Индийское счастье

Вернулся я сейчас из почти полугодового путешествия по Индии, где наконец определился с будущим — двумя чудесными мирами для жизни: один называется Харни — рыбацкая деревушка в Махараштре, где живут во вросших в землю и обвитых лианами кораблях безвременья, где неподалеку лежит песок 1512 года, перенесенный цунами с африканских берегов, где рыбный рынок прямо под небом у воды кипит такими красками, от которых фламандцы выронили б кисти, где живешь в доме на буквальном краю света, за которым лишь необитаемый остров-форт короля Шиваджи, где бродят превращенные в коз искатели сокровищ и шелестят на ветвях руны летучих лисиц. А второй мир называется Масинагуди в штате Тамил-Наду — деревня посреди заповедника, где зверей и птиц не меньше, чем звезд в августовскую ночь, где поблизости я обнаружил древнейшие храмы неописуемой красоты и силы, о которых нет никаких сведений, где в округе живут племена, собирают дикий мед и поют песни. По обоим этим мирам я провел совместное путешествие, впервые собрав небольшие группы друзей из России и зарубежья, а между их приездами ушел в джунгли — на пару тысяч лет. Вот об этом — фрагменты записей и снимки.

Ну как жить после этого, а? Прилетели в Индию, сели на лапоть-паром, где на корме — буржуйка и гальюн, а на мостике — капитан в игрушечной будке, и поплыли в какую-то Мадву, высмотренную мной еще в Мюнхене под лупой на карте, а потом на веселом автобусе, исхлестанном ветками, добрались до Муруд-Джанджиры — крохотного острова-государства, основанного беглыми абиссинцами, сняли домик у кромки океана, и вот — наутро...

* * *

Фантасмагория здешней моей жизни льется через все края, и в хозяйской суете я не успеваю даже обернуться на все эти чудеса. От красоты слепнут. А это здесь на каждом шагу. Вот найденный мной в землянке блаженный и ветхий мусульманин по имени Адам красит стены в нашем доме. Вот застенчивый манговый король зовет к себе погостить в края далекие. Вот мебельщик в соседнем городке, у которого по ходу купили стол со стульями, грузит все это в три этажа в салон маленькой легковой машины вместе со своей семьей и нами, и мы едем по ночному серпантину в нашу рыбацкую деревушку, и дорогу перебегают лисы, зайцы и черные виверры. Вот в соседней деревне лесники вырыли экскаватором могилу рядом с пальмой и положили туда 14-метрового кита, выбросившегося на берег. Вот хозяин дома, где мы живем, вместе с дочерями убирает мусор на берегу, чего не делалось здесь последние несколько тысяч лет. Вот полицейские, закончив пуджу и развесив веселую иллюминацию в своем садике, готовят корабль, чтобы показать нам индийскую рыбалку. Вот я лежу в изумрудной чаше лесного ручья и думаю о Ману, индийском Адаме — сыне Солнца, брате Смерти, — как он однажды окунул руку в ручей и малёк меж ладоней затрепетал, обернувшись Вишну. Вот местный художник, а-ля Пиросмани, рисует гавань, и мы вешаем эту картинку у нас в изголовье, за которым эта же гавань. Вот портной за углом, он же главный змеелов (босой ногой чуть прижимает кобру к земле и берет рукой). Вот музыкант, играющий на табле, он же зеленщик. Вот дивный мороженщик, сочиняющий лучшее на свете мороженое ручной выделки, на стене его лавки висят патент и благодарность от государства. Вот в наш дом несут новую кровать, срубленную как Кижи, а главный мусульманин деревушки, двухметровый шах, утопающий в белом балахоне и черной бороде, выкатывает на берег лодку, на которой будет возить нас на необитаемый остров согласно составленной нами бумажке — с днями и временем, которых тут нет. А на веранде нашей над океаном горят гирлянды огней и лодочка луны. И радуюсь я — чудеса побеждают. Именно они, как я знал всегда, и есть настоящая реальность.

* * *

Сегодня я потрясен сильно и так неизъяснимо, как никогда прежде. Три с половиной часа (на бешеной скорости) длилась операция под местным наркозом: вырван зуб, разрезана десна, пробуравлена челюстная кость на2 смвглубь, а затем наращена, вставлены сваи под имплантаты (сразу две, в один присест, одна из них — прямо в свежую лунку вырванного зуба). Не то что боль — вообще ничего не чувствовал, даже вздремнул. Встал, пошел в город по делам, к вечеру с мешками всякой хозяйской утвари вернулся в деревушку, навернул ужин, забыл даже о том, что было и что наркоз давно отошел. Мало этого, в дверях врач сказал, чтобы я приехал завтра утром — мост ставить (рядом с имплантатами). То есть вечером в хлам разворотить челюсть, ввинтить в кость шурупы, а наутро — мосты ставить! И это мне сказал тот, которого я считал свами стоматологии, тот, у которого рядом с инструментами стоит компьютер, чтобы тут же видеть все, что происходит у меня во рту (через мгновенный рентген, подключенный к ноуту). Так вот, он — мастер, какие нам и не снились, оказался просто способным брахмачарьей рядом с настоящим махатмой, пришедшим специально на этот сеанс, который они проводили в четыре руки.

Что я вам скажу, друзья мои: я видел в деле настоящих немецких мастеров, видел американских, не говоря о наших. Пусть все они низко пригнут голову и тихонько выйдут. О великие и непостижимые индусы! И где — на едва ли не самой пропащей периферии штата сродни какому-нибудь нашему недоурюпинску.

Да, а когда я сказал ему, что через пару дней уезжаю, он дал мне пинцет и нарисовал швы, которые наложил у дальнего зуба, мол, чтобы я снял их через неделю. Там три узелка, говорит, подденете пинцетом и маленькими ножницами — чик-чик… Ну и от острой пищи, говорит, пока воздержитесь… нашей. И смеется. Хорошо еще, что не предложил по возвращении вместо него прием вести.

* * *

Купил на рынке двухметровую рыбу-меч за 1000 рублей, взвалил на плечо и унес. О великая рыба начала времен! Внутри она выстелена воздушной подушкой, похожей на пузырчатую полиэтиленовую пленку для перевозки стекла. А над спиной — парус. В животе у нее я нашел кальмара. Никто не знает, зачем ей такая чудовищно избыточная скорость —110 кмв час (а в пересчете на воздушную среду, наверное, под 800) — и зачем ей меч. Перворыба мифологий. И та самая, из «Старика и моря»... На местном языке маратхи она зовется тáрмаса. Были грандиозная уха в огромном чане со свастикой и жаренные на ореховом масле ломти. (Да-да, истекайте завистью — белой и разной, ничто вас уже не спасет. Я еще покажу истому погребенных под лангустами, и тигровые креветки, не помещавшиеся больше одной на большую сковороду, и нежнейших морских угрей на углях в руинах форта с лунной дорожкой океана, я еще покажу этот гастрономический рай, из которого не была изгнана ни одна из наших душ.) Праздновали с друзьями Дивали — победу Света над Тьмой.

* * *

Прямо за углом от нас, в соседней деревне, есть храм, о котором очень мало кто за пределами этой деревни знает. С могучей молчаливой энергией, гудящими корнями времени. Тысячелетний. В переводе с индийского времени на европейское — можно сказать, трехтысячелетний. Поскольку здесь время никогда не было эстетической ценностью и мало что сохранялось. Так вот, храм этот стоит в стороне, редко кто ходит сюда, все идут в другой, где брамины побойчее и дорожка живописнее. А этот — редчайший — тих и заброшен. Ни души, только брамин сидит в гарбхагрихе (алтаре) и тихо творит свою огненную пуджу. По фасаду на уровне земли храм опоясан умопомрачительным фризом с танцующими гандхарвами — мифическими музыкантами, полубогами-полулюдьми, падкими до человечьих женщин. Они почти не видны, заросшие кустами и травой. Такой же орнаментальный фриз внутри храма — со слонами и тиграми вперемеж с людьми. Понятно, что в любой другой стране он был бы сенсацией. А здесь — тихое счастье для редких гостей. На подворье лежат вросшие в землю фигурки богов — большие и малые, расколотые и целые. Я в шутку спросил брамина, можно ли взять что-нибудь на память. Он всерьез ответил: бери что хочешь, хоть все. Потому что бог для них — не в этих бесценных для нас фигурках и не в этом храме, который, как прохудившийся горшок, они с легкостью поменяют на новый, а в тебе. Который никогда не есть ты, а странствие всего во все.

* * *

С нашей веранды виден остров Суварнадурга, он в полумиле от берега. Форт на нем был построен в XI веке, а в XVII его захватил и перестроил король маратхов Шиваджи Махараджа (именем которого назван бомбейский аэропорт). Губернатором острова был выросший на нем Конхаджи Ангри, ставший потом адмиралом первого индийского флота, который он построил на этом острове. Да-да, до XVII века у индийцев не было флота и на океан они смотрели лишь как на задний двор (рыба и отхожее место): ни воевать, ни открывать земли, ни налаживать торговые пути им вообще в голову не приходило — тысячелетиями. Адмирал был яростен и прекрасен, за что получил прозвище Самудратла («гроза морей»). Остров стал неприступен и вошел в историю как «Золотое перо в шапке королевства». Теперь там все в чудесном забвении: руины, необитаем, только небольшое стадо бог весть откуда взявшихся коз живет там. Есть поверье, что это души тех, кто искал там сокровища короля. Стадо коз и колония летучих лисиц, этих сладострастных демонов-веганов с размахом крыльев до полутора метров. Неизъяснимые создания. Питаются они фруктовыми плодами, цветами и нектаром. И — что еще удивительнее — сочетают перечисленное с морской водой, которую пьют, когда не хватает минеральных солей. Обладая эхолокацией, они обычно не пользуются ею, предпочитая зрение (как если бы мы обладали крыльями, но не пользовались ими, предпочитая ноги). Живут колониями до тысячи особей на одном, как правило, старом дереве и, улетая, всегда возвращаются на него же — всю жизнь, а живут до 15 лет. Но самое дивное — любовные связи: самец всегда начинает с куннилингуса и им заканчивает, а между — оплодотворяет. Так вот, ученые в недоумении по поводу последнего этапа, поскольку, вылизывая самку, он сильно рискует вылизать свои же сперматозоиды. То есть страсть, чтобы не сказать — любовь и нежность, оказывается сильнее природного инстинкта. Самка рожает одного детеныша и кормит его до полугода, более-менее самостоятельным, но еще не половозрелым, он становится лишь к двум годам. Такие дела. До свиданья.

* * *

Позавчера мы отправились на джипе в горы — в поднебесную резиденцию короля Шиваджи. Этот великий король, освободив пол-Индии от моголов, взметнул знамена над 500 (!) огромными фортами, которые он воздвиг на неприступных вершинах гор Декана. Самый большой и главный, избранный им столицей, — Райгад. Полгода назад мы на него восходили пешком с полчищами индусов, празднуя День короля. В этот день миллионы индусов бегут с факелами, флагами и барабанами по всем дорогам Махараштры, восходя в небо. Памятники этому народному кумиру стоят повсюду, изображения его в домашних алтарях — рядом с Шивой. Внешне он похож на Дон Кихота, Дульсинеей которого стала Индия (она же и Санчо Панса). Форт-город, вернее, руины его грандиозны, виды на ущелья и пропасти — тоже. Один из утесов называется Так-Мак — место казни, оттуда сбрасывали живьем в мешке. Рыночные ряды — длиной в улицу — сделаны так, чтобы всадник мог делать покупки, не сходя с лошади. Шесть спален императрицы — каждая площадью с кремлевский зал — оснащены были туалетами и ванными. Король упокоен в этом же форте, его склеп расположен рядом с могилой и памятником его любимой собаке.

* * *

Свадьбы шли косяком. Февраль вообще самое время свадеб в Индии, когда они прокатываются по всей стране, накрывая ее. Накрыло и нас в нашей рыбацкой деревушке Харни. Так накрыло, что теперь индийский плясовой эпос навсегда обогащен русской кадрилью и иже с нею. И мы так вовлеклись в этот дивный местный танец со вскидыванием рук и проворотом тела с наклоном вокруг оси, что уже наутро после первой свадьбы (а мы были на трех или четырех) вся деревня была озарена и развернута в сторону наших женщин и рыбачки обнимались с ними на рынке, в деревне и на дорогах, пританцовывая. С того дня посланцы с других свадеб уже дежурили у нашего крыльца, уговаривая, чтобы мы хоть на часок стали гостями и у них. А выглядит это так. Свадебная процессия длиной в полкилометра движется в течение трех дней, описывая круги по деревне, уходя по дороге в соседние, встречаясь с другими свадьбами и не вполне возвращаясь. Ослепительные жених и невеста сидят на лошади, которую ведут под уздцы родные и близкие. Впереди несколько человек тянут за собой на веревках генератор, от которого протянуты провода к светильникам, которые несут в руках и на головах светоносцы, за ними движется помост на колесах, на котором сидят музыканты, дуют в трубы и дубасят в барабаны, за ними движется пляшущая процессия, за которой — лошадь с молодоженами, за которыми… И так — от горизонта до горизонта — все три дня и ночи, которые переходят в следующие свадьбы.

* * *

Пошел в гавань за скатом на ужин. Но скат лежал на песке один — огромный, пятиспальный. Хожу, смотрю, что взять взамен. И вдруг — это! Небывалое, ни один рыбак не смог назвать имя ея. Нет у ея ни имени, ни семьи, ни родины. Тело тонкое, змеиное — цвета бронзы в патине. Губки «скажи: изюм» и крохотный хвост как корона принцессы эльфов. Шедевр пучинного Боттичелли. Взял ея, прижал к сердцу. Днем спустя нашел в сети ее имя: глубоководная рыба-флейта!

* * *

В 30 км от нашей деревни находятся буддийские пещеры I века — Панхалекаджи, обнаруженные совсем недавно. То есть о них, конечно, знали — пастухи и крестьяне. Начиная с VII—VIII века пещеры были заселены индуистами, так что обе религии там переплелись. 29 высеченных в камне пещер. Во многих — дивной красоты резьба по камню, барельефы и скульптуры — буддийские вперемеж с индуистскими. Есть вырезанные на камнях надписи на деванагари и, возможно, пали. Место совершенно дикое, рядом течет речка, в ней живут крокодилы и выдры. В одной из пещер лежали порознь ноги Будды и тело, и я решился их соединить — что-то, быть может, сдвинется в космосе, как я понадеялся, в лучшую сторону. Когда в следующий раз я приехал туда, обе части тела лежали как до воссоединения. Все пещеры открыты, лишь одна заколочена, с хлипким навесным замком. Приехав в третий раз, я все же дерзнул приоткрыть ее. Во тьме стояли и лежали вразброс десятки фигур, многие из которых сделали бы честь любому музею мира. Но даже не в этом дело. Во тьме. Запертые в маленькой каморке пещеры. Две религии, десятки богов и их осколков: рука одного, тянущаяся к плечу другой. Ступня. Пол-лица. А в углу — невероятный молодой Будда, отрок, глядящий на Ханумана... Или другой, без головы, прижавшийся к Шиве... Сделал несколько снимков почти вслепую, во тьме, и закрыл дверь на тот же детский навесной замок.

* * *

На всенощный праздник вишнуистского бога Виттала (покровителя и подданного Кундалини) и его храма, расположенного в глухой деревушке на юге Махараштры, куда съехались из разных городов четыре брата, поддерживающие этот храм, и сошлись со всей округи около полутысячи гостей, мы приехали с молодым профессором физики и моим другом Шреасом (отец — брамин, а мать зовут Река). Неописуемая ночь. Именно то, что я и мечтал показать моим друзьям. Настоящая Индия. И совместный семейный ужин на 100 человек, и наши женщины, уведенные под руки в дом хозяйкой и вернувшиеся неузнаваемые — в ослепительных сари, и потом, уже в храме на ночном холме, — музыканты с неизменными за тысячелетия инструментами, и сводящее с ума хоровое пение — с детьми и взрослыми, и гимны на священные тексты поэтов XII—XVII веков (св. Тукарам, св. Аканат и др.), и ритуальный танец вокруг храма с факелами и обносом его богом Витталом, сидящим в паланкине, и молчаливые разговоры у костра в стороне, и дрема вповалку на земле между плясками... А наутро туман над деревней, дорога, паромы через устья рек, впадающих в океан...

* * *

Серджи, говорит мне незнакомый продавец на рыбном рынке, не надо денег, бери так, и вот эту рыбу возьми... И так на каждом шагу.

Или вот недавно вся индийская земля, казалось бы, перевернулась: президент их выступил по ТВ поздним вечером, сказав, что через пару часов все купюры достоинством в 500 и 1000 станут недействительными. А я как раз накануне обменял к приезду друзей большущую сумму именно на эти купюры. И теперь, как сказал президент, это просто бумага, мусор. Банкоматы закрыты, полтора миллиарда индийцев выстроятся в терпеливые очереди в банки менять мизерные суммы ежедневного лимита. Индийцев, а иностранцы в этой реформе никак не были предусмотрены. Так вот, наутро иду я по деревне, и люди, большинство из которых мне незнакомы, говорят: Серджи, не беда, давай нам этот мусор, мы понемногу будем менять тебе, у нас большие семьи, все пойдем и будем менять в банках понемногу. И меняли. Те, у кого семьи, дети, те, кому самим не хватало. И я раздавал эту бумагу в течение полутора месяцев, не запоминая, кому и сколько. И так же возвращали — новыми купюрами, на каждом шагу, неведомо кто. И в лавках давали в кредит. И за жилье не брали. Простые люди. Свои. Настолько свои, что нигде я это так не чувствовал. Я не про деньги. Вот сегодня я заглянул в один дом браминов, и мы несколько лет просидели с отцом семейства почти в молчании, но я не помню, когда и с кем на родном языке я касался этой тончайшей ткани.

* * *

Осталось два дня до отъезда. Я знаю куда. Я нашел! Я так нашел, как никогда, — единственное место на Земле, мое. И чувство такое, что там сойдутся все мои прошлые, настоящие и будущие жизни. И вот я иду в гавань к ремонтникам баркасов — укрепить рукоять ножа. И мы это делаем, но они советуют все же съездить в городок поблизости — там на рынке сидит глухонемой леонардо, он справится лучше. А потом беру в рыбацкой лавке веревку, продаваемую на вес, мотаем ее с рыбаками, и я стараюсь припомнить из своей спелеологической юности узлы и обвязки, чтобы вязать в джунглях перекладины на лестнице из бамбуковых жердей. Потом в аптеке мы с другом-аптекарем выбираем необходимое — чтобы помещалось в горсть, не больше. Потом дома рисую палаточный домик из солнцезащитной сетки и пытаюсь вспомнить школьное — как вычислить сторону треугольника и его высоту, чтобы купить этой сетки достаточно метров. И иду в посудную лавку — купить кастрюлю и потом показать на пальцах жестянщику, сидящему у дороги, как приделать к ней ручку, чтобы вешать на перекладину. И смотрю дорогу по гугл-карте.

* * *

В эти три дня произошла такая махабхарата событий — что твой Джойс с бессобытийным днем на тысячу страниц! Когда жизнь берет тебя в настоящий оборот на своей нечеловеческой скорости — уже не до слов. Скажу только, что до последней минуты были колебания: еду ли я в этот заповедник один, или вдвоем с новым другом-индусом, или втроем — с N, узор отношений с которой рвался и ткался по живому и мертвому. Выехали втроем. Со вчерашнего дня нас двое. Индус не выдержал и сейчас, наверное, где-то в дороге домой. Последнее, что он видел, — леопард вблизи нашей палатки. Но, наверное, не это причина его панического отъезда. А что? Может, «узор», от которого его чуткой душе хотелось держаться подальше? Трудно ответить, это могла бы быть отдельная повесть — на семь неявных ветвящихся сюжетов. Ладно, хорошей ему дороги.

Да, я вообразил невозможное, неземное. Еще в детстве. И шел к этому всю жизнь. И вот сейчас нашел эту точку в пространстве и времени, где должно было сойтись все, — вот она, эта местность, и именно такая, как я и представлял. Вот, в шаге, буквальном. И — его невозможно сделать. Семиярусный рай, небывалый лес, река, неисчислимые звери, а в рюкзаке — все для жизни, впереди полтора месяца счастья, трудного, страшного, высшего, моего… И — колючая проволока, заставы, рвы, рай оцеплен — повсюду. Не войти.

Помните притчу Кафки о привратнике и путнике? Так вот, я не ждал, пока закроются ворота. Я ломился со всех сторон туда — сквозь ангелов и демонов. И встречи эти были по контрасту предельны: от егерей, грозивших упечь меня в застенок, до удивительной встречи с другим егерем и немыслимого дара от него через пять минут после знакомства — неограниченные бесплатные сафари в течение 20 дней.

И вот колесим по всей округе — кажется, тысячи лет, переправляясь через реки в кораклах (плетеная плавучая корзина), высматривая крокодилов, по ночным проселочным на мотоциклах, на ранних местных автобусах… И — мы нашли эту щель в заборе, мы вошли в рай! За полтора часа до заката. И на лугу у реки нас ждал одинокий слон и кивал, как бы не глядя в нашу сторону, а когда я приблизил его зумом камеры — он улыбался! И — о это невозможное взвинченное счастье и предельная спокойная концентрация всех сил и внимания на том, чтобы успеть поставить лагерь до темноты. Спиной к слону, но чувствуя его. У высокого чудесного дерева «махуйя» (из красных цветов которого делают самогон, и — вон она, полутораметровая малабарская белка, лакомится ими, пьянея). Так вот, я соорудил шатер из отреза солнцезащитной сетки — сложной, надежной и красивой формы, еще и подоткнул и сшил подолы! И свет сотворил! Лагерь к последнему лучу заката был готов. И ужин — стараниями N и... назовем его индийским именем Сидор. N в шатре, мы с Сидором у костра, по округе разбросаны черепа и кости обглоданных зверей, Шахерезада-Сидор плетет что-то дивно несуразное — о том, как был камердинером африканского короля, отправившегося на многодневную охоту с километровым обозом и полутора тысячами слуг. Видно, заговаривает себя и округу и еще — хочет уверить меня в своем лесном опыте, особенно после его недавних попыток развести костер. А на кого ж охотился король, спрашиваю. Он долго молча глядит в огонь и говорит: на зайца.

Счастье наше длилось всего ночь и часть дня. Но каких! Сквозь сетку шатра я смотрел на звезды, а рядом во тьме стоял пятнистый олень (которого здесь зовут «читал») и читал неслыханное для него, глядя перед собой — на шатер, по слогам читал, вскрикивая на весь лес. А вдали час спустя с хрипом слег кабанчик. В четыре утра мы пошли на сафари — чтобы успеть к шести к лесничеству у дороги, откуда оно начиналось. Возвращались в наш лагерь счастливые, думая о праздничном обеде, неся покупки... И подоспели — прямо к нашему изгнанию. Выселила нас (не без боя) лесная полиция. (Мы еще позвоним министру полиции края, но встречу отменим, поскольку уже на следующий день вовлечемся в другое приключение.) А потом, опоздав на все возможные колесные, мы ночевали на крыше придорожного магазина — и это была одна из самых чудесных ночей! Хозяйка и чайханщик (с которыми мы уже были дружны) приготовили ужин — самый вкусный на свете, а потом мы так мягко и волшебно постелили на крыше их хибары, где в дальнем углу сушились стручки красного перца, а над головой в листьях пальмы путалась луна… И на рассвете проснулись от веселых и страшных криков в нескольких шагах от нас, на дороге: это сбежавшиеся крестьяне швыряли горящими углями и чем попало в слона, забредшего попастись на деревенских огородах. Прямо под нами стоял слон в салютах!

Мамочка моя чудесная, я знаю, что ты теперь читаешь эту страницу: не верь ни одному слову! Я жив как никогда, ем как не в себя, здоров до неприличия и бесстыдно благоразумен.

* * *

Вот мы и встретились. Этого снимка я ждал 12 лет.

* * *

За холмом, в нищей деревушке, в продуваемой школе, куда нас повели хохочущие дети, угостив сладкими тростниковыми палками, которые мы сгрызли с ними по пути, я дал лучший в своей жизни мастер-класс, а они — мне. Зашел в класс (учитель в это время обедал в каком-то сарайчике), провел урок музыки с горнами и барабанами, потом математики у школьной доски и географии, склонившись со всем классом над пыльным глобусом, и перешел к индуизму. «А кто главнее, — спрашиваю, — Вишну, Брахма или Шива?» — «Брахма!» — «А кто сильнее — Шива или Вишну?» Смеются: «Шива! Вот он!» — и подталкивают вперед своего одноклассника. «А кто прекраснее — Лакшми или Сарасвати?» Задумались. Одно дело, говорят, покровительствовать мудрости, другое — счастью... И тут появляется в дверях учитель — с разинутым ртом.

* * *

Дни наши в этой благословенной индийской Диканьке в десять мазанок буквально в одном метре от джунглей (так, что можно запустить бумажный самолетик и не факт, что он не опустится на нос тигру), где мы поселились и стали уже частью семьи, проходят так. Например, вчера: встали в четыре утра, заварили на своей кухоньке ароматнейший местный кофе, испили его в своем дворике со звездами и лежащими у ног белыми быками с крашеными рогами, сели на мотоцикл и поехали во тьме полями, лесами, через деревушку Маги ко входу в заповедник. А потом были лангуры с лицами цвета сожженного пергамента, а потом пятнистые олени — большими стадами, в байковых сорочках, а потом та единственная из тварей божьих, кто ненавидит нас яростно пополам с ледяным презрением, — леопард, а потом на верхушке дерева — лохматый мешок с золотым клювом — орел-змееед, а потом умбристые величественные олени — самбары, и сверкающие в первых лучах павлины, а потом — слоны, слоны, слоны — повсюду, а потом вдруг полыхнуло в кустах и в глазах, и он вышел — тигр, долгий, как день творенья, со свежим шрамом на ключице. А потом — пугливый и одинокий лающий олень (barking deer), который метит свою территорию — слезами! А потом — восвояси, в Диканьку, обед с борщом и запеченной в тесте свежей курицей и вся гоголевская палитра овощей, а потом краткий сон на таких сладких летящих кроватях, как только в детстве. А потом, в четыре пополудни, — прогулка вдоль заповедника с вылазками и засадами (и это самое-самое, непроизносимое счастье) до темноты, а во тьме возвращение, и чей-то шелест, и протяжное тяжелое дыхание в зарослях: слоны, трое, и стоять во тьме напротив них, открыто, в двадцати шагах, и смотреть, как они ужинают, чуть кося глазом на тебя, а ты вслух говоришь с ними, говоришь, говоришь — уже не о подвигах и доблестях, а о самом важном — что нежнее сердца… А потом банька, настоящая, в Индии! Прямо рядом с домом, а в углу баньки заплутавшая курица, уже слепая во тьме, сидит жалуется в полусне, и чай на завалинке, и звезды восходят, и Манджу, средний из трех братьев на хуторе, говорит: не уезжайте, живите здесь, я вам дом справлю…

* * *

И вот едем мы на рассвете в местном автобусе, где не только по-английски, но и на хинди не говорят, и водитель вдруг притормаживает в глухой деревушке и оборачивается ко мне: пойдем, мол, позавтракаем. А куда — во всей округе не только едален, но и ларька не сыскать. Но идем, а весь автобус ждет. И вот — что называется, раздвигая кусты: то ли школа бывшая, то ли спортзал, а там — столовка для всех, бесплатная. Подсел к детишкам на пол, порубали идли с чатни (рисовые лепешки с острой кокосовой подливкой) и дальше поехали.

* * *

А сегодня я вышел из лесу, куда вошел еще затемно, такой легкий, летящий, счастливый, пятнадцатилетний. И дело не в том, что я там видел, и это не объяснить. Но только там я дышу и живу по-настоящему. А потом тормознул на пустынной дороге бричку и ехал с ветерком полями-лесами, а за рулем парнишка вдруг оборачивается и — не говорит, а вспевает всем голосом тела: жизнь прекрасна, да, друг?! Еще как, отвечаю, еще как! А живет он в деревушке Маги, где два кола, два двора. А потом, в той же деревушке, идет мне навстречу человек — бос, сед, белая стертая ткань на бедрах, а на голове — вязанка зеленых ветвей, и та-а-а-ак улыбнулся мне, что я чуть не ослеп, сомлев. Я много на свете улыбок видел, но эта останется со мной, наверное, и после смерти. И вот я думаю: на чем все держится в мире? На этом парнишке, на этой улыбке… И больше ни на чем. Нет, еще вот на чем: сегодня два слона стояли под деревом — близко-близко — и, подняв хоботы, танцевали ими, сплетая иероглифы, и улыбались распахнутыми ртами, и сыпалась листва с дерева, и тмилась пыль в косом солнечном луче. И я сделал несколько невозможных снимков, а потом, вернувшись домой, случайно их удалил вместе со всеми сегодняшними. И расстроился, конечно. А потом подумал: все верно, это же чудо, потому не бесследно.

* * *

Рядом с нашей Диканькой есть деревушка Малали, ее видно отсюда, там ближайший продуктовый киоск. И, проходя ее еще вчера, я играл в уме ее именем — «мала ли, мало ли», особенно рядом с нашей деревушкой Маги. Так вот, в этой Малали уже пару месяцев ночует тигрица с тремя полуторагодовалыми детенышами, на окраине деревни — на банановой плантации (там земля от перегноя теплее по ночам). И, уж поскольку ночует, грешным делом уложила за это время четырех коров. Крестьянам выдали компенсацию, лесники не раз пытались ее спровадить — не получалось. И вот вчера перешли к решительным действиям: окружили ее всей деревней плюс лесники с допотопными ружьями. Дистанция — 10 шагов. Нервы у всех на пределе. Тигрица рванулась к ближайшему егерю (не нападая, только предупреждая и защищая себя), и тут началась неразбериха, стрельба отовсюду, тигрица прорвалась невредимой сквозь незамкнутое кольцо и ушла в заповедник, детеныши метнулись вглубь плантации и спрятались там. Пули, направленные в тигрицу, ранили двух человек: пожилого крестьянина и главного егеря этого района — Махеша, того самого, с которым мы так подружились. На видео в телефоне я видел, как они оба в фургоне скорой помощи: крестьянин — видимо, еще в шоке, не чувствуя ни боли, ни приближающейся смерти, то и дело вскакивает с носилок, что-то горячо пытаясь рассказать Махешу, а тот всякий раз его укладывает, успокаивая, оба в крови. Крестьянин скончался, Махеш в больнице, по проселочным едут полицейские автобусы, приехал замминистра лесного департамента. Семье погибшего, как водится, выдали компенсацию — 5 лаков (500 000 рублей), деревня вроде успокоилась, но история не закончена: детеныши по-прежнему на плантации, тигрица этой ночью вернулась к ним.

Крестьянина на следующий день отпевали под барабаны, потом сожгли. Махеш вроде бы вне опасности. Всего несколько дней назад сидели с ним у него дома, говорили о черной пантере, собирались отправиться в тот лес за озером, где она обитает, мечта моя…

* * *

Это невозможно! Пятый тигр за эти дни. И одного увидеть — редчайший случай на всю жизнь, а тут пять. Вспомнил, как год назад в заповеднике с дивным именем Умред-Карангала я все никак не мог его выследить… И вот наступил последний день, и до темноты оставалось полтора часа. Помню, как я прикрыл глаза и одно за другим выключил в сознании все… вообще все, весь мир, остались только лес и он — как едва ощутимая красная блуждающая точка. И началось. Я просто шел на нее — внутри себя и правил дорогу — чуть влево, вправо, нет, гаснет, исчезает, назад, какая-то предельная концентрация и взгляд сквозь веки… Я совсем не склонен к такого рода эзотерике и пр., но там и тогда я действительно каким-то образом энергетически шел за ним и интуитивно «видел», и чем ближе я был к нему, тем сильнее горела эта точка, минут за пять я уже знал, что он — вот, совсем рядом, хотя ничего вокруг об этом не свидетельствовало, остановился — и он вышел: так близко — ближе некуда.

* * *

Одинокий слон с одним бивнем исподволь поглядывает, как из зарослей выходит слониха со слоненком. Второй свой бивень он потерял в битве с другим слоном, который потом ушел в другие леса. Шансов теперь у него на любовь и семью почти нет. Возможно, в прошлом у него с этой слонихой были какие-то отношения. Иначе последующая сцена не кончилась бы для него добром. Вернее, отношения и обоюдное чувство юмора. Он тихо подошел сзади, намотал ее хвостик на хобот и легонько потянул к себе. Какие-то мгновенья она соображала — что бы это значило? Потом обернулась, улыбнулась и дала понять, что шутка исчерпана. Ну он и не настаивал, хоть так.

* * *

Я в оторопи. Только вчера я написал о пяти тиграх, встреченных здесь всего за две недели, как о невероятном событии. Что же мне сказать сейчас? На следующий день я видел леопарда и трех тигров! Трех, в разных местах леса. Такого не бывает. И это помимо двух десятков слонов, бизонов, неисчислимых оленей и пр. В один день. Но главное — последним был небывалый самец: огромный, полыхающий жаром, глядящий в упор, близко, долго. Но эта нестерпимая радость сцепилась навсегда со столь же нестерпимой горечью: камера моя окончательно свихнулась — то затвор отказывал, то фокус плясал, то просто дисплей становился черным с надписью «выключите камеру и включите снова»! И это когда счет шел на секунды.

Вернулся я в нашу Диканьку, просидел полночи, расколотый надвое этим событием. И сказал себе: Сережа, не надо снимать, ты ж видишь, оно не хочет, смотри-дыши-живи-люби глазами и всем, что тебе дано, а камера — да пошла она подальше. И вообще пора тебе убираться из этого волшебного и страшного леса, дарящего сверх меры и сверх меры же отнимающего. От этих дьявольских искушений. Поезжай в Мудумалай, в соседний штат Тамил-Наду, в густые джунглевые холмы — и живи. Прямо с утра и поезжай.

* * *

А сейчас я расскажу о самом главном, самом глубоком и невероятном поздравлении, полученном мной в день рождения. Заповедник, в котором мы оказались, называется Мудумалай. Горы в дымке и невероятные джунгли вокруг — симфонические, высоковольтно гудящие напряжением сцепившихся и расходящихся жизней. И никаких ограждений. Сюда-то мы и повадились тайно ходить. И вот вчера, в день рождения, немного замешкались в деревне и вошли в лес уже в середине дня. Идем, и я все жду своих подарков и поздравлений от братьев наших старших… а нету, тишь в лесу, только птицы, правда, дивные все, ну они поздравили, потом олешки — и пятнистые, и самбары, ну еще павлины выводком всем пришли поздравляли, но это так всё, увертюрочки, думаю, а где же… И тут слышим — треск ломаемых ветвей и стволов, рядом, в зарослях за речушкой (шириной в несколько метров и глубиной в один — это важно для последующего). Сели у воды, ждем. N еще слонов по-настоящему, а не на сафари, не видела. Страх, да, но мы договорились (в который раз) — в экстремальной ситуации никакой рассогласованности, просто следовать тому, что делаю я, а я решаю по ходу. И тут — совершенно беззвучно в таких зарослях, где и бабочка распугала бы всю округу, выходит — я таких не видел — огромный, мифический, одинокий, в самой силе своего опыта слон с могучими бивнями. Нет, не выходит, он — уже — стоит прямо перед нами (чуть правее, на другой стороне ручья). И опускает хобот в воду, подносит ко рту, пьет. Но как! Пригубливает — как из ладони. И отпускает воду — как из ладони — стекать вниз. А сам смотрит в нашу сторону одним глазом, вернее — не смотрит, но видит. И думает, решает. И сканирует всего тебя — кто ты есть здесь и сейчас. Дистанция между нами — две-три секунды для него. Теперь я вот что скажу: если по 10-балльной шкале оценивать меру риска — встреча с тигром, например, 7, со слоном — 8—9. Но с одиноким взрослым самцом и особенно в период т.н. гона — 10. Так же как и встреча со слонихой с детенышем (с которыми столкнулись на следующий день). Так вот, перед нами было уже не 10, а какой-то слон слонов, это считывалось по всему, по каждому его движению — ни одного лишнего, и смотрел на нас краем глаза, но в этом крае была вся Вселенная вместе с нами, сидящими напротив него, а потом он повернулся к нам прямо лицом и стал смотреть в глаза. И вот это уже непередаваемо. А внизу, у земли, он держал на весу маленькую ветку и перебирал ее хоботом, как четки. Смотрел — глаза в глаза — и перебирал. Нас, нашу жизнь, как эту ветку, перебирал — да или нет. И главное — его глаза: они текли, он был в периоде гона — худшее, что можно представить, несколько тонн оголенных нервов. Перебирал. Я бы сказал, что годы шли. Ни одного лишнего. Он бы не топорщил уши, что давало бы сигнал о мере его раздражения, не делал бы ложной (предупреждающей) атаки, как это бывает; нет, ни одного лишнего движения он бы не сделал. Просто нас бы через несколько секунд не стало: вмял бы ногой в землю и порвал хоботом, как ветку. Смотрел в глаза, считывал, взвешивал. Потом медленно повернулся и растворился в зарослях.

Вот такое было поздравление, больше не то что в этот день не поместилось бы — а в целую жизнь.

* * *

После двух дней с этими предельными по риску встречами со слонами я думал: что же дальше, каким же будет третий день? И теперь, когда он уже позади, я мог бы сказать, если бы поддавался эзотерическим мотивациям: эти два дня были инициацией, а третий — дары. Мы оказались тайными свидетелями купания слонихи. Но не просто купания, а неописуемой ее неги и счастья. Боже, что она только не делала, она вываливалась в этом водяном царстве в такую сласть! И на боку, и задом кверху, и заламывая хоботом такие крендели, какие и представить нельзя. И погружалась на дно, и выставляла игривый перископ над водой, и всплывала, и рот у нее был до ушей, и не было конца этому счастью. А потом вышла и… не устояв на ногах, снова плюхнулась в рай. А потом, когда уже солнце садилось, вышла и, стоя на берегу, посыпала себя дымящейся в лучах красной пылью.

* * *

Вот что я вам скажу. Это лучший храм из всех, что я видел. Высота его — 30 см. И стоит он — ни для кого, нигде. То есть у озера, за деревней, почти в джунглях. Стоит так, что можно пройти рядом и не заметить. Три тысячелетние каменные фигурки под густым бамбуковым кустом: Гаруда, Шива и две его жены. По ночам здесь бродят слоны и олени. Днем пастухи пасут коз. Когда я привел сюда своих друзей, кто-то из них тихо сказал: вот теперь, здесь, вся Вселенная собралась в точку, в последнюю точку нашего путешествия, и в ней — больше, чем все, что было. А потом мимо проходил мальчик-рыбак и застенчиво попросил нас снять обувь.

* * *

Идем по деревушке дом искать (это ежедневные у нас поиски) — навсегда, потому что — вот оно, лучшее место на Земле. И вот сидим на завалинке с одним (уж которым за эти дни) домовладельцем, жена его чай вынесла, комнаты мы посмотрели, разговариваем о том о сем и как-то свернули в сторону этого чудесного ежегодного праздника в январе, когда все мужчины снимаются с мест, покидают семьи и таким вот кочевым братством отправляются на две недели по святым местам, а потом возвращаются домой с подарками для жен, детей. Этот праздник — в Керале и Тамил-Наду в основном. И связан он с Айяппаном. И вот мы пытаемся припомнить — чей же он сын? Шивы? Третий? Потому что первых двух знаем. А напротив нас баньян огромный, а вдали по улочке между мазанок идет женщина в горящем зеленом, и он окликает ее через всю улицу, и она смеется и идет навстречу, рассказывая на всю ивановскую, что, мол, сын это Шивы и Вишну, и смеется. Потому что Вишну в этой деликатной истории принял облик женщины...

* * *

Как невозможно высоки и терпимы звери по отношению к нам. У скольких из них память вся в рубцах и шрамах, нанесенными людьми. Только здесь, по ходу, я знаю десятки чудовищных историй, связанных с любимыми мной индусами. А их, этих историй, на Земле не счесть. И вот когда мы попадаем в самые «райские» места, встречаясь с теми же слонами или тиграми, и внутри у нас вроде бы самые светлые чувства и намерения, и подспудно мы надеемся, что это будет как-то «считано»… то есть в какой-то мере рассчитываем на «чистый лист» в отношениях с ними… ан нет — там уже до нас побывали, там, может быть, уже так кромешно от нас, что один только запах наш вызывает ярость. Боль и ярость. А мы не понимаем — как же так, ведь мы же… вроде бы…

* * *

Пару часов назад я прочесывал джунгли в поисках тела N…

Сидели у ручья в лесу, за спиной склон в дремучем кустарнике. Слоны, двое, приближаются, спускаясь к воде. N шепчет: нет отхода, нет отхода наверх, давай уходить, пожалуйста… (Ко всему, еще и день накануне был нелегкий, нервный, и это, видно, сказывалось.) Да, наверно, надо было отойти вместе, но я остался за деревом — понаблюдать, а она вверх по склону начала взбираться, я думал, что будет ждать меня там. Слоны потоптались не доходя до воды, свернули в чащу и исчезли. Поднимаюсь по склону — а нет ее, зову — нет. Вышел на дорогу — тоже нет.

А ее тем временем на дороге егеря подхватили и увезли в деревню — разбираться. Наплела им с три короба, выскользнула и в другой джип — назад мчится, торопит водителя, а уже темень, слоны выходят на дорогу, картинки в ее голове кидает как на ухабах — от худших к… Да и где она будет меня искать во тьме, в джунглях, лежащего… Старается о лучшем думать: вот стоял бы он там, в деревушке той, на дороге, ловил бы попутку…

А я и стою там, все уже знаю про нее и давно бы вернулся, да слон рядом в зарослях пыхтит, крутит уши деревьям. И тут джип подъезжает, вернее, вылетает, полоснув фарами, из-за поворота: N…

* * *

Вот крохотное чудо, которому 34 миллиона лет. Мышиный олень. Самый древний олень, первородный, от которого все другие ветвились. Размером он с некрупную собаку, ноги как у свинки, во рту маленькие клыки. Одинок, застенчив, моногамен, за все эти миллионы лет не менялся. Я знал о нем, но увидел впервые — здесь. Он стоял в кустарнике горестно и почти недвижно — похоже, все эти 34 миллиона лет.

* * *

А теперь перейдем к ошеломлениям. Пять ошеломительных открытий. (Из тех же «невозможных», как и показанная мной в прошлом году наскальная живопись 5000-летнего возраста, открытая местными змееловами, или дольмен времен Стоунхенджа на пустыре, о котором знают лишь козы и тихий мумбайский профессор, грезящий об экспедиции.) А теперь по порядку. Оказавшись в чудесном заповеднике на юге Индии, я подумал: а не изменить ли маршрут и программу для моих гостей, чей приезд был уже на сносях, и не привезти ли их после океана сюда — в джунгли. И, получив от них согласие на эту головокружительную авантюру, начал готовиться. Что касается программы для джунглей, она была вроде бы ясна: сафари и поездки по округе — к местным лесным племенам. Но не хватало еще чего-то вроде храмов, особых мест… Тем более что это земля тамилов, дравидов, один из истоков цивилизаций. И вот где-то на задворках сети я вдруг натыкаюсь на неприметный блог некоего индуса, который проехался по деревенской глубинке приграничного штата Карнатака и поместил у себя снимки увиденных им храмов. Смотрю я этот блог и столбенею от снимка к снимку. А под снимками у него — несколько слов: имя храма, примерный возраст, ну и еще несколько фраз, если повезло разведать. И вот мы уже едем в эту деревню. По пути водитель все норовит свернуть на каждой развилке, говоря, что знает десятки храмов в этой округе — не хуже тех, куда едем (о которых он ни сном ни духом). Я тоже знаю (их, индусов, представления о ценностях) и потому не поддаюсь. И вот мы въезжаем в деревню, где должны быть три из помеченных мной храмов... Скажу, что после третьего дальше жить было некуда — и у ошеломления есть предел, но поехали и в четвертый, последний. Проселочная, поля, впереди никакого жилья. Спрашиваем у крестьян в поле, они долго не понимают, о каком храме в той стороне, куда указываем, может идти речь, нет там ничего... но потом что-то проясняется. И вот мы въезжаем на маленький аккуратный хутор, посреди которого…

Я не знаю, как все это описать, и как показывать — тоже не знаю. Разве что несколько деталей и фрагментов — именно так, как он и открывался — через них. Через них и через ощущение небывалой красоты, тепла, света и многомерного многоярусного простора. Даже не скажешь, где, собственно, сам храм, это какой-то очень живой, теплый и тихий космос — с храмами, дворами и двориками, галереями и большими пустынными залами с рощами колонн, и все это переходит в сторону окраины деревни — к джунглям, священным деревьям, у которых лежат тысячелетние обломки — маленькие алтари… Друзья мои все разбрелись по этим бесконечным пространствам: кто-то — у «поющих» колонн главного входа, кто-то — у пятикомнатной галереи, где в каждой из просторных келий стоят большой лингам и йони, в каждой из пяти они сделаны из другого камня. Кто-то взобрался на крышу одного из «крыльев» храма, и там бог весть откуда взявшиеся дети уже вплетают большие желтые цветы в волосы нашим женщинам…

Можно, конечно, отключить западное полушарие и просто раствориться в этом космосе храма или лечь, как кот, на его припеке и урчать мантры. Можно — и, пожалуй, лучше бы. Но я все хожу с настоятелем этого храма, чудесным Нагендрой, и он рассказывает, а я тихо схожу с ума. Потому что это храм Тримурти, каких мало, то есть Троицы — Брахмы, Шивы и Вишну. И, что совсем уж редкость, — прежде всего Брахмы, творца мира, Брахмы, у которого практически нет храмов (его дивное закулисье в индуизме — отдельная тема) и изображения которого очень редко можно найти, а тут — множество. И не только его, но и тех, кто причастен к дням творенья: первослона, например, или Ману — первочеловека. Вообще с храмом этим одни вопросы и тайны. Ему можно и жизнь посвятить, его исследованию. Никакой информации. Начиная с возраста. Явно за тысячу, но когда, как? Да и Тримурти ли это храм, когда вдруг Нагендра проговаривается: храм Сурии, вот он, Сурия, и показывает на барельеф, а это — Агни!

* * *

Ладно, навстречу просьбам, особенно Кати Морголь из Беларуси, расскажу немного. Но прежде надо сказать, что эта тварь — единственное, от чего я всю жизнь приходил в тихий ужас (и это еще не то слово). И в то же время всю жизнь не отводил от нее взгляд. А в прошлой Индии впервые взял кобру и держал за хвост в поднятой руке. После этого опыта тот свет для меня — лютики.

Да, так что же, милая Катя, ты хотела бы услышать? Заползают ли змеи в деревни и дома? В предыдущей поездке я познакомился с одним деревенским учителем, по совместительству змееловом. Так вот он за 12 лет отловил в своей крошечной деревне и выпустил в лес около 3500 змей. То есть, говорю, 300 в год? Да, отвечает, в основном в сезон дождей.

Ты спрашиваешь, приползла ли эта двухметровая кобра сама к нашему дому? Нет, хотя могла бы, но другая (на днях одна проскользила в двух шагах от меня, у озера). А эту кобру принес змеелов по имени Мурли. Я с ним познакомился накануне в деревне, пили чай, он показывал снимки в своем мобильном. На одном из них он держал одной рукой большую кобру поперек туловища лицом к лицу, в 10 сантиметрах. Я спросил: как же так? Он приблизил вплотную ко мне лицо и начал играть бровями: а вот так! Не ужалит, говорит, у нее, когда глядит на это, происходит разбалансировка внимания. (Бровями! Вот так — вверх-вниз, левая-правая, а она смотрит, и голова кругом у нее идет, едва сознание не теряет. Ну и ну! Ай да Индия, ай да сукин сын!) А тебя кусали прежде, спрашиваю? Да, говорит, восемь раз. И призадумавшись: или девять. В тот же день, когда он повез на мотоцикле выпускать эту пойманную им в деревне кобру в лес, его цапнула другая кобра — юная, и отвезли его в больничку. Откуда он вышел через пару дней и гоголем ходил по деревне с очередной пойманной змеей. Я знаю змееловов, но этот уж слишком на публику работал, да и работа ужас как самонадеянна и расхлябанна, а змеи, Катя, любят самозабвенную точность.

Что касается кобр, змееловы говорят, что с ними работать сравнительно просто. Из положения «стойка» атакует она обычно только вниз под углом. Поэтому удерживание ее внимания на уровне поднятой головы (рукой или тряпкой, например, или покачиванием колена перед ней из стороны в сторону), говорят, не опасно, она не может сделать длинный выпад, только вниз — к ступням, потому змееловы в крепких высоких ботинках. (Мне нравится это их «обычно». Обычно мы тоже… например, по ночам спим.) А вот кто по-настоящему страшен — гадюка Расселла: молниеносный бросок без предупреждения и в любом направлении. Скорость броска в 20 раз короче секунды. А яд самый страшный у крайта: парализует все, кроме мозга, человек с виду мертв, но еще живо его сознание, он слышит, что происходит. Таких не раз хоронили заживо.

Спокойной ночи, Катя.

* * *

Похоже, в последние годы меня сильно отнесло в сторону от людей. В сторону... надеюсь, человека, но какого-то другого. Вот вчера я разбирал очередную папку индийских фотографий — около тысячи снимков одного дня в рыбацкой деревне. В основном люди. Удалял лишнее, оставлял лучшее. Примерно 700 снимков удалил, остальные оставил под вопросом — до следующего захода. А сегодня взял другую папку — там около 500 снимков слонов в джунглях, снятых в течение 15 минут, то есть почти видео — в режиме безостановочных стоп-кадров. И всё. Не то что сократить не могу ни снимка или все уж такие шедевры — нет, конечно. Но на каждом западаю, и — века идут... И дело не в наслаждении, созерцании, тихом разговоре, медленном огне... нет, сложное чувство. Сложное, как небо. По эту сторону, с людьми, я испытывал это чувство считанные разы: с одной женщиной, двумя-тремя книгами...

* * *

Ладно, вот. Хоть и не собирался второпях делиться этим очень особым переживанием. Но вначале к этому вчера написанному тексту я кое-что важное добавлю. Храм, о котором пойдет речь, называется Mulathaneshwara, и, поскольку никакой информации об этом чуде света нет, я сегодня пытался что-то прояснить хотя бы в отношении его имени. Нигде ничего. И только в словаре санскрита я обнаружил, что это слово имеет семь значений и все они… Но прежде скажу вот что. Когда я впервые увидел этот храм, он стоял на безлюдном краю деревни, у пустыря, с пальцем у губ. Тих и заперт. Странное чувство — будто тихо оглушило, будто он взял тебя незримо, приблизил и отпустил, — так я и уходил, чуть пошатываясь, не очень сознавая, что же произошло. А через три недели, когда я вновь приехал сюда, храм этот вдруг распахнулся и втянул в свою сердцевину: там шло таинство…

Так вот, на санскрите Mulathana означает Обитель Бога, а точнее — его колыбель, исток, дом. Безвестная, на пустыре, на отшибе мира Обитель Бога, его исток.

А вчера было вот что. Свернув в переулок, я кивнул стоящему у плетня индусу, он тихо сказал: быстрее, там все началось. И мы вошли. Маленький, врытый в землю (вернее, вырытый из нее) храм, где почти ничего не изменилось со времен Ригведы, то есть с начала времен. Тихое, накрывающее с головой чувство живого открытого космоса, воткнутого в землю. Но оказалось, что это только начало.

Их было двое: один сидел на полу и читал книгу гимнов и мантр, нараспев, лицом к камню, огню, колонне, а потом — алтарю нагов. Другой очень быстро (но с той скоростью точности и ладности движений, когда кажется, что все происходит как в замедленной съемке) перемещался от огня к алтарю и оттуда — между людьми — к углам храма, к фигурам богов, украшая их тканями, цветами, поливая молоком, обнося огнем, возвращаясь, прошивая собой пространство дивным узором (но боже, как же он мыл, пеленал, кормил и умащивал Шиву! И подпевая, и воркуя, и щебеча руками вокруг него. Так родное дитя лучшая мать на свете не голубит). Людей было немного, но в этом небольшом храме, как в подземелье, казалось, что он весь наполнен (как наполнен был хлев в Вифлееме). И слепящий свет из дверного проема лежал косяком на темном полу, и девочка в солнечном платье вдруг начинала кружить по нему — то во тьме, то на свету, незримая. И все причащались огнем, зачерпывая его ладонями и притворяя к щекам. И потом — годы спустя — начала доноситься музыка — с той стороны земли: это у входа, когда я вышел, уже сидели музыканты (табла и дудка), и дхармы музыки вились из них и вокруг, как пчелы.

И — я не знаю — от избытка всего этого волшебного и такого простого и теплого, явного мира, где бог — ближе печного горшка, я начал приплясывать и кружить по двору — без земли под ногами, в воздухе, с суфийским вращением и перебором всей рощи ног под собой: о радость, радость, дети мои, не обижайте ее в себе и вокруг, пока ангелы печали сучат из вас нити!

* * *

Пару индийских сотен лет спустя зашел в ленту ФБ и первое, что увидел: сегодня — День писателя и сегодня же — День природы. Интересно. Что же я чувствую, посвятив сближению в себе того и другого годы и годы и чем дальше, тем острее понимая, что путь этот по-прежнему темен и безлюден? «Не то, что мните вы, — природа» — как сказал Тютчев — и смолк.

* * *

Я смертельно тоскую по дому, по родине — вот этой, с этими простыми рыбачками чище света; с этими жилыми хижинами лодок, вросших в землю и увитых лианами; с этими неспешными буйволами из «Махабхараты»; с руинами форта великого короля Шиваджи, где можно в тиши под луной жарить на костре морского угря или ската; с этим домом в 50 шагах вправо, моим домом на краю света у самой кромки океана, и живущей в этом доме семьей рыбака, который младше меня, но которого я зову «папа», потому что он — плоть от плоти этого океана и вросшего в землю корабля; с этой фантасмагорией рыбного рынка на песке гавани — если пройти влево 200 шагов; с этим флотом фелюг в тысячах разноцветных флагов и огней, нарисованных детским карандашом; с рваной кисеей цапель вдоль берегов; с этими письменами арабской вязи мелкой рыбы, разложенной на камнях пирса на просушку; с дивными храмами — за плетнями и под деревьями — не сосчитать их в этой маленькой деревне; с песнопениями в ночи на слова поэтов XII века; с барабанами и огнями блуждающих по округе свадеб; с людьми, от еле заметной улыбки которых земля из-под ног укатывается — навсегда; с этим взглядом — в любую сторону, — в котором тысячелетья бродят, как те коровки или облака; с этим чудом каждого необъятного мгновенья в ореоле светлого безвременья.

* * *

Когда я возвращался из Индии в Мюнхен, самолет 40 минут не мог зайти на посадку, все кружил в грозовом фронте. А потом вдруг ослепительная вспышка в моем иллюминаторе — молния. Я не большой специалист в этом, но, кажется, шарахнула прямо в самолет — и именно туда, где я сидел. То ли самолетная защита сработала, то ли разряд был совсем рядом, не дотянувшись. То ли Индия схлестнулась в небе со своей страной-антиподом.

Понравился материал? Помоги сайту!