Актриса в окне

COLTA.RU представляет премьеру колонки шеф-драматурга Центра имени Мейерхольда, лауреата «Золотой маски» и экс-колумниста «Русского репортера» Саши Денисовой о морфологии театра.

Дождь омыл Москву в конце февраля.

«Омыл», впрочем, глагол неточный: строго говоря, он Москву окончательно испачкал. Снег еще лежал залысинами на газонах, средь грязных сугробов и голых ветвей брели, как персонажи Брейгеля, граждане, неотложные дела влекли их по Третьему транспортному кольцу, в лужах цвета какао медленно плыли машины, шло это нескончаемое московское время года, именуемое «театральный сезон». Время это безнадежно, бессолнечно, бесконечно, бесчеловечно, серо, непроглядно, начинается оно в сентябре и заканчивается в мае, оно прекрасно одним — театром. В одном из этих храмов искусства, а строго говоря, ГБУКов, то есть государственных бюджетных учреждений культуры, я и провожу жизнь. Театральный роман написать все некогда — пусть будет хотя бы театральный рассказ.

— Жизнь моя состоит из репетиций и подготовки к ним, — с горечью самоотречения говорил режиссер Х. И как он был прав! Правда, в его случае до премьеры ни разу не доходило.

Я шла на первую репетицию с декорацией. Это всегда волнующий момент. Как она, декорация? Все ли так? Декорацию устанавливали торжественно, как новогоднюю елку областного масштаба. Все было так! В каждом углу сцены шла материальная работа — и, в отличие от некоторых репетиций, абсолютно созидательная. Душа моя пела от этого созидания. Как вдруг затуманенный восторгом глаз зафиксировал окно. С окном было что-то не так. В этом окне должна была танцевать «Жизель» актриса Х… Танец Жизели был отрепетирован: на него ушли недели жизни.

И теперь окно подводило нас под монастырь. Оно было сконструировано так, что в нем нельзя было танцевать «Жизель». Вспомнились строки поэта: «Зажегся свет. Мелькнула тень в окне»… Так вот: в нашем окне нельзя было даже мелькнуть.

— А ну-ка, мелькни! — приказала я актеру Л.

Окно было такой глубины, что при всех отчаянных попытках мелькнуть актера Л. не было видно ни в каком ракурсе.

А ведь на репетицию уже ехала актриса Х. И ясно было — не пройдет окно госприемку. Посовещавшись с художником, я скомандовала:

— Пилите другое окно!

На перепил окна должно было уйти некоторое время. И тут позвонила актриса Х.

— Я тут это… опоздаю, — сказала она. — Не могу найти ключи от машины.

— А ты не спеши! — внезапно ласково сказала я. — Поищи их хорошенечко, зачем нам нервы перед премьерой!

Свежевыпиленное окно стояло в декорации к приезду актрисы.

Актриса Х. вошла на сцену осторожно, как коп при захвате важного преступника. Для приличия скользнула взглядом по всей декорации, но осталась к ней равнодушной. Ее волновало одно. Хищно бросившись к окну и помелькав в нем, актриса нашла недочет.

— Позвольте! А почему стенка такая узкая? Я же тут прячусь! У меня вся сцена на этом построена! На том, что я прячусь за стенкой, а теперь меня видно! — накалялась актриса, осматривая боковой элемент окна.

«Видела бы ты, голуба душа, что тут было час назад!» — весело подумала я и занялась другим, оставив художника расхлебывать этот диалог. Иногда из их угла доносилось:

— Я двадцать лет на сцене! Это безобразие! Меня же видно, видно! Слева стенка узкая! А я говорю, узкая! Я отказываюсь репетировать танец Жизели! Снимайте его! А я говорю, снимайте.

Окно достроили — что-то подтянули, подогнали, подперли.

— Я не понимаю, как можно делать декорацию, не посоветовавшись с актрисой… — оскорбленно подытожила актриса.

Актрисы… Актрисы — это боевой авангард театра, эскадрилья истребителей пятого поколения, эфемерные цветы, способные отравить, съесть, удушить, но и завянуть или сломаться. Актрисы — это тонко, но крепко организованный вид человечества. Если вы не посоветовались с актрисой — по поводу декорации, по поводу ее роли, да и всех ролей в пьесе, пьесы, решения всей пьесы и каждой роли в частности, а также мироздания в целом — дело плохо. Не нашли общий язык, не укротили, не приручили, не полюбили… Потому что если полюбить актрису — и она, она ведь тоже полюбит в ответ. Ворчать, конечно, не перестанет.

Тут как Маленький принц и Роза. Поливать и колоться.

Актрисы — вот где предмет изучения, вот где страсть, где полет, где нежность, где ненависть, где слезы, где колючки и лепестки! Это женственность — помноженная, ускоренная, концентрированная и — рассеивающаяся. Вот думаешь — было, было же! Все видели, все свидетели! Клокотало, горело, жило, билось, переливалось! И все, в момент погасло — спектакль кончился, поклонники рассосались, праздничная колбаса съедена, грим стерла, тюльпаны запихнула в пакет, пальто надела, спину сгорбила, почесала домой. Где шпильки, где кудельки, где фарфор щек? Все, до следующего раза — привет.

Актрисы! Блестки и мишура, огонь и кинжал, величие и сколиоз, жадность и великодушие, ворчливость и сияние, коварство и беззащитность. Две мои актрисы, сходив на мой спектакль с двумя другими актрисами, единодушно сказали: это же я должна была это играть! Это мой персонаж!

— Какой именно? — изумилась я.

Одному персонажу было 50 лет, а второму 25. Две мои актрисы явно находились в промежуточном возрасте. Но это их не смущало. Им хотелось играть.

Актрисам хочется играть. Мелькать в окне. Эта страсть движет ими — и вот они обволакивают режиссеров и выжигают каленым железом соперниц.

— Какие еще составы? Я режиссеру так и сказала — либо я, либо она. Мне не нравится, как она играет мою роль! И сидит еще смотрит, как я играю!

Мысленно я говорю, что роль была, строго говоря, не только «моя»…

— Конечно, у нее главная роль, а у меня так. Не роль, а огрызок. Роль слепила из того, что было. Хотя ничего и не было. Не понимаю твоего увлечения молодежью. Разве молодость — это хорошо для актрисы? Взять хотя бы Мэрил Стрип…

Мысленно я говорю, что и в молодости Мэрил Стрип тоже была…

— Что умеет молодая актриса? Да ничего! Обаяние юности? Румянчик на щеках? Ни души, ни внутреннего содержания. Я бы сыграла эту роль гораздо лучше — несмотря на то, что мне не двадцать! А выгляжу я как раз — на двадцать!

Мысленно я говорю, что этот спектакль — о поколении двадцатилетних, а не о тех, кто выглядит на двадцать!

Главное — молчать. А с другой стороны, кто, кто еще способен так восхитительно обольщать?

Когда чужие, посторонние актрисы где-нибудь на гастролях — в берлинском баре или уральском аэропорту — вдруг признавали во мне театрального деятеля, я чувствовала себя холостым миллиардером. О, эта улыбка, колокольчик голоса, вежливость, хлопоты! А ведь пока не представили — сидела как мешок с картошкой.

Играть. Мелькать в окне. Как призрачная фея, как сильфида.

Однажды в сумерках московского двора, у мастерской художника одна актриса так выразительно сказала мне «Здравствуйте, Саша!», что я даже перестала пить вино. Меня стало беспокоить, кто эта сумеречная фея. Я спросила — и уже через год сделала спектакль с ней. Актрисы, феи, сильфиды! А за что винить? Да, выразительны. А все ужасная зависимость их профессии — быть на виду, начеку, наготове! Нравиться, подмигивать, выразительно выражать готовность. Тут ходишь себе с мрачным лицом — и никому ничего не должен.

А они ведь ждут ролей. Они хотят играть. Мелькать в окне.

Но у кого еще столько достоинства, как не у актрис? У какого биологического вида? У львов, антилоп, рогатых оленей?

Обнаружив разбитый флакон с ядом, актриса расплакалась. Бутафорский флакон, реквизит, прости господи! Купят! Во мраке сцены она оплакивала флакон как жизнь. Кто еще способен на такие чувства?

— Как я могу выходить на сцену и играть, что у меня сын умер, когда за сценой не мыт туалет! — через некоторое время громыхала она же. — Позвольте! Почему не мыт туалет!

И действительно — как? Ведь выходят и играют — блестки и мишура, сияние и порхание…

Если бы я была мужчиной, то все состояние — если бы оно у меня тоже было — изводила бы на актрис. Но я извожу на них лишь свое время и нервы. И вот не жалко, не жалко, вообразите! Когда смотришь на сцену, думаешь: а как же я мог хотеть вчера прибить ее тапком — этого мотылька, эту сильфиду?

— Вы аккуратнее присягайте в верности! — советую я молодой актрисе, которая, как сенбернар, выражает свою готовность играть в любых обстоятельствах.

«А ведь отравят, — думаю я. — Подсыплют толченого стекла и не дрогнут. А не дрогнумши, пойдут танцевать в “Дом 12”. Хохоча! Сильфиды, гарпии!»

— В этом платье у меня живот! — говорит актриса Х. — И руки полные!

— Платье должно помогать играть, — отказывается играть в назначенном платье актриса N. — А если оно не помогает, а просто важно художнику по костюмам какой-то там краской…

Зачем они так борются — за реплику, окно, костюм?

Народная артистка А. отмечала 60-летие работы в театре. Ее беспокоило нарисованное платье в фойе.

— Нет, ну ты понимаешь, меня нарисовали с каким-то воротником, я такого никогда не носила! Я требую, чтобы нарисовали с маленьким! Тре-бу-ю! — актриса выразительно постучала палкой по сцене.

— Это очень красиво, Галина Александровна, — миролюбиво сказала я. — Воротник этот очень освежает.

— Думаешь? — задумалась актриса. — Ну ладно, пойди еще посмотри, потом скажешь.

— Нет, ты видела? — в другой раз ее волновал фотопортрет. — Повесили мое фото, вот такое огромное! Я требую, чтобы его сняли немедленно! Тре-бу-ю! Нет, ну ты понимаешь? И почему сцена грязная, вся в земле?

— Это у режиссера К. спектакль с землей.

— Так, бог с ней, с землей! Хотя тоже взяли моду. Где это видано, чтобы сцена была грязная? Ну ты видела портрет?

— Это очень красивый портрет, Галина Александровна!

— Думаешь? Нет, мне он лично нравится, ты понимаешь, но зачем такой огромный! Пойди еще раз посмотри! И потом мне скажешь!

Иногда она звонила.

— Так, я знаю, что ты пишешь фолианты, но я на минутку. Хочу спросить как женщина женщину — в чем я буду на банкете?

— Галина Александровна, в вечернем платье, конечно же.

— Ну хорошо, но скажи всем, чтобы все были в платьях, а то я буду как ворона. Я должна бежать в Бахрушинский выступать, а упала — не заметила бревно у подъезда. Надо ехать в травмпункт, а поеду выступать. Вот жизнь!

Мне повезло говорить с легендой Маяковки, народной артисткой Татьяной Карповой, которой недавно исполнилось сто лет. Тогда я кое-что поняла про актрис. Зачем они такие? Зачем ворчат? Зачем требуют? Зачем плачут?

— Она на коляске, — предупредила завтруппой. — Сломала ногу, играть хотела, думала, после операции будет как новенькая, — и все, инвалидная коляска.

Карпова живет в ведомственном доме; старинная мебель из палисандра, статуэтки, круглый стол, зеленая лампа, чай из сервизных чашек.

Татьяна Михайловна выглядит прекрасно — черный джемпер, жемчуг. С 1916 года, года ее рождения, прошел век.

— Мы харьковские. С моей подругой Зиной маханули в Москву. Приехали мы куда? Конечно, главным образом во МХАТ. Мы сидим, значит, во МХАТе в проходной. Выходит Орлов, народный артист, и говорит: «Девочки, вы чего здесь сидите?» Мы говорим: «Да мы ждем Станиславского». А он говорит: «Станиславского? А Станиславского нет». Тогда мы подумали — да хай будет Немирович-Данченко. И он говорит: «Нет, вы поезжайте во второй МХАТ, там Берсенев, очень хороший режиссер». Все, и мы поперлись с ней. Но уже начало было занятий, и он сказал: «Я вас возьму. Но только у меня нет места. Вы в Министерство пойдите культуры, пусть разрешат еще нам два места». И мы поперли, конечно, к кому? К министру. Он сказал: «Я ничего для вас сделать не могу». Мы говорим: «Так шо ж вы убиваете таланты! Я же играть хочу!»

Это неистребимое желание играть — лейтмотив всей жизни.

— Мы играли спектакль «Весна в Москве». И объявили тревогу. Бомбят, а мы играем.

Охлопков ставил «Молодую гвардию» с примой театра, Марией Бабановой, в роли Любки Шевцовой, но перед премьерой Бабанова потеряла голос, и молоденькая Карпова должна была заменить свою учительницу. Когда спектакль был номинирован на Сталинскую премию, премию дали Карповой.

Бабанова ученице своей не простила: не разговаривала много лет. А чем она еще могла отомстить — только лишить себя. Бедные колючие беззащитные розы! Карпова пришла к ней уже только на похороны.

Казалось бы, ну что там, господи, — роль! А вот нет: Роль. Костюм. Окно. Жизнь.

— Недавно я, значит, на коляске приехала в театр, пошла на сцену на ходунках — сцена пустая, в зрительном зале никого. И я протянула руки, как будто бы там зрители — как я люблю вас, я еще буду с вами. В общем, мне стало так хорошо. Без театра жить невозможно — все еще играть хочу!

Играть. Мелькать в окне. Как призрачная фея, как сильфида.

Понравился материал? Помоги сайту!