Диалоги промежуточного времени

Сейчас Бернард Друба — преуспевающий предприниматель, владелец агентства, предлагающего образовательные поездки в разные уголки мира. Тридцать с небольшим лет назад студентом Свободного университета Западного Берлина он приехал в Ленинград по обменной программе и полгода провел там, знакомясь не столько с официальной историей «города трех революций», сколько с его неофициальной, живой жизнью. Его друзьями и собеседниками стали звезды ленинградской «второй культуры». Некоторые из разговоров были записаны на магнитофон. Интервью с Сергеем Курехиным и Борисом Гребенщиковым под прозрачным псевдонимом «Борис Друбов» было опубликовано в самиздатском «Митином журнале». Запись беседы с Аркадием Драгомощенко и Эриком Горошевским на долгое время затерялась в архиве Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете и только сейчас публикуется на COLTA.RU. Дмитрий Козлов встретился с Бернардом в Берлине и попросил рассказать об истории, которая началась в Ленинграде в 1985 году.

— Первый и главный вопрос: как вы оказались в Ленинграде? Что это была за программа по обмену? Чем вы тогда занимались?

— Это официально называлось стажировкой в Ленинградском государственном университете. Я тогда учился в Свободном университете здесь, в Западном Берлине. С русской стороны нам посылали преподавателей на учебу, а в обмен у студентов была возможность поехать на летние курсы на шесть недель или на четыре месяца зимой. Это было очень дешево для нас, и, когда собралась группа из десяти студентов, мы зимой поехали в Ленинград. Было очень холодно. В Берлине, может быть, было градусов 10—15, но чем ближе мы подъезжали к Ленинграду, тем было холоднее.

В Ленинграде мы жили в общежитии № 6 на Мытнинской набережной. Нас предупреждали: «В общежитии за вами будут следить — будьте осторожны!» Первые две-три недели мы были очень осторожны, не знали, как вести себя, но скоро поняли, что система очень гибкая. Например, в десять нужно в общежитие приходить обратно, потому что оно закрывается. Но нам русские студенты подсказали, что сзади есть черный вход и, чтобы его найти, нужно пройти через какие-то два двора. С музыкантами встречи были часто до двенадцати и позже, но мы уже не боялись: если будет поздно, то мы найдем способ войти в общежитие без вахтера.

В комнате я жил с одним студентом из Берлина, и с нами жил парень из Прибалтики. Он очень мудро поступил — прямо сказал: «Я должен на вас стучать, подскажите мне немножко, чтобы у меня был на вас материал». Я помню, что раз в неделю в университете было какое-то комсомольское собрание. И ему надо было надеть пиджак и прицепить комсомольский значок, а он постоянно терялся. И ему всегда перед собранием приходилось искать или брать у кого-нибудь. Для нас это был running gag. Не помню, во вторник или в среду, но за час он начинал уже искать

— Ваши респонденты в 1985 году уже вышли из студенческого возраста — как вы с ними познакомились?

— Мы ехали в Ленинград на поезде, и это было очень удобно, потому что можно было брать с собой неограниченное количество чемоданов. Так что мы взяли не только свои вещи, но и посылки от знакомых. Кто-то услышал: «А! Вы едете в Ленинград — возьмите и моему знакомому сумочку». Так что мы приехали довольно сильно упакованные, загруженные багажом, но эти подарки, эти сумки были для нас возможностью завязать контакты. Таким способом я попал к Аркадию Драгомощенко, попал к Сокурову, попал в мансарду к Эрику Горошевскому. И у меня еще была личная задача от Натана Федоровского — взять интервью у Эрика Горошевского и Аркадия Драгомощенко. Пойти к ним, задать неглупые вопросы, а они ответят.

— Как вы были знакомы с Федоровским? Он объяснил вам, у кого вы будете брать интервью? Вы знали, что он некоторое время играл в театре-студии у Горошевского?

— Мы были знакомы неблизко. В то время возможностей связи с Россией было не так много, и он как-то через знакомых услышал, что мы туда едем, и обратился с просьбой. Он в то время начал здесь писать в разных журналах, его ценили как знатока советской культуры, и ему давали заказы. Но, поскольку он не мог туда ездить, а по телефону было трудно какое-то интервью взять, он дал нам такую задачу.

Натан вообще много не говорил. Он сказал: вот телефон — позвоните, и они вам подскажут, с кем встретиться. Это было всё. Он был очень прагматическим человеком, он даже не знал, будет с этого что-то, не будет, — для него был важен материал.

Я пошел к Драгомощенко, но, поскольку не занимался театром, взял как помощника Юдит Эльце, которая тоже была на курсах, чтобы она задала более умные вопросы. Мы попали к Аркадию, там была какая-то вечеринка, и было шумно довольно-таки (думаю, в записи это слышно). Какие-то люди сидели и пили, громко говорили, веселились, а мы его попросили сесть с нами, и у нас там был маленький общий микрофон. Так что качество для радиопередачи не годится.

— А Сокурова вы не записывали?

— Нет, я вообще тогда не разбирался в советских фильмах. Даже вещи, которые мы передавали Сокурову, были не от Натана, а от какого-то друга Сокурова из Италии. Этот чемодан, довольно большой, привезли в Западный Берлин, и мы уже отсюда увезли его в Ленинград. Может, я даже с Юдит у него был. Мы просто позвонили, он с нами посидел, поговорил, но, так как я фильмами не интересовался, Сокурова мы не записывали.

— Драгомощенко, Горошевский — они несколько старше Курехина и Гребенщикова. Вы чувствовали какую-то поколенческую разницу между ними? Или это была одна среда?

— Я думаю, в 1985—1986 годах еще было сильное давление со стороны власти, и их всех объединяло то, что они были альтернативой. Чувствовалось, что каждый делает свое, но они должны друг другу помогать. Они защищают свое. То, что отличается от пропаганды, от официальной музыки. Мы здесь встречаемся потому, что здесь, в этой мансарде, или на квартире у Драгомощенко — такой «остров свободы». Здесь — свои. В мансарде на Чернышевского я многих встретил. Помню, что приходил Африка [Сергей Бугаев], часто приходил Густав [Георгий Гурьянов] — по субботам, по воскресеньям они там делали маленькие концерты, импровизации. Я помню, что Африка сидел за барабанами, что-то начинал играть, кто-то к нему подключался и продолжали уже вдвоем, вчетвером.

Потом у меня был телефон Севы Гаккеля, он недалеко жил от мансарды, с мамой. Я начал к нему ходить — у него было очень приятно. Мне было важно, что Сева мог очень хорошо, медленно и довольно просто объяснить что-то или ответить на вопрос. Если я что-то слышал о какой-то музыке, я просто приходил к нему и спрашивал: «Сева, что это за музыка, что это за группа?» И мы с ним сидели иногда часами. А к Севе тоже приходили: вдруг кто-то стучит в дверь или по телефону звонит. Так я попал в эту ленинградскую тусовку. Этой зимой был фестиваль рок-музыки — я даже не знал, что у нас будет возможность на него попасть, потому что только члены рок-клуба получали билеты и их, конечно, было мало, но Сева Гаккель нам помог.

— До той поездки вы уже знали что-то о русской музыке, о Ленинградском рок-клубе?

— О рок-клубе я ничего не знал, но летом до того я был на курсах русского языка, и нам (уже не помню где) попали в руки две или три кассеты. Одна из них — Майк Науменко, «Уездный город N». И мы тогда сидели в гостинице, слушали эту кассету, плохую запись, и пробовали понять слова, смысл этой песни, и это нас просто…

У нас была официальная программа: в первой половине дня мы занимались языком, а во второй нас возили в Эрмитаж, в Русский музей, в Музей блокады, в разные театры, чтобы показать Ленинград так, как в это время показывали. Везде висели лозунги, большие портреты вождей Советского Союза, героев, и вдруг нам попадает в руки музыка, которая во все это вообще не вписывается!.. Конечно, это нас заинтересовало.

— Концерты в рок-клубе были похожи на то, что происходило в берлинских клубах?

— Нет. Они совсем другие были. Некоторая музыка была похожа, но здесь это были уже коммерческие концерты. Тогда я часто ходил в клуб Loft в западной части Берлина. Там выступали Red Hot Chili Peppers и многие другие музыканты, которые только выходили на мировую сцену. Я туда ходил довольно часто, у меня появились контакты с организаторами этого клуба, с Моникой Дёринг. Меня даже после какого-то времени бесплатно пропускали, но это было уже после Ленинграда. А в Ленинграде почти каждый вечер у нас была возможность пойти в какой-нибудь ДК или на домашний концерт. Я под вечер кого-то встречаю, и он говорит: «Встречаемся на станции метро такой-то и пойдем в концертный зал, но там нас пропустят с черного входа». Мы не понимали, как это действует, потому что здесь мы привыкли, что афиши висят, что за неделю реклама опубликована, а там — звонишь Севе Гаккелю, звонишь кому-то другому и спрашиваешь:

— Сегодня вечером где-нибудь встречаемся?

— Да, будет кайфовый концерт. Приходи!

Даже иногда было трудно совместить учебу и концерты: мы ложились иногда в два ночи спать, а утром надо было подниматься на лекции. Они начинались в 9:30, а с Мытнинской в университет — через мост только. Так что мы в девять поднимались — и, быстро что-то прихватив в буфете, бегом на занятия.

— Кого вы успели услышать той зимой?

— Гребенщикова, конечно. Потом Науменко. Группу «Джунгли». Иногда они выступали целой группой, иногда по одному. Гаркушу Олега. Еще кого-то, но так спонтанно имена уже не приходят в голову. Вообще о том, что там такая широкая сцена существует, здесь никто не знал. У меня были знакомые, которые бывали в Ленинграде, но, когда мы вернулись и начали рассказывать о том, что мы видели, они сами были поражены.

Но музыка — это только одна сторона. Когда мы сидели у Севы Гаккеля, иногда приходили молодые музыканты, и вдруг: «А! Ты из Западного Берлина? Тогда расскажи об этом…» Африку, например, всегда интересовало искусство, и он хотел, чтобы ему рассказывали о живописи, но мы об этом мало знали, и он был очень разочарован. Африку и Тимура Новикова очень многое интересовало, а нам было интересно, как они находили информацию. Они нам рассказывали, как читали русские статьи пропагандистские, полные советских лозунгов, — они читали их наоборот. Что критикуют советские искусствоведы? То, что они очень сильно критикуют, — это интересно.

То же самое — музыканты. Уже в конце стажировки я ближе познакомился с Курехиным, и он дал мне список музыки: «Если у тебя будет возможность, привези мне такие-то пластинки». Это был довольно-таки длинный список. И я просто спросил его: «Откуда ты их всех знаешь?» Он ответил: «Мы иногда слушаем радио, но качество ужасное. Ну и из пропаганды — какая новая декадентская западная музыка появляется». И Курехину я привозил потом некоторые вещи.

У Моники Дёринг была огромная коллекция пластинок (ей их часто музыканты дарили), и я к ней пошел посмотреть, есть ли у нее что-то, что интересует ленинградских музыкантов. Она разрешила мне взять с собой все, о чем меня попросили, — один раз я вез так много, что с багажом был перевес. Музыканты были очень рады! Мы получали удовольствие, но ленинградские музыканты тоже получали что-то от нас. Я думаю, в эту струю попала и Джоанна Стингрей, но у нее немножко больше возможностей было.

— Когда вы приехали в Ленинград в следующий раз?

— После того как я вернулся, ко мне начали обращаться журналисты: «Я слышал, ты там был, познакомился с такими-то музыкантами, с андеграундом, — не мог бы ты прийти ко мне на передачу и немножко рассказать, поставить их музыку?» Но тогда у меня были только кассеты, а для радио это слабая запись. Однажды меня приглашали в Кельн, на WDR ^[1], — я приехал на день раньше, и в студии музыку с кассет переписали на специальные пленки и технически пробовали улучшить записи, добавить басов, что-то еще. Но передача получилась, мы передавали некоторые песни, мне задавали вопросы, и я отвечал, как сейчас здесь рассказываю. Это был 1986—1987 год, тогда по Германии пошла «красная волна», как Джоанна назвала свою пластинку. Она именно в это время вышла, и все интересовались этой музыкой.

Тогда у Моники Дёринг возникла идея сделать фестиваль западной и советской музыки. У нее уже был фестиваль Transmission 1, и, когда она познакомилась со мной, она сделала Transmission 2, куда пригласила «Поп-механику» Курехина. Она сказала ему: «Привози с собой кого угодно, чтобы просто на сцене было много людей». И Курехин довольно много с собой привез музыкантов. Был очень живой концерт, даже начали на сцене какую-то драку, кто-то упал, ударил другого. С Курехиным вместе выступала берлинская группа Element of Crime, и там тоже кто-то упал и даже поранился.

Моника была знакома с диджеем WestBam, который основал здесь Love Parade. Она пригласила его, но у него с Сергеем не очень сложилось, потому что Курехин привез какие-то пластинки военного оркестра и хотел, чтобы WestBam делал скретч с этой музыкой. Ему это совсем не нравилось, и он положил свои пластинки. Но концерт был неплохой — они как музыканты смогли найти общий язык.

Здесь организовать концерт значит вложить кучу денег. Моника очень боялась, приедут ли вообще. И мы заранее вдвоем поехали в Ленинград. Кто-то подсказал нам, что надо пойти к шефу фирмы «Мелодия», которая выпускала пластинки, и с ним поговорить или выпить, чтобы он одобрил и поставил свою подпись. А он сам не знал этих музыкантов: как он может выслать представителей советской культуры на дикий Запад?! Там был такой организатор, Леша, который музыкой вообще не занимался, но у него были какие-то связи, и он сказал: «Завтра мы встречаемся с этим шефом, выпьем кофе, поболтаем, и будет все в порядке». Так и было. Мы посидели с ним, он вообще ничего не мог сказать, но увидел, что есть люди серьезные, с Запада, стараются. Леша всегда говорил нам, что есть советский способ — что-то дать. Наверное, какие-то деньги пошли в ход, и все получилось.

Музыканты даже получили гонорар, но самый лучший бизнес сделал тогда Африка. Он сюда приехал с «Поп-механикой». Мы их встречаем в Шёнефельде ^[2] — они выходят через коридор и несут с собой такой огромный ковер, длинный, метра три-четыре.

— А что это такое?

— А это для концерта — на сцену повесить.

Мы едем в Западный Берлин, проехали границу ГДР, и вдруг он говорит: «Вы не можете по дороге заехать по этому адресу?» Он в ковре привез с собой 20 или 30 работ своих! Ингрид Рааб, владелица Galerie Raab, заранее об этом знала — она уже была в Ленинграде и попросила его привезти конкретные работы, а уже здесь она разослала информацию своим знакомым, искусствоведам и любителям «Новых диких». Они развесили картины, на следующий день было открытие выставки, и в один вечер все было распродано. И вдруг Африка, который в Ленинграде был бедным музыкантом, которому часто на кофе не хватало, получает 10 000 немецких марок. Это было гораздо больше, чем сам Курехин за концерт получил, а он же еще должен был делить гонорар с музыкантами. Но Африка был честным человеком, и он купил Курехину синтезатор Korg, лучший в Союзе в то время. Так что он инвестировал деньги в хорошее дело.

— Получается, вы приехали в Ленинград до «красной волны», до перестройки вообще — было ли ощущение, что что-то будет меняться?

— Мы тогда приехали, и кто-то умер. Черненко? Траур был. Да, Черненко умер, и вдруг выступает какой-то Горбачев. Никто не знал, что будет, но он хотя бы был молодой. Первое, что мы, студенты, почувствовали, — вдруг отделы с шампанским в магазинах на субботу и пятницу (вечер) огородили. Шампанское для русских было еще дорогим удовольствием, а мы могли себе позволить купить бутылку-две. И вдруг на субботу—воскресенье это запрещено — нельзя было купить вообще алкоголя, не то что шампанского. И мы подумали, что опять будет жесткая политика. А потом уже начали появляться эти выражения — «перестройка», «гласность», но мы понятия не имели, что это значит. Книга Горбачева появилась позже — летом или осенью. Сначала были только слухи, и никто из музыкантов или других людей, с которыми мы познакомились, не имел понятия, что это пойдет в ту сторону, в какую оно пошло. Так что это было такое промежуточное время. Что-то начинало изменяться, но в какую сторону все это пойдет и что все то, что ленинградский андеграунд делает, через полгода станет легально — по-моему, даже Сева Гаккель не мог представить, что все может так сильно измениться.

Я помню, как иногда мы сидели в рок-клубе и кто-то приезжал из какой-то советской глубинки и говорил: «Как я рад, что к вам попал! Что у вас есть, что можно с собой взять?» Было очень интересно, чувствовалось, что музыкальная жизнь — не только в Ленинграде, а есть еще куча людей в разных других городах, которые очень внимательно следят за тем, что происходит в Ленинграде, и им очень хочется послушать музыку у себя или пригласить к себе музыкантов. Потом это все пошло, Гребенщиков стал ездить по всему Советскому Союзу и выступать — он стал просто звездой. А до того он был ленинградским музыкантом, которого можно было услышать на домашнем концерте.

— С вашими знакомствами в ленинградской музыкальной среде, с интересом к советской музыке на Западе вы не думали сделать русский рок своей профессией? Стать продюсером, например?

— Где-то в начале девяностых я почувствовал, что волна интереса к русскому року временная и что за счет этого — одна статья здесь, передача на радио там — не прожить. Какое-то время я еще переводил, но нужно было искать что-то другое. И вот появилась возможность организовать языковые курсы в Ленинграде, а потом мы уже раскрутили это на Москву и другие города. Году к 1995—1996-му волна людей, которые хотели посмотреть что-то такое в России, тоже сошла. Однако, раз мы смогли организовать курсы в Советском Союзе, мы начали смотреть, что можно сделать в Испании, в Англии, — и мы сделали фирму, которая отправляет людей во все стороны. Но с девяностых у меня остались клиенты, которые знают, что я могу организовать курсы или просто поездку в Россию, и иногда я продолжаю организовывать такие поездки или помогаю партнерам решать какие-то проблемы с приглашениями, визами или турами по России. То, что идет, мы развиваем, то, что не идет, — бросаем. Рынок.

А тогда, после передач по радио, ко мне стали обращаться. Например, в Касселе был большой фестиваль, и меня попросили пригласить Курехина с «Поп-механикой». Им был нужен список музыкантов, Курехин прислал, но через какое-то время присылает совсем новый список: «Кто-то не может, у кого-то концерты в Советском Союзе — я все поменял». Организаторам, конечно, это не нравилось. Подготовка была очень напряженной: организаторы недовольны, Курехин недоволен, а я здесь, в Берлине, — посредник. В итоге для меня все в минус ушло. Уже на выступлении на рояль вылили ведро воды и испортили инструмент. Пришлось платить за ремонт. Организаторы на меня смотреть не могли — кого я им привез! Они были в бешенстве, хотя они же сами хотели от русских какого-то особенного выступления — и они его получили!

Другие группы приехали, выступили, дали какое-то представление о том, что происходит в России, и всё. Даже «Наутилус Помпилиус» не очень понравились здесь, хотя они были очень популярны тогда в Советском Союзе. А Курехин за счет того, что приезжал сюда несколько раз, нашел здесь свою публику. Иногда он выступал в джаз-клубах на 150—200 человек, в более интимной атмосфере. Его за это любили, за то, что он может просто сесть за рояль и играть. Джазовая публика его уже знала — в Лондоне на Leo Records выпустили пластинки и книжку о джаз-музыке в Советском Союзе. Так что о нем что-то было известно, но только как о джазовом музыканте. То, что он занимается еще и роком, — там об этом ничего не было.

Однажды, в 1991 году, его даже пригласили сюда на полгода поработать, и он искал, где жить. Но Курехин и деньги — это две отдельные вещи!.. Он думал, что ему заплатят обещанное, потом он что-то запишет, получит гонорар, — и, когда приехал, он позвал меня: «Бернард, пойдем найдем большую квартиру! Я буду здесь жить!» Я ему ответил: «Послушай, Сергей, такая квартира стоит тысячи плюс отопление, вода, электричество», — а он Настю, дочку свою, взял с собой. По счастью, он послушал нас, и мы ему нашли небольшую квартиру дешевле, по знакомству, без договора, без долгосрочных обязательств, потому что здесь если заключается договор, то как минимум на год. А перспективы Сергея были неясны. Он поработал, дал несколько концертов, что-то записал и после трех месяцев уехал. Но это был хороший опыт для него. Ведь, когда приезжаешь на концерт, тебя все хотят: интервью, журналисты, приезжай сюда, приезжай туда, в гости, встретиться. А когда здесь живешь — занимаешься ежедневными делами, покупками, готовишь себе пищу — приходишь в себя. Он вдруг обнаружил, что здесь, на Западе, все не совсем так, как он представлял. Не все хотят его музыку, а только определенные люди, и их надо искать и работать с ними, договариваться.

— С Курехиным было тяжело работать? О нем часто вспоминают как о совершенно непредсказуемом человеке. Когда я читал ваше интервью с ним и БГ, мне казалось, что они постоянно стебутся и ни на один вопрос серьезно не отвечают.

— Да-да-да-да. Так и было. Мне было трудно, я мало знал, они это почувствовали и начали шутить. Но я решил: шутите — что-то из этого получится. Хотя сначала очень переживал, что они мне просто врут, но потом, когда я с ними второй, третий раз встретился, сходил на рок-фестиваль, я увидел, что то, о чем они говорили, в каком-то смысле они на сцене показывают.

Я был на большом концерте Курехина в Стокгольме, еще до берлинского фестиваля. Я специально поехал в Стокгольм, чтобы у него взять интервью и сделать фотографии, потому что меня Моника Дёринг попросила собрать материал. И тогда я в первый раз увидел, что такое «Поп-механика». Они выступали в центре города, на площади. Там у них есть такое стеклянное здание — перед ним поставили большую сцену на открытом воздухе, широкую, на 30—40 метров, потрясающие технические возможности. Он привез с собой музыкантов из Советского Союза и пригласил шведских музыкантов, хор, каких-то зверей. И тогда я сразу вспомнил о том, что они мне в интервью говорили. Даже если они где-то шутили, в итоге за этим была истина.

Курехин вообще такой! Однажды — звонок: «Бернард, меня пригласили на концерт, а мне не хочется — можно я приеду к тебе?» Тогда еще существовала ГДР, русских пропускали свободно, и он появился вдруг и у меня был несколько дней. Иногда были и такие просто человеческие встречи. Мы даже о музыке не говорили, просто сидели, выпивали, болтали… И это, конечно, сильный удар был, когда я узнал, что у него рак сердца и врачи ему не могут помочь. По-моему, даже не он — Настя сказала, что он не хочет ни с кем встречаться, что он знает, что скоро умрет. Так и было. Мне позвонили, что будут похороны, но я не поехал. Потом еще с Настей встречался здесь, в Берлине, но с ней у меня не было таких теплых отношений.

---

^[1] Westdeutscher Rundfunk — «Западнонемецкое вещание», телерадиокомпания земли Северный Рейн — Вестфалия.

^[2] Аэропорт, находившийся в Восточном Берлине.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!