Принц Хаоса и принцесса рынка

До 12 августа COLTA.RU в небольшом летнем отпуске. Но, чтобы вам не было без нас совсем уж скучно, мы собрали на это время небольшую коллекцию всяких странностей и редкостей, в основном прошлых лет, которые, как мы надеемся, вам будет любопытно разглядывать.

Юрий Сапрыкин (11 лет назад)

«Принц Хаоса» («Афиша», 18 февраля 2002 г.)

В 2002 году я нагло использовал журнал «Афиша» для того, чтобы осуществить детскую мечту — встретиться с Гребенщиковым. Более того, мы выманили у директора группы Максима Ланде согласие провести с БГ целый день. «Аквариум» тогда выпускал не лучшую свою пластинку «Сестра Хаос», в связи с чем мы поставили на обложку Гребенщикова с нелепейшим еловым крестом в руках, да и текст, наверное, получился не лучшим — отчасти потому, что автор отправился на задание после собственного дня рождения и был мучим похмельем. С другой стороны, происходившее по ходу беседы избавление от страданий придало ей дополнительный просветленный оттенок, отчего вспоминать если не получившийся на выходе текст, то, по крайней мере, сам этот серый февральский день теперь как-то светло и радостно.

Юрий Сапрыкин

Принц Хаоса

48-летний поэт, композитор, автор картины «В чужую деревню за водкой» и повести «Иван и Данило», переводчик трактата Чокьи Нимы Ринпоче «Путеводитель по жизни и смерти», составитель списка чудотворных икон России, лауреат премии «Триумф» Борис Борисович Гребенщиков записал новый альбом. Он записал его вместе с группой «Аквариум» — хотя в группе с этим названием нет сейчас ни одного человека, выступавшего в группе с этим названием еще десять лет назад. Но именно этот альбом должен вернуть группе с этим названием былую славу. За несколько дней до выхода альбома «Сестра Хаос», а также концертов, посвященных тридцатилетию группы «Аквариум», обозреватель «Афиши» Юрий Сапрыкин провел один день с Борисом Гребенщиковым.

«Во Дворце спорта, конечно, надо матерную песню петь, — говорит Борис Гребенщиков. — Без матерной песни Дворец спорта не возьмешь».

Дворец спорта — это «Лужники», где «Аквариум» собирается давать юбилейный концерт. О том, как взять Дворец спорта, Гребенщиков размышляет на кухне большой квартиры между Пречистенкой и Остоженкой. Здесь он останавливается в Москве. На стенах — изображения Будды, двери выкрашены в красный и синий, поверх синего нарисована огромная птица с острым клювом. В коридоре торчит совершенно не вяжущийся с остальным убранством сноуборд. Гребенщиков заваривает жасминовый чай и продолжает: «А для матерной песни нужно хор пригласить. Краснознаменный хор армии».

Матерная песня — это «Подмога» группы «Х… забей», которую «Аквариум» с недавних пор исполняет на концертах. Припев такой: «А подмога не пришла, подкрепленья не прислали. / Нас осталось только два, нас обоих на…али». «Я в Индии был в гостях у нашего посла, — вспоминает Гребенщиков. — Меня попросили спеть. Я пою “Подмогу” и краем глаза вижу: в углу стоит суровый такой человек из охраны. Потом подходит ко мне и говорит: “Знаете, Борис Борисович, я многое в жизни видал, я Афган прошел. Так вот, это самая честная песня о войне, которую я слышал”. Получается, что самую честную песню о войне написала группа “Х… забей”».

Гребенщиков только что вернулся из тура по США и Канаде, через несколько часов после прилета загрузился в поезд на Москву, в поезде с группой отметил день рождения Боба Марли, потом в 6 утра — с вокзала на Пречистенку. Теперь лидер группы «Аквариум» пьет жасминовый чай, слушает регги и явно не может понять, что за время суток на дворе. А тут еще приносят на утверждение два варианта нового клипа «Брод». Гребенщиков смотрит клипы молча и пристально. Ему нравится второй вариант, но и в нем есть свои недостатки: «Могу ли я сесть с секундомером и по кадрам расписать режиссеру, какие места нужно исправить?» Первый вариант Гребенщикову не нравится совсем: «Я не могу понять, зачем режиссер выбрал самые уродливые планы? Почему из всей съемки он взял места, где я самый некрасивый? Нет, я не против, у меня только один вопрос: зачем?»

Утверждать клипы и обложки Гребенщикову в последние дни приходится постоянно: у группы выходит альбом «Сестра Хаос» — первая запись «Аквариума» за два года и, пожалуй, самая бодрая и мощная запись «Аквариума» лет за шесть. Сопровождающая все это рекламная кампания для «Аквариума» беспрецедентна: огромный плакат с суровым взглядом БГ поверх очков в Москве встречается на каждом углу, это же лицо не вылезает из телевизора, для журналов отснята фотосессия из нескольких сот снимков. «Индейцы, конечно, говорят, что фотография вынимает из человека часть души, — жалуется Гребенщиков, — но я к этому готов».

Пока не началась очередная съемка для телевидения, мы сидим на кухне и пьем жасминовый чай. Это до обидного банально: любого спроси, чем может заниматься в свободное время Борис Гребенщиков — ну конечно же, сидеть на кухне и пить чай. И конечно же, разговаривать о «Властелине колец» — как известно из интервью, данного в 1985 году писателю Матвееву, Борис Борисович уже о ту пору прочитал всю трилогию раз одиннадцать и два раза переводил ее на русский в устном чтении. «Я когда посмотрел “Властелина” в Нью-Йорке, — говорит Гребенщиков, — вышел из зала совершенно просветленный». Вот интересно, как выглядит просветленный Гребенщиков? То есть еще более просветленный по сравнению с обычным своим состоянием?

Автор отправился на задание после собственного дня рождения и был мучим похмельем.

На кухне появляется глава фирмы SoLyd Records Андрей Гаврилов — он собирается издавать в России альбом тибетских мантр, записанный Гребенщиковым вместе с американкой Габриэль Рот. «В оригинале он называется “Bardo”, но в России так называть его нельзя, — рассуждает Гребенщиков. — Андрей, как мы его назовем? “Сорок тысяч летающих трупов”?» Придумать что-либо более конструктивное не удается: пора на телесъемку. Гребенщиков одет в оранжевую рубашку с оттиском в виде девушки-японки. «Это из последней коллекции Йоджи Ямамото», — с гордостью сообщает Гребенщиков. В эту минуту, в полном соответствии с тезисом Бананана из фильма «АССА», от него сияние исходит: «По-моему, для телевидения я вполне гожусь».

В машине мы разговариваем о чудесах. Гребенщиков говорит, что, в принципе, чудеса ни для чего не нужны, но даже если они происходят, человеческая память блокирует память о чуде, отказывается воспринимать его как чудо, переводит его в разряд чего-то незначительного. Меня больше заботит другое: мы проезжаем храм Христа Спасителя, и Гребенщиков просто обязан на это отреагировать. Пересечение в пространстве двух этих знаковых величин не может не спровоцировать какой-то реакции. Может, он просто уставится на храм как на новые ворота, может, начнет истово креститься, может, еще какая искра между ними пробежит. Но Гребенщиков в сторону храма даже не смотрит. А потом поворачивается ко мне и говорит: «Мы только что проезжали церковь, так вот: в России существует около двадцати чудотворных икон…»

Чего скрывать — я волнуюсь. Я еду в одной машине с человеком, который, в сущности, создал язык, на котором я говорю. Я даже не о расширении кругозора — может, кому из людей моего поколения и удалось узнать, кто такой Бодхидхарма, минуя альбом «День серебра», но я таких не знаю, — я о том, что способ смотреть на мир, характерный для этих самых людей, в изрядной степени определен тем, что делала группа «Аквариум» в период с 81-го и далее. Я о том, что «Аквариум» многократно давал мне ощущение какого-то захватывающего счастья — ощущение, которое не поддавалось анализу: если взяться и разобрать по строчке, допустим, песню «Небо становится ближе», то у нее появится вполне определенный смысл и станут видны первоисточники, но слушать ее после этого будет невозможно. «Важны не сами слова, а то, с какой интонацией они спеты», — как признается в машине сам Гребенщиков. Вряд ли можно сказать, что Гребенщикову мы обязаны лучшим, что есть в России, — но Пелевиным обязаны точно, и русскими переводами Дилана (как бы плохи они ни были) тоже обязаны, и магазином «Путь к себе», и фильмом «АССА», и всем русским роком, от начала и до конца, и русским регги, и русскими кельтами/эльфами/хоббитами — не так уж это и несущественно, если вдуматься. Я уж молчу о том, что слова «коростель», «яшма» или — не знаю — «Иннокентий» навеки будут ассоциироваться с соответствующими песнями «Аквариума» и только во вторую очередь — с чем-либо еще. И вот с этим-то человеком мы и едем в «жигулях» шестой модели на Чистопрудный бульвар, где у Гребенщикова назначена съемка. Естественно, в магазине аквариумов. Где же еще снимать Гребенщикова?

Гребенщиков перед телекамерами ведет себя так, как полагается Гребенщикову, — играет словами («Рок никуда не идет. Рок стоит, лежит, иногда выпивает и закусывает»), наотрез отказывается спеть («Пение — это же алхимия») и бодро пританцовывает по поводу и без. В его движениях есть что-то знакомое: точно так же он двигался в фильме «Long Way Home», снятом 14 лет назад во время записи первого (и, видимо, последнего) американского альбома БГ. Надо полагать, если у Гребенщикова отобрать гитару, ему свойственно двигаться именно таким образом.

Фильм «Long Way Home» не только впервые явил миру Гребенщикова танцующего, он зафиксировал еще один важный момент: момент, когда незапятнанный лик БГ стал несколько тускнеть. Дело даже не в том, что песни на английском оказались не так сильны, как все предшествовавшее, — дело тут совершенно житейское. В 2001 году почти одновременно появились две книги — «Аквариум как способ ухода за теннисным кортом» виолончелиста Всеволода Гаккеля и «История Аквариума. Книга флейтиста» ныне покойного Дюши Романова. Обе книги по отношению к Гребенщикову в разной степени злы. Гребенщиков-де вышвырнул из группы полноправных соавторов, заменив их послушными аккомпаниаторами, на концертах заставляет звукорежиссера выводить голос на максимум громкости, приглушая остальных, — и все это выглядело бы мелочной личной обидой, когда б не одно обвинение по существу: в 1988 году Гребенщиков подписал контракт с CBS, уехал в Америку и оставил своих музыкантов без работы и средств к существованию. Глядя на эту историю из 2002 года, никакого криминала не разглядеть: ну уехал и уехал, не нанимался же он их кормить до конца дней. Но вспомните, как это выглядело в 88-м: «Аквариум» — не группа, а образ жизни, БГ есть свет, и в нем нет никакой тьмы! На него тогда почти молились, а он ловко отодвинул всех в сторонку и уехал дружить с группой Eurythmics. У меня к тому отъезду свои претензии. Я вспоминаю, как сидел с другом Ленчиком в ГУМе у фонтана и читал купленную в рок-лаборатории газету «Сдвиг», где чуть ли не в траурной рамке сообщалось, что вот уехал, и, наверное, навсегда, и мы не могли понять: как он посмел? после всего, что было? как мог оставить нас здесь одних? На пресс-конференции в Москве у Гребенщикова поинтересуются, что он думает о книгах бывших коллег, — и как с гуся вода: «Я никогда в жизни не играл ни с одним плохим музыкантом. Что они думают обо мне — их личное дело».

«Это из последней коллекции Йоджи Ямамото», — с гордостью сообщает Гребенщиков.

Съемка заканчивается, мы выходим на улицу. Пробка на Покровке, лед под ногами, морось над головой, и только в лицах прохожих что-то не так. Постепенно я понимаю: люди смотрят в мою сторону с таким выражением, как будто рядом со мной вышагивает живой носорог. Мы решаем, куда пойти обедать, и как-то само собой выясняется, что поблизости нет ни единого приличного места, кроме ресторана «Тибет—Гималаи». Где же еще обедать с Гребенщиковым?

Гребенщиков заказывает гребешки. Мы разговариваем о тибетской кухне, в которой Гребенщиков все-таки понимает поболее любого официанта «Тибета—Гималаев». «Здесь в меню, наверное, больше блюд, чем тибетцев в Непале, — удивляется Гребенщиков. — Их кухня на самом деле очень проста. Главное блюдо — пельмени. Обычные пельмени, такие же, как наши, называются “момо”». Музыка, которая играет в ресторане, напротив, кажется Гребенщикову аутентичной. Обед занимает час, и весь этот час в зале разносится мантра «Ом мани падме хум». «Есть прекрасная тибетская история, — сообщает Гребенщиков. — Один молодой человек, заботившийся о духовном процветании своей матери, решил заставить ее регулярно произносить мантру “Ом мани падме хум”. Он повесил над входом в кухню черпак, и всякий раз, когда мать билась о него головой, она должна была произносить “Ом мани падме хум”. Потом мать умерла, попала в ад. А там вдруг черти звякнули своими бадьями, она по привычке прочитала мантру и сразу переродилась в какое-то благородное существо. Вот на какие ухищрения порой приходится идти благородным детям».

Мы расплачиваемся с официантом (у которого, по мнению Гребенщикова, от регулярного прослушивания мантры должна страшно очиститься карма), выходим на улицу и ловим машину: пора на пресс-конференцию. Пресс-конференция проходит в здании «Нашего радио», в том самом здании, где «Аквариум» несколько месяцев назад записывал песню «Растаманы из глубинки» в окружении скрытых телекамер. Через несколько дней все это было показано под шапкой «За стеклом» — дескать, зрители впервые могут увидеть, как группа «Аквариум» записывает песню, от начала и до конца. На альбоме, как выяснилось позже, песня выглядит совершенно по-другому, нежели на телеэкране: вокал Гребенщикова теперь больше напоминает голоса из песни «Uncle Fucker» из мультфильма «Южный парк», чем обычный вокал Гребенщикова. «Если людям интересно таким образом побаловаться — дать нам студию на ночь, — говорит Гребенщиков по дороге на пресс-конференцию, — мы найдем, что с этой студией сделать. Если кто-то хочет это снимать — это их проблемы. Если кто-то будет на это смотреть — это их проблемы. Для нас главное — качественно поработать в новой ситуации».

Через сутки Гребенщиков снова приедет в ту же самую студию — играть концерт в прямом радиоэфире и общаться с дозвонившимися в привычном для себя режиме. На вопрос «Когда вы купили свою первую гитару?» он отвечает: «Я нашел ее на помойке. Я пришел с гитарой к своему отцу — в лаптях и онучах, с чумазой мордашкой и торчащими вихрами. Отец гитару ошкурил, и я стал разучивать на ней Шопена и Мусоргского». Через несколько минут Гребенщиков будет примерно в том же стиле общаться с журналистами на пресс-конференции: «Борис Борисович, входите ли вы в жюри премии “Триумф”?» — «Знаете, в одной книге написано: “Не судите — да не судимы будете”». Через полтора часа, в пять вечера по Москве, мне вежливо объяснят, что день с Борисом Гребенщиковым закончился: у Гребенщикова в пять начинается частная жизнь, и журналистам в ней нет места. А пока мы продираемся сквозь московские заторы, и человек, придумавший язык, на котором я говорю, скрючивается рядом со мной на заднем сиденье очередных «жигулей» и объясняет, как устроен этот язык: «По-моему, всем очевидно, что наши слова не впустую набросаны, что за ними что-то стоит. И люди пытаются понять, что у меня за ними стоит. Но это совершенно неважно — что у меня за ними стоит. Эти слова — про жизнь каждого из тех, кто слушает. А вовсе не про мою жизнь».

Текст статьи на сайте «Афиши»

Светлана Рейтер (4 года назад)

«Союз нерушимый» («Большой город», 17 февраля 2009 г.)

Заказывался этот текст одним из моих самых любимых редакторов, Гришей Пунановым; я тогда только начала сотрудничать с «БГ». Памятен мне этот текст вот чем: на Черкизон я ходила задолго до Гришиного предложения, когда еще работала продюсером Андрея Лошака в программе «Профессия: репортер». Лошак мечтал снять передачу о Черкизовском рынке, несколько месяцев подряд мы с моим коллегой, блестящим переговорщиком Женей Баламутенко, ходили на рынок, искали контакты, пробовали получить у рыночной администрации разрешение на съемки. У нас, конечно, ни черта так и не получилось, снимать нам запретили, зато я обзавелась кучей друзей, что помогло мне при сборе фактуры для «БГ». Еще памятно, что я начала ходить на рынок и собирать материал, слегка беременная своим вторым ребенком, а закончила — когда ребенку было четыре месяца. В тексте я довольно глупо предсказала, что Черкизон будет в Москве вечно, и, конечно же, ошиблась. На деле мне страшно жалко, что этот рынок закрыли. Это было удивительное место, страшное и прекрасное одновременно, аналога ему нет.

Светлана Рейтер

Союз нерушимый

Громкоговоритель над входом на Черкизовский рынок внятно приглашает «москвичей и жителей нашего города» пройти в пятый контейнер шестой линии рынка «АСТ». В контейнере демонстрируют последние модели обуви Salamander, «коллекция — зима». Замерзшие до полусмерти щуплые вьетнамцы и внушительные азербайджанцы чужой обувью не интересуются — свое бы продать. Прошлый год выдался неурожайным, и «жители нашего города» с тоской хватают за полу вальяжных покупателей; бывший обитатель города Ханоя, а ныне обитатель однокомнатной халупы на улице Хабаровской по имени Хан нервно курит сигарету, пытаясь объяснить двум капризным девицам, что «черные бриджи есть, но вот баталов — нет».

«Баталы — это великан! Большие размеры на хороших женщин», — поясняет мне Хан уважительно. Его интересует, всегда ли я жила в Москве. «Да, всегда». — «А я раньше — в былалучше». Что ж, раньше и правда было лучше, кто спорит? «В Минска жил. В былалучше». В Белоруссии! В Белоруссии Хан учился, затем переехал в Москву, пять лет работал «на прессу» завода ЗИЛ, а потом встал к рыночному станку, и теперь контейнер на рынке «АСТ» (один из многочисленных рынков, входящих в состав Черкизовского комплекса) — его, Хана, постоянное место работы. Очень холодно — Хан смешно топочет ножками по покрытому истертым паласом полу контейнера. Но «водка нельзя никак и обогреватель никак нельзя, от водки глупый будешь, а за обогреватель оштрафуют сильно»: над первым этажом контейнера есть чердачок с пестрым барахлом — бриджи, блестки, «баталы», и вся эта халабуда сгорит к едрене фене. Хану тогда и работать негде будет, и ночевать — когда сил доехать на улицу Хабаровскую нет. А от водки дуреют — вон Вася из контейнера напротив вчера перебрал, потерял телефон, упал в проход между торговыми рядами и сегодня стоит ни жив ни мертв. Он уже пробовал поправить здоровье дошираком, чаем с молоком и «Дюшесом» из горла, но ничего не помогает, и теперь он стоит в своем контейнере, вяло скалясь мучнистым белым лицом, похожий на гигантского опарыша, и переругивается с Ханом: «Ты, бля, тараканчик!» — «А ты сама — алкоголик!»

Черкизовский рынок огромен, его не зря называют государством в государстве; внутри действуют едва ли не десять полноценных рынков, входящих в структуры четырех обществ с ограниченной ответственностью. Это до сих пор — крупнейшая торговая база России. Каждый день здесь бывает больше миллиона человек, доход же торговцев в докризисные времена составлял, по самым скромным подсчетам, порядка миллиона долларов ежедневно. Стоимость аренды торговой точки, по словам хозяев контейнеров, составляет от одной до четырех с половиной тысяч долларов ежемесячно, и эта сумма платится непосредственно арендодателю. Еще 58 тысяч рублей в месяц платится непосредственно администрации рынка. Работают же здесь едва ли не все национальности бывшего СССР и прилегающих областей, причем русские — в абсолютном меньшинстве: их, по словам самих торговцев, процентов десять от общего числа. Поэтому все важные рыночные объявления транслируются на русском и китайском языках; раньше к ним добавляли вьетнамский и азербайджанский, но китайский все-таки победил.

Этнический компот не каждому по вкусу — это место ненавидят жители близлежащих домов, и обитатели московского района Гольяново не рискнут в одиночестве любоваться луной и тусклыми московскими звездами: на Черкизовском случаются грабежи и драки, территория его внушительна, и желающих праздно пошататься в его непосредственной или опосредованной близости нет. «Там же сложная территория», — говорит Залина Мусавиева, начальник пресс-службы при УФМС города Москвы, которой по штату положено быть отважной. Раз в квартал они с милицией ловят на Черкизовском нелегалов, но задерживают немногих: «По закону хозяин контейнера должен платить штраф в размере 800 000 р. за каждого работника без регистрации — ему проще заплатить 1000 р. за разрешение на работу, чем подпадать под штрафные санкции». Но, может быть, нелегалы во время проверок прячутся? Или даже разбегаются? «Бегут, конечно, — говорит Залина. — Мы даже видим, как они от нас бегут. Кого успеваем, тех и ловим. Все же, согласитесь, разбежаться не могут».

Бача в голову

Во время одной из проверок продавщица Люба, женщина с волосами цвета дикой вишни, лет пятидесяти на вид, отсиживалась в туалете бассейна, расположенного на территории рынка «Новая Евразия». Никаких официальных бумаг у нее не было. Уроженка Оренбурга, она с самого основания Черкизовского рынка (то есть с 1991 года) ездила сюда закупать оптовый товар. В один прекрасный день 2007 года ее, беременную, как в плохом романе, бросил муж. В детали Люба не вдается, но понятно одно: едва родив ребенка, Люба решила на попутках добираться до Москвы. Основную часть дороги проделала на грузовике «Почта России». «Я водителю сказала: “Секс мне, пожалуйста, не предлагайте, а денег у меня все равно нет”».

Ее довезли в сохранности до единственного места, которое она знала в Москве помимо Красной площади, — Черкизовского рынка. Там на стоянке автобусов дальнего следования возле рынка «Евразия», расположенной недалеко от пруда с трогательным названием Серебряно-Виноградный, одна из женщин, приехавших за оптом из Нальчика, помогла Любе с работой. Любовь стояла «на обуви у азербайджанцев», и жить ей было категорически негде. Получив за первый день работы гонорар в 600 р. (средний по рыночным меркам, где дневной максимум для продавца составляет 5000, а черный минимум — 200 р.), Люба пошла искать комнату. И нашла ее прямо тут, на рынке. На вопрос, где именно находилась ее комната, Люба мнется и жмется, говорит только, что это было на втором этаже вьетнамского кафе. На рынке их несколько, но отличаются они только качеством еды: где именно приютили Любу, не так уж важно.

В халабуде, которую нашла Люба, вповалку спали двадцать человек — в одной комнате, без душа. За душем надо было идти в бассейн на территории «Новой Евразии». Хозяева душа, вьетнамцы, «за помыв» просили 50 р. За свои двадцать сантиметров на полу Люба платила ровно 3000 р. в месяц; из-за гулявших по полу сквозняков вот уже полтора года ее мучает кашель. Она часто меняла место работы: полгода торговала обувью на одном месте, полгода — на другом. Когда людей с ходу берут на место продавца, то это, считает Люба, очень плохой знак. Это значит, что в контейнере или поставщик некачественный, или товар плохо расходится. На этом месте ничего не заработаешь.

Черкизовский торгует буквально всем, что только можно вообразить, — от шуб до бюстгальтеров и от дешевого тофу до свежайшего пак-чоя.

Вообще заработок на Черкизовском — штука сезонная. Лучше всего идут дела в конце лета, «когда детей в школу собирают», весной — «когда народ раздевается», и в мороз — когда спешно одевается. Основная часть выручки приходится на промежуток между шестью и девятью часами утра, когда по рыночным проходам — они же линии — бодро семенят оптовики с клетчатыми баулами. Когда Люба в первый раз приехала на Черкизон за товаром, ей показалось, что это просто огромная свалка. На этой свалке, однако, свои законы и правила: Черкизон — это государство в государстве, и это чувствуют здесь все.

Я начала ходить на рынок и собирать материал, слегка беременная своим вторым ребенком, а закончила — когда ребенку было четыре месяца.

Одно из правил, если верить Любе, такое: чем краше продавец, тем богаче хозяин; нужно жить с ним и работать на него днем и ночью. Второе правило: вывешивать лучший товар подальше от входа в контейнер, чтобы конкуренты не увидали. Третье: если покупатель забыл сдачу, догнать его и отдать. Четвертое: не называть туалет туалетом, а только — Домом культуры. Последнее правило звучит так: таджикский рыночный грузчик-бача (ударение на последний слог, означает «молодой человек») никогда не вывезет по доброй воле тележку с купленным оптовиком товаром за территорию рынка. Все подходы к рынку контролируются постами милиции, и если таджик без разрешения на работу сунется с рынка «на волю», то это удовольствие обойдется ему в 1000 р. Внутрь же милиция, как утверждают обитатели рынка, практически не заходит. Впрочем, грузчики-бача с рынка уходить особенно не хотят: низшая рыночная каста, они получают 15 000—20 000 р. в месяц; самые бедные из них, говорят на рынке, ночуют в рыночных сортирах, кто позажиточнее — за дополнительные деньги дежурят в контейнерах, оберегая чужое добро. А под вечер, перед закрытием рынка, бача практикуют занятия странным видом спорта: перекидывают друг другу липкий мяч, сделанный из содранного с коробок скотча. Невысокого роста, но очень вспыльчивые бача охотно лезут в драку — и их так же охотно бьют.

Решив обеспечить свой народ необходимой защитой, для нужд бача консульство Таджикистана открыло дополнительный пункт рядом с Черкизовским рынком. В ожидании защитников флегматичные таджики сидят на корточках перед закрытой дверью со вставкой из плексигласа; внутри — стол, покрытый занавеской. Прождать можно несколько часов. В самом таджикском консульстве про пункт на Черкизовском рынке отвечают уклончиво, с вопроса «А вам зачем? Визу мы там не выдаем».

Уловка-22

Таджикские бюрократы солидарны с российскими — последние тоже не любят вопросов об этом громадном куске столичной земли, дислоцированном между метро «Партизанская», «Щелковская» и «Черкизовская». Не так давно репортер Андрей Лошак пытался снять документальный фильм о местных диаспоральных нравах и быте; разработка проекта продлилась четыре месяца и не привела к хоть сколько-нибудь ощутимым результатам. Никто из арендаторов не согласился пустить к себе съемочную группу; никто из владельцев не пошел на контакт; дважды продюсеров очень вежливо выпроваживала за территорию рынка местная охрана. Ситуация нисколько не изменилась — владельцы пришлых не любят.

Формально ситуация владения рыночным пространством такова: четыре общества с ограниченной ответственностью, ООО «Фирма Илиев», ООО «КБФ-АСТ», ООО «Вернисаж в Измайлово» и ООО «Трэйдикс “Ярмарка Сиреневая”», арендуют под рынки землю у РГУФКСиТа, то есть у Российского государственного университета физической культуры, спорта и туризма. Тем не менее разрешить проход прессе на территорию рынка администрация РГУФКСиТа не может и отсылает испрашивать позволения непосредственно у самих арендаторов. По тому же адресу направляют и в московском Департаменте потребительского рынка и услуг; и несмотря на то, что руководитель самого департамента пообещал москвичам вскорости закрыть Черкизовский рынок, до сих пор не слишком понятно, когда именно совершится эта процедура. Если верить полученному «БГ» официальному ответу, рынки подлежат закрытию с 1 января 2010 года — на их месте задуманы жилой комплекс, школы, детские сады, библиотеки и проч. Но абсолютно идентичные постановления принимались неоднократно: решением московского правительства часть рынка должна была исчезнуть аж в 2003 году — здесь собирались строить коммерческое жилье. Специально созданная комиссия при префектуре ВАО приняла решение о сносе ряда незаконно построенных зданий. Но снос был отложен на неопределенное время. За шесть лет Черкизовский рынок четыре раза горел, в 2001-м рядом с «Новой Евразией» загорелся автобус с челноками из Краснодара (14 человек сгорели заживо, поскольку все проходы в автобусе и подходы к окнам были завалены клетчатыми баулами), в 2006 году здесь был теракт, после которого задержали более сотни торговцев-нелегалов, — но закрытие Черкизона по-прежнему откладывается.

Дружба народов

Ольга, продавщица на Сиреневой ярмарке, больше всего любит кавказскую кухню. К восточной еде ее приохотил друг, азербайджанец Тахир. Они живут вместе уже шесть лет: Тахир арендует у владельцев контейнер, в котором не без аккуратности развешаны кожаные куртки с воротниками из волчьего меха; Ольга их с переменным успехом продает. Одна из многочисленных интернациональных пар рынка, Оля и Тахир относятся друг к другу трогательно: Тахир, беженец из Нагорного Карабаха, называет ее Олечки-любимые, она его — Тархун. Несмотря на то что заведений кавказской кухни на территории Черкизовского рынка как минимум десять, Ольга с Тахиром предпочитают кафе «Люля-кебаб», расположенное напротив входа на рынок «Щебенка». В кафе — бордовые занавески, отгораживающие от основного зала столики с серьезными восточными мужчинами в кепках из стриженой норки. Местный шашлычник Мустафа — приятель Тахира, поэтому, говорит Ольга, «старого мяса нам не подадут». Вообще — и это удивительно — в любом из многочисленных заведений рыночного общепита, будь то кафе «Душанбе» или ресторан «Менора», кормят гарантированно вкусно. И дешево — «в три раза дешевле, чем в вашем городе», довольно поясняет Ольга.

Ольгу, 28-летнюю уроженку Пензы, в 2001 году перетащил в Москву брат Юрий, «прирожденный бизнесмен и оратор». Вместе они снимали комнату; вместе вывезли из Пензы маму, которая через год после переезда умерла от инсульта. Юрий устроился работать в строительную компанию, а Ольга пошла на рынок: она любит работать с людьми, не выносит офисы, и ей, считай, повезло — общения у Ольги через край. Она ходит к знакомым девочкам в соседний контейнер и покупает кофточки с пылу с жару из самой Турции; периодически, когда хочется чего-нибудь экстравагантного, она идет в контейнер № 9 по линии «Г» на Сиреневой ярмарке. Это и вправду удивительная точка: за смешные деньги здесь продают одежду Max Azria, сумки Paul Smith, ботильоны Stella McCartney, сапожки UGGS и Dsquared2.

«Подделка?» — осторожно спрашиваю я продавца Гену, родившегося лет тридцать назад в городе Киеве и блестяще знающего, помимо прочего, турецкий язык. «Нет, — отвечает Гена, чья внешность не вызвала бы опасений у самого строгого клубного фейсконтроля. — Мы просто со стоков нераспроданное привозим. Вот и сертификаты все есть». Впрочем, сертификаты, как утверждают завсегдатаи рынка, можно купить прямо на рынке — ходит по рынку некая «баба Маша с айфоном» и продает. Но вся развешанная в контейнере одежда выглядит вполне убедительно. Ольга, например, купила здесь шапку Masha Tsigal и страшно ей рада — не мерзнет в отличие от своего приятеля Раджи, продавца дубленок. Раджа, уроженец Джайпура и бывший житель Баку, пытается, по его словам, «отмахаться от холода монетницей». Монетница — это самодельный кастет, обмотанный липкой лентой металлический кирпичик, набитый мелочью. Без него Раджа за территорию рынка старается не выходить — а если скинхеды нападут? На рынке Радже как-то спокойнее — хотя человек он смелый и даже служил в Афганистане. Тем не менее ни он, ни Ольга, ни Тахир толком не знают, чего ждать от Города — так обитатели рынка называют ту Москву, которая не входит в зону Черкизона.

Все подходы к рынку контролируют­ся постами милиции, и если таджик без разрешения на работу сунется с рынка «на волю», то это удовольствие обойдется ему в 1000 р.

«А если заболеешь, то куда идти?» — спрашиваю я. «А вот сюда», — говорит Ольга и ведет меня в крытую галерею, расположенную между первой линией Сиреневой ярмарки и заправкой BP. Здесь имеются кабинеты азербайджанских и вьетнамских зубных врачей: вырвать зуб — 300 р., поставить пломбу — 500 р. Рядом дверь с надписью «Татуаж», неподалеку, над китайскими продуктовыми рядами, принимает гинеколог Мадина. А по соседству — кабинет, дверь которого украшена блестящей фольгой и огромной надписью: «Доктор Пиявка лечит все». Пиявкам Ольга не доверяет, но зубы здесь лечила — «и очень хорошо все сделали». Тахир же всей традиционной медицине предпочитает массаж.

Массажистки, как правило, китаянки: час стоит 500 р., полчаса — 300. Ольга морщит нос — ей не нравится мысль, что Тахир делает «полный массаж» и к тому же делает на Вонючке, как здесь называют вьетнамские продуктовые ряды. По наводке Тахира я иду попробовать массаж на себе — на линию 15 крытой галереи Сиреневой ярмарки. Китаянка Мэй, которую на рынке зовут просто Катя, ловко массирует мне голову тощими кулачками и пытается болтать на ломаном русском. У нее нет мужа, а маленький сын остался с бабушкой в Китае. Мэй смешлива и, судя по всему, любопытна: ее очень интересует, есть ли у меня муж и работаю ли я на рынке. Нет, Катя, не работаю. И никогда бы не хотела.

Вавилон

По утверждениям Раджи, на рынке работают люди как минимум двенадцати национальностей: вьетнамцы, корейцы, индусы, афганцы, азербайджанцы, уйгуры, украинцы, горские евреи, турки, таджики, узбеки, ну и русские. Понять друг друга им нелегко, и они не очень пытаются; диаспоры живут на рынке обособленно. Но поскольку это единственное место в городе, где можно получить за копейки миску вьетнамского сказочного супа фо-бо и помассировать голову как снаружи, так и изнутри, по выходным на Черкизон стекается московская богема. Новички идут с опаской, обычно — со знающим человеком.

Самый известный из столичных проводников — китаист Арсений Попов. Высокий, поджарый, свободно знающий китайский, он тащит за собой толпу народа по рядам живописного ориентального продуктового рынка, вход в который начинается сразу за кафе «Каспий». Москвичи, пришедшие в гости к «жителям нашего города», покупают пучки лимонной травы, с опаской смотрят на увязанных в букеты голенастых кур и пытаются понять, что именно запаковано в украшенные иероглифами банки, коробки и пакетики. Травят байки: «Говорят, девушка Х. пришла домой, открыла сумку, а там — собачья лапка!» Затем все отправляются есть китайское фондю — оно же «китайский самовар», оно же хого — в ресторан «Солнце»: кидают в поставленные на плитки кастрюли с острым бульоном соевые ростки, тонко порезанное мясо, кальмары, креветки, стеклянную лапшу и грибы. Здесь кормят аутентичной, вкусной, дешевой — в общем, настоящей китайской кухней. В отдельных кабинетах пищит и рычит караоке.

Старшую официантку «Солнца» зовут Чжан Ли, она родилась в провинции Цзилинь на северо-востоке Китая 42 года назад и вот уже 4 года работает на рынке. У нее нет детей, нет мужа, и не совсем понятно, есть ли у нее родители. На вопрос, где она живет, Чжан Ли неловко разводит руками и говорит: «Ну… здесь». «Скорее всего, в ресторане спит», — поясняет Арсений. Ради развлечения Чжан Ли иногда ездит в город поесть еды в «Макдоналдсе» и гуляет с подружками по улицам. Китаянки, поясняет Чжан Ли, поодиночке никогда не ходят, а передвигаются по Москве исключительно толпой. Иногда рыночные торговцы ходят друг к другу в гости: основная масса китайских заведений расположена на втором этаже первой линии рынка «Евразия» — там есть кафе, ателье, где за 50 р. можно погладить (или укоротить) брюки, массажные салоны. «Здешние китайцы, — говорит Сеня, — народ трудовой и суровый. Готовы ради $200—300 в месяц рисковать жизнью и здоровьем. Я неделю назад проходил по продуктовому рынку перед закрытием, и человек 600 таджиков и китайцев кидались друг в друга камнями. Довольно страшное зрелище».

Рыночные вьетнамцы в драках не замешаны: поставщик товара в контейнеры рынка «АСТ» Ле Хай Фонг, представитель компании «Тхань-Лонг», которого все называют Федей, утверждает, что вьетнамцы — люди очень тихие, трудолюбивые, «им бы денег заработать — и все». Сам Фонг называет себя «государственным человеком», и поскольку по-русски Федя говорит с большой натяжкой, я не очень понимаю, в чем, собственно, состоят его государственные обязанности. Но у него есть на рынке собственный офис (с табличкой «Инженер» и рядом — «Плотник»), а живет он в отдельной московской квартире, что само по себе показатель солидного статуса. Обычно же вьетнамские рыночные продавцы живут в местной общаге на Сиреневой ярмарке или в общежитиях близ метро «Щелковская» и «Улица Подбельского». Фонг — человек занятой и проводит на рынке две недели в месяц. Прочее время коротает в Ханое, где живет его жена, русская девушка Катя, и сын Гриша.

По рынку меня водит его приятель Хуан, знающий по-русски ровно два слова. Он бежит между рядами с барахлом, приговаривая: «Вьетнама — тама!» «Вьетнамой» оказывается крытая галерея 19-й линии рынка «Евразия», где есть магазины вьетнамских пряностей, магазины подержанных сотовых телефонов и кафе за занавеской из бамбуковых палочек; ловко выхлебывая из мисочек суп фо и запивая зеленым чаем, вьетнамцы, или, как их называют на рынке, «тараканчики», болтают по телефону и страшно много курят. Курят, как правило, Parliament Lights, а всем телефонам предпочитают аппараты Nokia.

Бог простит

Федя предпочитает есть не у соотечественников, а в арабском шалмане без названия на втором этаже комплекса «Чайка-2», где грустный араб с тревожными глазами, не понимающий ни слова по-русски, отведет вас на кухню, чтобы вы могли ткнуть пальцем в разложенные на полках припасы и расставленные на полу кастрюли. Еда здесь отменная, главное — не растеряться, когда в урочный час мужчины с окладистыми усами разом бросят играть в нарды, достанут из-под столиков коврики и начнут молиться, глядя на невидимое за торговыми павильонами солнце.

На рынке нет храмов и нет мечетей: православные ходят в церковь на Сиреневом бульваре, а мусульмане отправляют свои религиозные нужды там, где застанет надобность, — в контейнере, в проходе, в кабинете зубного врача. Или в кафе. Но зато на рынке есть синагога — официальный молельный зал, открытый в трибунах местного стадиона (он же ФОП, то есть физкультурно-оздоровительное предприятие) 6 июня 1997 года. Главный раввин общины горских евреев Анар к синагоге на рынке относится скептически: «Рынок и молитва — вещи несовместимые. В одном месте священные книги, а кругом — торговля. К тому же на рынке религиозный еврей никак не сможет соблюсти Шаббат: все-таки суббота на Черкизовском — самый базарный день». Но раввин синагоги при Черкизовском рынке Марк Александрович Пинхасов с Анаром не согласен: «Десять лет назад обычный горский еврей не мог спокойно доехать почитать кадиш — ему пришлось бы ехать в синагогу на Архипова, рискуя быть избитым и ограбленным».

Молельный зал создали, как говорит Пинхасов, еще и потому, что «Черкизовский рынок — это компактное поселение горских евреев». Синагога занимает две комнаты, на подступах к которым сидит охранник и имеется рамка-металлоискатель, внутри — все что полагается: семисвечная менора, Тора, связки талесов (необходимой для моления одежды). Самая распространенная проблема, с которой сталкивается Пинхасов, — смешанные браки: «Часто приходят горские евреи, решившие жениться на православных. Я им объясняю, что переводом в иудейство занимаюсь не я лично, а раввинатский суд». Но веяния эти Пинхасов не одобряет: «Возьмем, к примеру, парня из Баку. Он всю жизнь привык есть долму, а женится на украинке! Что ж ему теперь — всю жизнь борщ кушать?! Браки должны заключаться только между горскими евреями, желательно — выходцами из одной области». Инициировали создание синагоги на рынке тамошние горские евреи; на протяжении долгих лет синагогу поддерживает старейшина общины — Савелий Бинсионович Илиев. «Но мой хозяин не он, — отвечает на мой вопрос Пинхасов. — Мой хозяин — Всевышний». Разрешение же на создание синагоги в свое время дал бизнесмен и князь Сергей Васильевич Корниенко, прежний хозяин территории ФОП; по словам Пинхасова, «князь — серьезный, богобоязненный человек и в прессе почем зря светиться не любит».

Синагога в Измайлове закрыта по субботам, хотя, признается Пинхасов, «сейчас все наши торговцы в этот день работают. А как я могу им запретить?! Это их “гешефт”, то есть дело, их “парнаса”, она же — работа. Как же им без парнасы жить?!». Раньше на рынке действовало следующее правило: по соглашению главы раввинатского суда Пинхаса Гольшмидта с владельцем территории князем Корниенко еврейская община покупала на субботу всю свою территорию — то есть территорию ФОП — и закрывала ее, дабы евреи не нарушали законов Шаббата. Право это было куплено общиной за один доллар США.

Дети подземелья

Окна синагоги глядят на отреставрированный бункер Сталина, о существовании которого не подозревает практически никто из контейнерных обитателей Черкизовского рынка. Его площадь составляет 100 тысяч квадратных метров, а вход — это скромная и незаметная синяя дверь на территории ФОП «Измайлово». Над бункером — вход на вещевой рынок и несколько киосков с лепешками и самсой. Внутри — зал заседаний с круглым столом, столовая, кабинет Сталина и его же спальня, куда, впрочем, никого не пускают. Не пускают просто так и в сам бункер — только с экскурсиями: два раза в месяц послушные туристы спускаются внутрь, слушают историю СССР и пишут потом в книге посещений «Уау! Круто!» и «Сталин — гений». На Черкизон они глядят с опаской. «Ничего там не ешьте!» — предупреждают гиды.

Подземелье было обнаружено случайно: при строительстве рынка искали место под овощехранилище — и наткнулись на громадное пространство с разветвленной сетью полузасыпанных тоннелей, ведущих от территории рынка сквозь район Измайлово к построенной перед войной секретной линии «Метро-2». Затем в архиве Минобороны были найдены чертежи, из которых стало ясно, что найдено не что-нибудь, а рабочий бункер вождя, втайне построенный в 1933-м под прикрытием строительства стадиона «Сталинец». После смерти Сталина (он был здесь всего дважды) бункер стал секретным объектом, а в середине 80-х был продан князю Корниенко вместе со всей территорией ФОП «Измайлово» — с тем, чтобы в конце концов стать филиалом Музея Вооруженных сил и прибежищем диковатых корпоративных вечеринок с Хором Александрова вместо диджея. Это, однако же, по-прежнему самая тайная, самая скрытая точка и без того не любящего любопытных Черкизона. Не то место силы, не то живое подтверждение тому, что самое ценное в мире всегда спрятано подальше от посторонних глаз. Черкизон, бестолковое на первый взгляд переплетение немытых рыночных галерей, контейнеров, лавочек и ресторанчиков, не стремится никому понравиться — но тех, кто подсел, отчего-то тянет сюда снова и снова.

Дикое поле

Исчезнет ли он в этом году, или в следующем, или вообще когда-нибудь — этот город в городе, напоминающий разом арабскую медину и средневековую крепость, нуждающийся в существовании Москвы гораздо меньше, чем Москва в нем? Точного ответа на этот вопрос не знает, наверное, никто, кроме двух людей, имеющих непосредственное отношение к Черкизовскому рынку.

Основной долей Черкизовского владеют группа компаний «АСТ» и фирма «Илиев». «АСТ» возглавляет 53-летний горский еврей, уроженец Баку Тельман Марданович Исмаилов (76-е место в списке Forbes 2006 года), фирма «Илиев» — детище другого горского еврея, Зараха Бинсионовича Илиева (68-е место в том же списке). Входящая в группу «АСТ» компания «КБФ-АСТ» арендует большую часть из 72 гектаров «торговой земли» рынка. Группе также принадлежат в числе прочего ресторан «Прага», здание Военторга (как в целом, так и в сломанном виде) и участок земли на пересечении Воздвиженки и Никитского бульвара. Интересы группы весьма обширны — «АСТ» занимается гостиничным, строительным, издательским, ресторанным, охранным и ювелирным бизнесом, ежегодный ее оборот — около $2 млрд, а принадлежит она в равных долях самому Исмаилову, двум его сыновьям и племяннику. Фирма «Илиев» управляет 15 гектарами территории; среди активов ее основателя Зараха Илиева — торговый центр «Европейский», гостиница «Украина» и мебельный центр «Гранд» в Химках.

Люди сугубо непубличные, ни Исмаилов, ни Илиев практически никогда не общаются с прессой — Зарах Илиев категорически отказывает в интервью, а Тельман Исмаилов сделал исключение лишь однажды — для газеты «Ведомости». Получить комментарий от администрации рынка по поводу вероятной реконструкции невозможно, дальше секретарши «КБФ-АСТ» дело не идет: «При чем тут мы?! Звоните в мэрию!» Но в то, что Черкизовский рынок когда-нибудь закроют, не верит никто из местных контейнерных торговцев: «Кому же хочется столько денег потерять?!»

Случайно мне удалось увидеть своеобразный хит Черкизовского рынка — запись съемки 50-летия Тельмана Исмаилова в зале торжеств «Сафиса». Там много интересного: икра на золоте и бриллианты на запястьях, официанты в леопардовых шкурах и покорные чернокудрые женщины подле осанистых мужчин с сигарами; есть поющий здравицу Тельману Мардановичу весь цвет российской поп-сцены и вторящие им актеры «Ленкома»; есть выступление старенького Джеймса Брауна и Дженнифер Лопес, мурлыкающая «Happy Birthday, Dear Thelman!» в презентованный ей самим Исмаиловым золотой микрофон. А первый тост в честь юбиляра произносит мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков. Назвав юбилей Тельмана Мардановича главным праздником в году, Лужков продолжает: «С Тельманом Исмаиловым мы идем по жизни и наслаждаемся этой дружбой».

Черкизовский рынок еще постоит. Мы же с вами взрослые люди.

Текст статьи на сайте «Большого города»

Понравился материал? Помоги сайту!