Чем дальше, тем ближе

После пандемии коронавируса жизнь уже не будет такой, как прежде. После одиннадцатого сентября жизнь уже не будет такой, как прежде. На окончание холодной войны Фукуяма пишет «Конец истории». А Теодор Адорно в свое время произнес: «Писать стихи после Освенцима — это варварство». Но никто еще не отменил библейское «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Это одна из самых расхожих ветхозаветных цитат в устах умудренного жизнью обывателя.

Всем кажется, что мир кардинально изменится с концом эпидемии. Так советским людям казалось, что после войны все будет по-другому. А коронавирус приравнен к войне. Мое поколение и моложе ничего подобного не наблюдали. Равная уязвимость всех, от принца до нищего, — свойство морового поветрия. Но здесь другое: больше нет ни одного мирного уголка. Это как сейсмический катаклизм, когда почва уходит из-под ног одновременно на противоположных концах земли. Опасность, на первый взгляд, несоразмерна мерам защиты. Процент заражений сопоставим с числом заразившихся сезонным гриппом, если учесть, что косит он в основном стариков. В старости любая болезнь — всего лишь предлог для смерти, все равно это уже не жизнь. О хронических больных говорится: «Что вы хотите, он был больным человеком» (не про нас будь сказано). Допустимо ли ради продления их неполноценного существования разрушать экономику страны и сознательно разорять средний класс? Молодежь на грани нервного срыва. В местах привычного праздника встречается редкий, словно занесен в Красную книгу, прохожий.

Объяснение одно: чьи-то происки. Быть может, полоумных экологов во главе с юродивой Гретой? Или еврейской закулисы на ее пути к мировому господству? Или мы имеем дело с секретным оружием в американо-китайской торговой войне? Список подозреваемых бесконечен, вплоть до злокозненного соседа по даче. Лучший способ борьбы с пандемией — не замечать ее. На этом стоят все, кто считает себя кладезем здравого смысла, — будь то человек из народа, будь то президент Белоруссии, заявивший, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях, и призвавший лечиться пятьюдесятью граммами залпом. Завтра и он, задрав штаны, кинется вслед за теми, кого сегодня объявляет клиническими идиотами и паникерами.

Разновидность конспирологического взгляда на пандемию — это взгляд социологический. Капитализм по причине своего полнокровия нуждается в войнах, как в пиявках, но сегодня они невозможны, чему виной ядерное оружие. Слово «война» — самое патетическое в риторическом жанре «обращения к нации». Значит, война должна вестись в отсутствие образа врага, без идеологической промывки мозгов. Смысл всякой войны — сопутствующие ей массовое обнищание, индустриальный крах. Все то, что требует восстановления, что поддерживает экономический perpetuum mobile. Поэтому, если бы коронавируса не было, его следовало бы выдумать. Вольтер говорил: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». К счастью для капиталистов, он есть. Я имею в виду коронавирус.

Как законопослушный гражданин образцового с точки зрения демократии государства, я доверяю правительству Ангелы Меркель, тем более что его действия мало чем отличаются от мер, принимаемых другими правительствами. «Им там виднее», — думаю я. Карантин мне не в тягость. Обыкновение общаться по преимуществу с самим собой, лежа на диване, позволяет не менять с введением карантина образ жизни. Как и все, я полагаю, что срок пандемии ограничен еще несколькими месяцами, постепенно небосклон прояснится и солнышко снова взойдет над планетой. Как и все, я надеюсь, что мои шансы это увидеть достаточно велики. Как и все, я прикидываю, чем это обернется в ближней перспективе. Потому что в дальней перспективе коронавирус, эмблема которого — рулон туалетной бумаги, — событие малозначительное, хотя мелкую монетку и бросит в копилку будущего.

Вот общие места футурологических экскурсов на ближайшие сто метров жизни: усиленная дигитализация, массовая удаленка, включая дистанционное обучение — «дистанционку». Предельно сократится расстояние между производителем и потребителем за счет посредников — традиционного купечества. Причем не только на рынке товаров, но и на рынке услуг. И главное: отказ от азиатской промзоны в пользу местного производства. Уже само наличие общей промзоны делает человечество уязвимым. К тому же дешевый труд означает бесконтрольный брак, что делает его не таким уж дешевым. Отечественное производство, напротив, сулит выгоду как отечественному производителю, так и отечеству, живущему с налогов. В целом пандемия послужит катализатором многих процессов, и без того происходящих, скорректировав некоторые из них.

Но это я списал у соседа по парте, это твердят все. Куда интереснее представлять себе косвенные последствия пандемии — то, что будет отмечено боковым зрением. Модники и модницы будут реже менять свое оперение: в текстильной Мекке человечества (Индостан) воцарится хаос — это в придачу к общему оскудению кошельков. Умение штопать чулок и латать протертые локти все же не станет повсеместным, но смена сезонов замедлится. Это придаст уличной толпе подзабытый ностальгический вид, сделает моду менее эпатажной, на какое-то время ее иконой станет добротность в стиле ретро.

При посадке в самолет долго еще надо будет прикладывать к турникету пластиковую карточку, свидетельствующую, что ее обладатель уже перенес коронавирусную инфекцию (эти карточки по прохождении соответствующих тестов появятся месяца через три). Пандемия завершится, а новые правила еще долго будут действовать. Уменьшится число летающих по делам: дресс-код, кейс. Коль скоро природа не терпит пустоты, курортно-увеселительных рейсов по бросовым ценам прибавится, как и компаний, их выполняющих.

Трудно согласиться с известным архитектором, сказавшим: «Люди из многоквартирных домов, живущие на опасном расстоянии друг от друга, снова потянутся в сельскую местность, пользуясь привилегией работать у себя дома». Помилуйте. Кому захочется из временного карантина переместиться в постоянный. Их станет меньше — раздраженных людей, возвращающихся по вечерам домой с одним-единственным желанием: никого не видеть. Удаленка даст новый импульс живому общению, сделает уже саму возможность прикосновения деликатесом. Как дизайнерам мебели следует учитывать, что бюро, прежде чем окончательно исчезнуть, станут просторными и больше не придется тесниться вдвоем за одним рабочим столом, так и архитекторам правильнее рассчитывать не на деревенских затворников, а на дальнейшую урбанизацию. Им предстоит проектировать квартиры с обособленным кабинетом как можно дальше от детской. К слову, о детях: у бездетных пар, предполагавших таковыми и остаться, в 2021 году появятся первенцы — и наоборот: там, где дети разделяют тяготы карантина со своими родителями, в будущем году крестин ждать не приходится.

Я не разделяю страхов перед наступлением эры «старшего брата»: дескать, эпидемия схлынет, а его недреманное око будет глядеть на нас с мобильников, с каждого фонарного столба, из каждого унитаза. Я верю в идеалы правового государства, а скептикам объясняю на единственном понятном для них языке: «Я верю в экономическую рентабельность демократий: вспомните “План Маршалла”». Так называемые режимы не только не укрепятся, но столкнутся с голодными бунтами даже в прямом смысле слова «голод». Это я о России: о чем же я еще могу думать, лежа на диване. Пандемия как катализатор уже существующих процессов для постсоветской России, за время карантина изрядно спившейся, пинок в сторону пропасти, куда она и так сползала. Этого испытания ей не выдержать. Нищая, ненавидящая по-воровски гуляющую столицу, она рвется быть проданной со всеми своими нефтяными потрохами. Но как продать адских размеров украденный алмаз, не распилив его? Кто же купит? Теперь шансов избавиться от себя самой и стать частью цивилизации у России прибавилось.

Цивилизация не знает множественного числа. Это культур великое множество. Каждая из них — национальный гимн и к чужому, к чужим беспощадна. Самые истребительные войны ведутся в утверждение культуры, и кто этой культурой вооружен до зубов, кто впитал ее с молоком матери — самый воинственный. Иначе и быть не может. Культура — это одновременно и ты сам, и осознание себя связующим звеном между предками и потомками. Племенное многобожие культур всегда враждебно цивилизации, той общечеловеческой норме, что не знает себе альтернативы (разве что в виде внеземной цивилизации made in Hollywood). Воображать себе эту цивилизацию в отдаленной перспективе — занятие более увлекательное, чем гадать, что нас ждет завтра — помимо переполненных парикмахерских. Мне и тут повезло: я не только по целым дням безо всякого карантина лежу на диване — я еще и лысый.

Чтобы заглянуть за горизонт, совсем не надо вставать на цыпочки: отдаленность будущего — это фикция, чем дальше, тем ближе. Необходимо лишь сказать себе: будущее слагается из неучтенных факторов при очевидности магистрального пути, человек — это бой за бессмертие. Атланты русской футурологии Лев Толстой и Николай Федоров (фигура столь же могучая, сколь и малоизвестная) держат на своих плечах парадокс: исполнение заповеди деторождения, без чего невозможен проект «жизнь», есть репетиция смерти, la petite mort на пике своем. Толстой панически боялся смерти, когда «с распадом тела сотрутся границы личности». Он яростно проповедовал всеобщую любовь, а получалось, что свальный грех. У Федорова человечество — мужской орден, осуществляющий «общее дело» (так назвал он свое учение). «Общее дело» — грядущее воскрешение отцов, всех умерших, сопровождающееся колонизацией Вселенной. Земля виделась Федорову во главе эскадры планет, несущихся во Вселенной. То, что «отцы» мертвы, поколения и поколения живших прежде нас, он считал главной экзистенциальной несправедливостью, исправление которой — наш моральный долг. Толстой и Федоров состояли в переписке. Первому Россия обязана литературным величием, второму — космическим стартом.

Отношение обоих к женщине, достойное аятолл, — отнюдь не следствие их воцерковленности. В глазах церкви оба одержимы бесом. По Толстому, культура обслуживает инстинкт размножения, иначе говоря, похоть, возбуждаемую женщиной. В цивилизации есть место женщине, но нет места женственности. В культуре, продукте сугубо мужском, ровно наоборот: «вечно женственное» изгоняет женщину. Толстой не отрекается от культуры в пользу цивилизации, хотя и проклинает ее как соблазн смерти. Cherchez la femme как нигде уместно в футурологии на далекие дистанции: история человечества — это история женской эмансипации.

Социальное равноправие полов в цивилизованном мире в общих чертах существует, и широковещательная борьба в этом направлении вроде подсчитывания мужчин и женщин на государственных постах, скорее, говорит о скрытом желании приостановить ход Великой сексуальной революции, не дать ей выйти из берегов. Гораздо раньше, чем мы думаем, феминизм превратится в свою противоположность — будет сражаться за право женщины оставаться женщиной. Многое, казалось бы, немыслимое совершится на наших глазах очень скоро. Когда сорок лет назад в своей утопии «Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды» я писал: «Законы божественной симметрии: два отца — симметрия» — об однополой семье и помыслить было нельзя. В другой моей старой повести, «Фашизм и наоборот», ликующие толпы вновь выходят на проспекты и площади Петрограда — так выходили они под красными знаменами, на которых было начертано: «Долой самодержавие!», «Свобода, равенство, братство». Теперь они скандируют: «Долой пол!», «Пол — это смерть». Фашизм в понимании Великой сексуальной революции, по определению одного из ее идеологов, — это «почитание совокупляющихся мужчины и женщины как абсолютной святыни». А в повести «Рычи, Китай» Китай у меня охвачен эпидемией прогерии — редкого генетического заболевания, в народе известного как «собачья старость». Без исключения каждый младенец несет в себе ген преждевременного старения. Под угрозой полного вымирания китайцев в ближайшее десятилетие власти организуют секс-туризм для педофилов. Проводится всенародная кампания любви к детям под девизом «Вы уже сегодня ласкали своего ребенка?». Все напрасно. Китайские ученые создают аппарат искусственной матки, и в определенный день свершается великое всекитайское оплодотворение. В итоге на свет рождается миллиард гермафродитов.

Женская эмансипация не остановится на полпути. В том, что касается деторождения, биологическое равенство мужчины и женщины неизбежно. Культовая легализация секс-меньшинств, появление все новых гендерных вирусов и сопутствующих им грамматических метаморфоз, битва с харассментом не на жизнь, а на смерть — мы вплотную приблизились к преодолению проклятия «Умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей». От своего сотворения человек обречен «бороться с Богом». Толстой не дожил до Великой сексуальной революции. Его, тайного раба культуры и вечной женственности, проклинавшего свое рабство, она поставила бы в тупик. Мода на unisex предвосхищает реальную унификацию пола, которая навсегда похоронит гендерный плюрализм. Это сопровождается обнулением полового инстинкта, после чего Голливуду, чемпиону по прыжкам в будущее, конец. За роль гомункулюса гомункулюс никогда не получит «Оскара».

Традиционный русский созерцатель, я лежу на диване и предаюсь фантазиям. Согласимся: лучше представлять себе Brave New World, чем будущий год.

Понравился материал? Помоги сайту!