — прежде всего потому, что я не знаю, как он смотрелся пять лет назад. Восприятие автора спектакля вообще сильно отличается от зрительского восприятия. Я решился на это восстановление потому, что чувствую, что «Лир» жив. Сейчас я просто не сделал бы такой спектакль — я уже не чувствую его стилистику. Или, если точнее, чувствую ровно настолько, чтобы восстановить спектакль, — но недостаточно для того, чтобы снова родить нечто похожее. Впрочем, я получаю удовольствие, глядя сейчас на него: у меня нет ни малейшего желания его переделывать.

— Что это вообще такое — возобновление спектакля? Какие задачи здесь ставятся перед режиссером?

— У меня было два подобных опыта. Первый, восстановление мхатовской «Чайки», закончился тем, что я полностью переделал спектакль. Вышла вторая версия, совершенно не похожая на первую, — она отличается настолько радикально, что фактически это новая постановка. Сейчас такая задача не стояла — у «Лира», на мой взгляд, достаточно цельная концепция, цельная форма. Нужна была некая корректировка в стиле актерской игры — несущественная, но все-таки необходимая. Снятие излишеств или каких-то мертвых вещей в актерской игре — стирание пыли, не более того. Главная задача — приглядеться к спектаклю, заново почувствовать его нерв. Задача достаточно деликатная, но в данном случае, на мой взгляд, несложная. Зачастую мелкие изменения тональности вдруг дают резкое оживление целого. Не мне судить — но я доволен тем, как «Лир» возвращается к жизни.

Если кто-то что-то разглядел во мне только после «Лира», это проблема глядящего и недостаточной остроты его зрения.

— Как вы сочиняли «Лира»?

— Изначально не было задумки, что мужчины будут играть женщин и наоборот. Я всегда иду в таких вещах не от концепции, а от интуитивного, сиюминутного чувства. Я начал репетировать без распределения — договорился с ребятами, что мы будем пробовать разное, а я решу в процессе. В ходе репетиций мне показалось, что Геннадий Алимпиев будет прекрасной Гонерильей, а Ульяна Фомичева, наоборот, Альбани. А вот Таня Бондарева должна быть королем Французским, а потом король стал Заратустрой. Я редко придумываю что-то изначально, загодя, я двигаюсь к решению в процессе. Есть какое-то предощущение, но оно остается позади и имеет мало отношения к финальному воплощению.

— Что для вас значит эта работа?

— В первую очередь — три прекрасных месяца моей жизни в Петербурге в компании людей, которых я сам собрал. Благодаря Виктору Минкову и театру «Приют комедианта» я впервые смог собрать идеальную, с моей точки зрения, команду, в том числе — перевозя кого-то из Москвы в Петербург. Для меня это была реализация замысла, с которым я ходил год-полтора в Москве и которому не находил применения. Это был очень честный опыт, бескомпромиссный — что вообще-то нечастая вещь, даже когда ты уже вроде бы состоялся как художник. С точки зрения карьеры я о «Лире» говорить не буду — для меня это несущественно. Конечно, он сыграл определенную роль в моей профессиональной биографии, в том, как на меня стали смотреть, — но не сыграл никакой роли в том, как я сам стал смотреть на театр или на мир. Если кто-то что-то разглядел во мне только после «Лира», это проблема глядящего и недостаточной остроты его зрения. Для меня этот спектакль умер преждевременно и не был исчерпан — «Лир» был закрыт по определенным творческим причинам, закрыт был мной и никем другим. Театр хотел этот спектакль играть, но я его пристрелил. Казалось, он сохранил в себе какую-то жизнь, продолжал пульсировать в создававших его людях. Мы по нему скучали, чувствовали недоговоренность этой истории.

— Есть еще спектакли, к которым вам хотелось бы вернуться?

— Я не хотел бы восстанавливать «Турандот»: хотя я очень люблю этот спектакль, но многие его мотивы, элементы я уже воплотил в других, более поздних, работах. Так что, наверное, все-таки нет — хотя по «Турандот» я сильно скучаю. Восстановить «Лира» в какой-то степени было моим долгом по отношению к артистам, которые хотели этот спектакль играть, любили его и любят. Но больше, пожалуй, таких спектаклей нет… Есть, например, «Wonderland-80» в Табакерке, но спектакль не идет потому, что игравшие его актеры ушли из театра — а он делался очень индивидуально под артистов, под Дмитрия Куличкова и Алексея Комашко в частности. Их уход был огромной потерей для спектакля, он не мог существовать дальше. Но я по нему скучаю. Еще есть варшавский «Лед», но это большая тема для отдельного разговора.

— В какой момент постановку надо снимать с репертуара?

— Главный знак смерти спектакля — актерское самодовольство, потеря актером ощущения тонкой материи спектакля. Есть какое-то тонкое нервное ощущение того, что ты делаешь на сцене, как ты существуешь, — и, пока я это чувствую, спектакль живет. А когда это чувство уходит, спектакль умирает. Он может даже существовать какое-то время в таком виде, даже пользоваться успехом у зрителя, но он уже умер.

 

Понравился материал? Помоги сайту!