«Сидим, два гения…»

Владимир Радунский — москвич, ньюйоркец, римлянин — умер в нехороший для современника день: 11 сентября. Для такого дела хорошие даты специально не выбирают; впрочем, подозреваю, что ценивший иронические совпадения судьбы Вова — или Дудуня, как его еще называли близкие друзья, — против такой сильной рифмы возражать бы не стал (случись то, что случилось, не в 2018 году, а лет через -дцать).

Вспоминать о Вове без грустной (теперь) улыбки нельзя. Все общавшиеся с ним не забудут густо присыпанную особенными словечками и не вполне печатными присказками речь (многие его поговорки вошли в наш семейный лексикон). Сразу после преждевременной смерти Радунского некоторые корреспонденты поделились в Фейсбуке фрагментами писем, в которых безошибочно узнается его неподражаемая интонация. Из наиболее типичных — из письма к Галине Ельшевской: «Но ты знаешь, дорогой Гас, я придерживаюсь такого правила, что если, скажем, твой друг тебя просит помочь оттащить тело, я сначала пойду и оттащу, а уж потом буду спрашивать, зачем он его убил. Это, наверное, ко мне итальянское прилипло. Тебе случайно не надо какое-нибудь там тело оттащить? Так вот он же я». Или из письма к Марии Степановой: «Знаешь, когда я читаю FB, вернее, когда я иногда читаю тамошние comments к каким-нибудь заметкам, я почему-то представляю себе большую больничную палату, коек на 100, женщины, мужчины вместе, некоторые тяжелей больны, другие легче, и вот они переговариваются, иногда переругиваются лежа, а некоторые — сидя в койках. Я тоже там, но лежу тихо, молчу, укрыт почти с головой, но все вижу и слышу. Иногда, когда перепалка делается особенно сильной, я даже выглядываю из-под одеяла и приподымаюсь на локте, но потом опять прячусь». Последняя метафора звучит еще пронзительнее на фоне сообщения многолетнего соавтора Радунского, американского писателя и иллюстратора Криса Рашки, сопровождавшего Вову в его последние дни в госпитале близ собора Святого Петра: «Он до самого конца не изменял самому себе. Сказал, что считает себя теперь полноценным итальянцем, потому что у него было так много трансфузий, что по венам его теперь буквально течет сплошная итальянская кровь». В ремарке для Степановой стоит различить еще одну немаловажную для понимания роли Радунского в современной русской культуре деталь — он был бойцом невидимого фронта: в тени, но всегда рядом. В суетливом госпитале под названием «жизнь» Радунский чувствовал себя не жертвой, не пациентом, но, как мне представляется, терапевтом по культурному ведомству, тихо ставившим общественности заслуживаемые ей диагнозы. Посетив в декабре 2010 года Международный книжный фестиваль после 28 лет отсутствия в России, на уточнение ведущей радио «Эхо Москвы» («Ваши книги все детские, да?») со смехом ответил: «Да. Я — художник-педиатр».

В одном из писем ко мне, когда я между прочим поделился ссылкой на довольно поверхностный отзыв одной известной дамы о только что вышедшем спектакле «Бродский/Барышников» (про подготовку которого Вова знал больше, чем остальные могли догадываться), он написал: «N. — это то, что у хороших охотников, знатоков собак, называется “выход породы”, т.е. утрата разных ценных качеств (у Гоголя, например, целый список — крепость щитков, лапа в комке, земли не заденет, черные мяса какие-то и пр.). Короче, пишет на старости лет какую-то нечеловеческую х**ню. Не читай, козленочком станешь». Этого предупреждения, по-видимому, показалось мало, и он послал имейл вдогонку: «А ну-ка иди и займись делом! Еще раз увижу, что N. читаешь, — гулять не пойдешь, а о кино забудешь до летних каникул! Уроки не сделаны, а он N. читает!» Радунский был благодарным и умным собеседником. Не только умел говорить, но и обладал даром слышать. Его язык был беспощадно острым, а глаза оставались добрыми и веселыми.

* * *

Короткий фильм про Владимира Радунского подготовлен на основе рабочей записи, сделанной мной для будущего кино об Иосифе Бродском (так, по крайней мере, я думал три года назад, когда предполагал использовать из этого интервью нужные мне для более сложной мозаики отрывки длиной по несколько секунд). Беседа была посвящена поэту, с которым художника связывали особые отношения. Публикация полной версии интервью продиктована преждевременной смертью Вовы. Мне посчастливилось пообщаться с ним и хочется верить сейчас, что сохранившийся материал донесет до тех, кому не довелось его знать, — и заставит улыбнуться тех, кто по нему уже скучает, — портрет обаятельнейшего, талантливого, артистичного человека.

Название фильма «Сидим, два гения…» — цитата из интервью, характерная для самоироничного и остроумного Радунского. Приведу ее полностью, не вырывая из контекста, в котором Вова рассказывал о высокой интеллектуальной планке, которую своим собеседникам задавал Бродский: «Мы тут сидим, два гения… Иосиф — гений. И я — гений. И мы, гении, вот что-то такое гениальное обсуждаем. И вообще все легко, и совсем не страшно ничего! И книжку рисовать — это не страшно, все очень просто. И я помню, что, когда после такой беседы я выходил, у меня было всегда ощущение, похожее на ощущение, которое, наверное, испытывает юноша после фильма со Шварценеггером. Когда они выходят и могут разметать десять человек… Но меня хватало, наверное, до моего дома только дойти, а потом я всегда сдувался до своего нормального размера».

При том что Вова не скупился на эпитеты и мог припечатать кого угодно, его отличали предельная скромность (что видно по многочисленным оговоркам в интервью, где он постоянно снижает пафос и даже значимость своей дружбы с Бродским), а также невероятное чувство такта, которое не позволяло ему фальшивить. Мне хотелось бы здесь специально упомянуть, чтó осталось за кадром в нашем разговоре: к сожалению, совершенно не затронут интереснейший сюжет об истории создания памятника Бродскому в Венеции, который был спроектирован Радунским по просьбе вдовы поэта Марии Бродской-Соццани. Вова попросил не задавать ему этот вопрос на камеру, полагая не вполне уместным рассуждать о подобных деликатных вещах в формате интервью. Но в кафе на Via degli Zingari он нарисовал мне прямо на салфетке эскиз надгробия, каким оно должно было быть первоначально: долго и увлеченно рассказывал о пропорциях строгого монумента, о том, почему угол сужается от основания на столько-то градусов, о трудных поисках подходящего камня (порода в итоге не совсем соответствовала тому, что рисовалось ему в воображении), сетовал на нерадивость итальянских мастеров, которые, по его мнению, схалтурили, недостаточно скрупулезно воплотив дизайнерский замысел (ему были чрезвычайно важны такие детали, как цвет и текстура обелиска с учетом «старения» материала и венецианских погодных условий). Я забрал этот набросок, и где-то он у меня должен храниться…

Следует также прояснить то место в интервью, где Радунский высказывает свое мнение о рисунках Бродского. Мне казалось важным услышать экспертный отзыв из уст не просто опытного книжного иллюстратора, но художника, непосредственно сотрудничавшего с поэтом. Говоря о «волосатом рисунке», свойственном художникам-дилетантам (т.е. сделанном не одной уверенной линией без отрыва), Вова основывался на тех двух десятках картинок Бродского, которые ему довелось видеть на тот момент. Позже, когда я показал ему главы из рукописи своей книги, посвященной наследию Бродского-художника, и непосредственно саму графику Иосифа из нескольких закрытых архивов, Радунский не просто кардинально изменил свое мнение, но принял деятельное участие в планировании издания будущего альбома рисунков нобелевского лауреата. Монография все еще находится в процессе подготовки, и хочется надеяться, что в недалеком будущем она будет издана при содействии Фонда Иосифа Бродского и его наследников. Вова регулярно спрашивал об успехах; накануне 2016 года, поздравляя с наступающим, спрашивал: «Как продвигается книга? Надеюсь в новом году увидеть ее у себя на книжной полке и при случае хвастаться перед понимающими друзьями», — на что я отвечал: «Книга о рисунках продвигается как вагонетка в “Сталкере” — то есть чуть медленнее, чем хотелось бы». Несмотря на занятость — он как раз заканчивал свои декорации к постановке «Дон Кихота» в Римской опере, — Вова читал то, что я ему периодически присылал, делился советами («я очень болею за Ваш проект» — писал он про книгу «Иосиф Бродский в Риме»), мечтал увидеть изданным «Хана Юсуфа», «замечательную книжечку Иосифа, ее факсимильную версию». При этом довольно часто он не соглашался с моими предположениями, особенно по части генезиса его собственной художественной стилистики, если я упоминал художников-предшественников. Однажды он прислал мне рисунок (скромно названный им «почеркушкой»), пояснив, что нашел его пару дней назад в папке, где хранятся оригиналы картинок к истории «If I met Bemelmans...», написанной и нарисованной «по просьбе некоего модного английского журнала». Поблагодарив, я заметил, что виньетка напомнила мне графику В. Лебедева формалистского периода, изобличенную в приснопамятной разгромной статье 1936 года в «Правде». Вова пожурил: «Мой “портрет” накалякан вовсе не в лебедевской манере. Непростительная ошибка для такого тонкого знатока, как Вы. При всей моей старой привязанности к В. Лебедеву роднит нас только то, что мы с ним тезки, что я иногда тоже хожу в кепке, тоже иногда рисую пером и черной тушью и даже кистью, тоже сделал, в начале своей американской жизни, пару книжек С.Я. Маршака. Его Маршаки ох как хороши! Что еще? А, мы оба любим бокс, балет и порядок в мастерской. Я бы с удовольствием нашел еще какие-нибудь черты сходства, но боюсь, что на этом наше сходство и заканчивается».

Мне тоже тайно хотелось бы обнаружить черты сходства с человеком, вальяжно расхаживавшим по Риму с собакой на поводке. В городе-музее он передвигался как по собственной квартире, наполненной вещицами, любовно коллекционировавшимися другими, но с чувством, что все это принадлежит тут ему, — как и положено, когда речь идет о достоянии цивилизации… Радунский носил перстень с древнеримской монетой, впаянной в серебряную оправу с камешками (фактурная деталь в фильме). Искусные штырьки в миниатюрной конструкции позволяли переворачивать монету, при желании владельца меняя изображение с аверса на реверс, — Вова с гордостью демонстрировал мне этот фокус. Летом 2015-го, размышляя о подарке для жены на фарфоровую свадьбу, я призвал на помощь Вову, который свел меня со своим родственником в Нью-Йорке, русским литовцем Кристофорасом — ювелиром высшей лиги. У мадридского коллекционера мне удалось приобрести два античных денария: один, с изображением женского силуэта эпохи Римской республики, — для жены; другой, с портретом Марка Аврелия, — для себя; таким образом, получился парный набор к юбилею. Мастер исполнял заказы исключительно для дизайнерских домов уровня Tiffany, но поскольку я обратился к нему через Вову, то уже месяц спустя нам по почте доставили два кольца с оправленными в серебро монетами. И теперь я могу тешиться надеждой, что, по крайней мере, мизинец мой стоит столько же, сколько Вовин. Однако Бродский предупреждал в «Дани Марку Аврелию», что сколь «захватывающей ни казалась бы римская древность, возможно, нам следует быть несколько осторожней с нашей склонностью к ретроспекции», — и, значит, время остановиться.

Понравился материал? Помоги сайту!