Говорящие узбеки, они же грибы с глазами

Окончательное изменение интонации в моей ФБ-ленте. Фейсбучная лента, всем понятно, как бы газета, сверстанная для тебя одного тобою же самим и поданная к кофию. Моя личная фейсбук-газета получилась у меня боевой, нервной, смею надеяться, прелиберальнейшей. Есть такое занимательное чтение «Спутник и погром»; а у меня лента складывается в издание «Сплетник и Содом»; что-то вроде того. И вот после тринадцатого октября совершенно стало ясно, что интонация моего сплетника изменилась. Менялась постепенно, начиная, очевидно, с последних выборов, тринадцатого со всей очевидностью открылось, что некий переворот в сознании произведен. До известного дня само собой предполагалось, что отношение к иноземцам позволительно более или менее деликатное, женская бытовая ксенофобия давилась; разговоры о разнице между тальянкой и лезгинкой не приветствовались. Слово «чурка» не мелькало. Заподозрить моих корреспондентов в сочувствии к толпе, идущей громить овощебазу с целью ущучить кавказцев, было трудно.

И вот тем не менее это случилось. Могла бы догадаться, что скоро прорвет, читая ранней осенью комментарии самых достопочтенных дам к фотоотчету о митинге в поддержку Навального. Если в декабре: «Господи, какие одухотворенные лица!» — то в сентябре видела я рядок комментариев, уже чуть изменившихся: «Господи, я так соскучилась по многочисленным русским лицам в центре Москвы!».

Какие бытовые, разговорные отклики были наиболее часты поздним вечером тринадцатого?

Женские посты с рассказами о житейских столкновениях с чужеродцами, примеры лично перенесенных, глубоко запрятанных обид. Еще чаще писали о Бирюлеве как о символе московского низа, но с сочувственными интонациями — тем не менее проникновение в нечистый район описывалось ровно теми же словами, какими описывается приключение, неожиданное посещение заведомо чуждого места, гетто. Молодой яппи ненароком вляпался в Гарлем: «Да, мы с мужем случайно проехали по ошибке через рынок там, в Бирюлеве, лет 7 назад. Мы много катались по Москве на велосипедах, но та поездка запомнилась особенно — именно из-за вот этого рынка овощного. Ни одного русского лица, фуры, между фурами сушится белье, какие-то костры в бочках и недобрый взгляд десятков глаз...»

То есть в ленте царило немного брезгливое, но веселое отношение к московскому низу: «Вы еще в Капотню не заезжали»; «С ужасом вспоминаю, как проделывал этнографическую экспедицию в Гольяново». Также замечалось некоторое отстранение от «приличных» собеседников, которые робко доказывали свое право жить в столичном подбрюшье: «Но можно же хотя бы сдать квартиру там и переехать в нормальный район». В целом же, повторюсь, настроение было эмпатическое. Протестующей бирюлевской толпе сочувствовали. Прежде всего, толпу выводили из поля, где вешками служат понятия «хтоническая Россия», «реальная Россия», «параллельная страна», «гопота» и пр.

Нет, события сравнивались с событиями на Болотной. Самый характерный в этом отношении текст — репортаж Марии Бароновой. Текст преинтересный, автор обладает недюжинной наблюдательностью, тем интереснее совместно глядеть в бирюлевскую ночь: «13 октября для многих жителей района стало их 5 декабря. Шестидесятилетних женщин, стоявших рядом, можно было бы обвинить в бытовой ксенофобии. Но на кровожадных нацистов они были совсем не похожи. Скорее на членов пассивного общества, которым надоело терпеть»; «“Но у нас же мирная акция была, а вы что сделали опять?” — возмущались некоторые жители из толпы. Все это начинало все больше и больше напоминать Болотную. Просто требования другие».

Женская бытовая ксенофобия давилась. Слово «чурка» не мелькало.

Требований, собственно говоря, почти что никаких определенных, помимо крика в космос: «Господи, надоело-то как!». Ибо призыв перебить всех приезжих и заодно истребить коррупцию в органах правопорядка столь же осуществим, как требование отдать Путина под суд. То есть возможен при общем условии уничтожения существующего правопорядка. Сравнение бирюлевских событий с первой Болотной забавно глядится и в свете следующего предложения: в сетях на стенах групп некоторых окраинных районов 14 числа появилось предложение — избрать свой символ. Ленточку черного цвета. «Модераторы групп! Обратите внимание! Прикрепите новость на стену! 15.10 объявляется траурный день по всем погибшим от рук мигрантов, черные ленточки на машинах, на сумках, на руках, как на 9 мая. Ведь можем???? И потом носить не снимая». Черноленточники.

Итак — отношение к бирюлевской акции сложилось так, как оно сложилось, предположительно оттого, что на улицу вышли реальные люди, жители района. Плутовская история вокруг овощебазы не слишком важна, обвинения националистам и футбольным болельщикам в организации беспорядков ожидаемы; но тем не менее вот есть толпа людей среднего возраста. С толпой людей среднего возраста власть работать не умеет, поскольку средний возраст у нас заменяет средний класс. Те же приметы на выходе — жажда достатка и порядка, дети, ноша, ответственность. Посмотрите разговоры на районных форумах — особенно ночные, в ночь на 14-е. Это, в общем, взрослые разговоры. Жены у детской кроватки сидят и беспокоятся о мужьях, запертых в автозаке возле местного отделения полиции, — по слухам, в обезьяннике мест нет. Отпустили бы!

Вести из комендатуры: «О, пришел полковник и говорит: давно такого не видел, чтобы в обезьяннике все русские!». Женский пост: «Как надоел вертолет над районом, у меня муж с чеченской кампании не выносит звука вертолета!». Тут же вопрос: «А где у нас муж?». — «Вроде уснул». — «А что так?» — «Сказал, несерьезно дело устроено. Пока дети жигули переворачивают — это несерьезно. Вот когда мужики пойдут мерсы бить, тогда можно из дома выходить». Совсем взрослое: «Войну начать дело не тяжкое. А дети где потом жить будут? В руинах? Грязные и холодные? Потом кто им объяснит, за что ПАПКИ боролись? Думаешь, они поймут?».

Тем временем государственные люди и прочие активисты составляют карту опасных местечек, горячих точек столицы. Председатель «Славянского союза» Дмитрий Демушкин говорил, что теперича, после Бирюлева, самые напряженные районы в плане отношений с мигрантами — это Братеево, Орехово-Борисово и Гольяново.

Ну что ж, Гольяново. Жарким летом этого года в Гольянове, если вы помните, открыли концентрационный лагерь, и я вознамерилась собрать голоса местных жителей. Создать публицистическое полотно «Гольяново и концлагерь». Что-то с узнаваемой интонацией. Как же вы жили все эти годы? Мы старались не смотреть в ту сторону.

Смотреть в ту сторону, как быстро стало понятно, действительно оказалось бессмысленно — горожанам господа из ФМС явили одноразовую художественную акцию, вытащили вьетнамскую подпольную фабрику из подвала во двор той же самой промзоны, где она скорее всего и располагалась. Вместо лапши и риса начали кормить горемык гречкой. Ну и принялись водить к ним на экскурсии журналистов.

Тем не менее собранные гольяновские голоса остались — и я сравниваю их, конечно же, с бирюлевскими. Много ли разницы? Действительно ли Гольяново в очереди на бунт?

Разница невелика, но она есть.

Прежде всего, Гольяново — не анклав, то есть имеет значительно больше транспортных связей с большой землей. Нет рынка-исполина, нет обилия именно кавказцев, занятых на рынке. Промзона имеется, но она более или менее отнесена от основного жилого массива. Что еще важно, Гольяново — не рабочий район. Западное Бирюлево заселялось рабочими ЗИЛа и строителями, приехавшими в Москву по лимиту; по самой структуре заселения район был достаточно однороден. Гольяново — слобода. Деревенский район. Три деревни утрамбованы были в панельные дома, и плюс к тому имелось на заре районной младости несколько корпусов, предоставленных переселенцам, горемыкам, отправленным к зеленям из центра Москвы (так называемые еврейские дома). То есть с самого начала район был готов к яду и борьбе — а ну, кулак, а ну, жидок.

Средний возраст у нас заменяет средний класс.

В слободе, как ни парадоксально, жители не имеют таких плотных горизонтальных связей друг с другом, как в хорошем, честном рабочем районе. Я слышала об особой связи (разумеется, уже былой) жителей в Кунцеве; то же самое мы можем прочесть о Бирюлеве: «Мы начали обживаться в этом районе — нам стало с кем здороваться на улице, поговорить о житье-бытье, да и подружиться, в конце концов. Так я узнала, что немаленькая часть местных жителей выросла тут и до сих пор живет компактно. Люди дружат, дружат уже их дети, и самым удивительным для меня, провинциального перекати-поля, было то, что люди дорожили своим районом. Они не рвались куда-то перебраться, не искали, где лучше, потому что Бирюлево, без сарказма и преувеличения, было их родным районом. Они сажали у подъезда цветы и приглядывали за соседскими детьми, играющими во дворе». Это свидетельство всего десятилетней давности.

И, действительно, изрядное количество бирюлевских жителей, вышедших на улицу, говорили о том, что знают убитого Егора Щербакова лично, что их родителей или их самих связывало с семьей убитого личное знакомство.

Для Гольянова, как сложилась в нем жизнь сейчас, такое положение вещей невозможно. Район большой, разнородный, малосвязанный, интимного, личного чувства к жертве, которое могло бы поднять и завести людей, отыскать не удастся. В районе есть, конечно, горизонтальные связи. В основном поколенческие. Микропоколения концентрируются возле местных школ. Первые пять лет после окончания школы школьный двор служит для иных выпускников самой теплой точкой Вселенной. Это место, куда приходят свои, где можно похвастаться самым дорогим — свадьбой, девушкой, новой машиной. Но даже в рамках одного поколения гольяновцы не знают друг друга, так скажем, всеобъемлюще. Школ многовато.

Бирюлевские голоса, собранные репортерами, были по большей части мужскими. Было же выступление. Сход. Дело. Гольяновские голоса — женские.

Женщины теснее связаны с жизнью — количество связей с миром из-за детей увеличивается. Гольяновский взгляд на мигрантов — это «женская правда». Так будет до некоего предела, «пока не дожмет».

Женщины нашего района различают миграционные волны. Досконально знают разницу между хачами и чурками, чурками и чебуреками и так далее.

Залог некоторого благополучия района в том, что в Гольянове в данный момент зашкаливает концентрация мигрантов из Средней Азии, а они ЗНАЮТ СВОЕ МЕСТО. То есть, конечно, бывают прецеденты, но в Бирюлеве-то кавказцы, и разница оглушительна, огромна. Гольяново в свое время считалось центром азербайджанской диаспоры (90-е, начало двухтысячных), и мы все ведаем прелесть кавказского владычества. Но после гибели Черкизона азербайджанская община потеряла былое влияние. Теперь в районе «таждыки» и «убзеки» (местное) и — верхним слоем — Северный Кавказ.

Мигранты из Средней Азии, безусловно, более приемлемы для гольяновского мира. В отличие от женщин Западного Бирюлева гольяновские матроны описывают не реальный ужас-ужас — а собственные переживания. Разница, однако. Это в Бирюлеве девы пишут, что белым днем бывает невозможно гулять с коляской: в одном случае мигранты дрались, и в коляску попала брошенная бутылка; в другом случае группа молодцов пристала к девчонкам, прогуливающим детей на пони, и пришлось за них заступаться. На районном-то празднике — а ведь районный праздник всегда показуха, муниципальный блеск и треск. А господа нехорошие прилюдно хватали лошадей под уздцы, смеялись, толкали девочек. Нет, такого в Гольянове еще не бывало. У гольяновских матрон не ужас-ужас, а описание измененного мира. Мир плавится и изменяется.

Чужак и обыватель насильственно связаны друг с другом, и именно это рождает отчаянное чувство.

«Иду на работу мимо нашего пруда. Там стоят дворники, человек двадцать в этих своих оранжевых жилетах, и дружно ссут в пруд. Утренняя оправка у них, что ли. Сначала стало смешно — стоят в ряд, как воробушки, а потом не по себе, противно»; «У меня муж вежливый и упрекает меня, почему я перестала в магазинах здороваться. А я ему говорю — с кем? Хозяева во всех магазинах — кавказцы, да мы их и не видим; а продавщицы все из Средней Азии, косые, с тупыми карими глазами, жесткие все — с кем мне здороваться? Сегодня одна, завтра другая — чего мне с ней здороваться?»; «Я никогда не видела убитого человека, а за последние полгода на Хабаровской два убийства подряд. Кавказские разборки. Последнее — вот недавно. Шла с сыном с продленки, и только несколько минут как стреляли. Еще никого нет, милиции нет, люди стоят подальше, скорую, говорят, вызвали. А этот убитый ползет. Там такая голова, что ползти уже нечему, а он ползет. Я ребенка лицом к животу жму и говорю ему: “Не смотри, собачку машиной сбило”. А сын мне: “А, еще и собачку?” Все, я дома корвалол прям из бутылки залпом выпила, чтоб мотор не порвало от страха. Почему я должна на это смотреть? Я что, на войну пошла, мне боевые платят?».

«В торговом центре дагестанец с этой их мерзкой стрижкой под горшок на мою дочь смотрит и пальцем ей показывает — мол, иди сюда. Я на него кричать начала, даже не помню, что кричала. Он опешил и говорит мне: “Старая женщина не должна такие слова говорить!” Все перевернуто: мне сорок лет, и я старая женщина; моей дочери четырнадцать, и ее можно подзывать согнутым пальцем — это где такое нормально? В их ауле женщина в сорок лет — старая женщина?»

Наконец, квинтэссенция: «Я коренная москвичка, все мои родные на Миуссах, а не крематорские, как у понаехавших. Мне в общем все равно на черных, но их миллионы. Собянин признал, что их миллионы. Я боюсь, что они со мной заговорят. Я не разговариваю с ними».

Вот это по-гольяновски: главное — не говорить, не персонифицировать. Вдруг заговорят: это же ужас. Говорящие узбеки. Грибы с глазами: а у нас в Рязани есть грибы с глазами — их едят, а они глядят.

Что бесконечно сближает Бирюлево и Гольяново — это приличный, добродетельный, хипстерский страх, что волнения могут понизить стоимость жилья в округе: «Боюсь, эти погромы не на пользу репутации района»; «Теперь все запомнят, что Гольяново — это концлагерь, и нам труднее будет квартиру продать».

Связь мигрантов и местных жителей крепче, чем кажется, — и благополучие местных обывателей обеспечивается тем, что на квартиры в недорогих районах устойчивый спрос поддерживают именно приезжие, и неблагополучие обеспечивается тем же.

Сдаваемая квартира — это верная рента москвича. Это ремонт, стеклопакет, большая телевизионная плазма и автомобиль импортный (в сетях пишут: «страшно, что погром: как там наш серебристенький?»). СК — это известное благополучие (достаток без порядка) и всеобщий грех, за который всегда можно спросить. Но сдаваемая квартира все же не дает возможности накопить на жилье в более престижном районе; для этого нужны усилия другого порядка. Таким образом, чужак и обыватель насильственно связаны друг с другом, и именно это обстоятельство, как я заметила, рождает отчаянное, безысходное чувство. Единственный локальный, не глобальный выход из ситуации, доступный государству, — это именно скорейшее создание гетто, районов моноэтнического проживания. И именно создание районов моноэтнического проживания Дума намеревается запретить. Отцы родимые, да что с вами?

Недавно я подружилась с одной интересной ЖЖ-дамой. Она забавно, так иронично и по-интеллигентски себя аттестовала: «У меня две нервные собаки и один невменяемый кот». Мило, но мельком я подумала: интересно, а был бы кот невменяемым, если бы не две нервные собаки? В общем, остается добавить — а еще есть сумасшедший хомяк и истеричная канарейка, и маленький домашний ад уже уютно сформирован.

Как живой уголок в пролетшколе 1921 года: «А это, дорогие гости, у нас уголок ПОДАВЛЕНИЯ КЛАССОВЫХ СТРАСТЕЙ — лиса и курица живут вместе».

А это, дорогие гости, у нас Бирюлево и Гольяново — уголок подавления страстей.

Понравился материал? Помоги сайту!