Русская революция во сне и наяву

В январе 2014 года мир, затаив дыхание, наблюдал за открытием Олимпийских игр на стадионе в Сочи. Фантастическое шоу «Сны о России» стало не только триумфом техники, но и чудом исторического конструктивизма. События национальной истории обрели связь и преемственность по отношению друг к другу и выстроились в цепь ярких и величественных образов внутри сна, который видит девочка Люба.

Вероятно, для современного российского государства сложно было найти более удачную форму изобретения своего собственного места в истории страны, очищенной от внутренних противоречий и конфликтов, чем реконструкция сна. Ведь именно на этой территории оказывается возможным то, что Фрейд называл «работой сновидения», осуществляющей исполнение самых заветных вытесненных желаний. Место подлинной истории занимает история воображаемая, в которой сновидение способно выстроить «логическую связь сближением во времени и пространстве» ^[1]. Фрейд сравнивает эту конструктивистскую энергию сна с художником, изображающим на вершине Парнаса всех поэтов, никогда не находившихся в действительности вместе. Тревожный сон, в котором сегодня продолжает пребывать российское общество, остается самой прочной субстанцией, при помощи которой путинское государство соединяет несоединимое и успешно решает мучительный вопрос собственной легитимности.

Например, именно по принципу такого «Парнаса» были построены программные исторические выставки последних лет, организованные в Москве совместными усилиями государства и церкви, — «Романовы» и «Рюриковичи». Взявшись за руки, принадлежавшие разным эпохам и находившиеся часто в антагонистических отношениях друг с другом князья и цари дружно встречают массового посетителя, спешащего на встречу со «своей историей». В этой гармонии, созданной воображением российского государства, встречаются досоветское, советское и постсоветское, Николай II, Сталин и Путин.

Тревожный сон, в котором пребывает общество, остается самой прочной субстанцией, при помощи которой путинское государство решает вопрос своей легитимности.

Воображаемое единство скрепляет лишь одно — вытесненная революция, исторический разрыв, который должен быть предан забвению и проклятию. Противодействие революционной угрозе сегодня в России является не только стержнем актуальной господствующей идеологии, но и стратегией репрессивной работы над прошлым.

Эта работа приобретает особое значение по мере приближения к столетней годовщине второй русской революции. В конце прошлого года на встрече с историками Владимир Путин говорил о необходимости «объективной оценки» событий 1917 года, которая предполагает извлечение из них «уроков», гарантирующих страну от повторения революций в будущем ^[2]. Вскоре Владимир Мединский, претендующий на роль главного идеолога «исторической политики» нынешнего режима, обозначил основные тезисы этих «уроков»: «признание преемственности исторического развития от Российской империи через СССР к современной России», «осознание трагизма общественного раскола», «понимание ошибочности ставки на помощь зарубежных союзников» и «осуждение идеологии революционного террора». Кульминацией правительственной программы, по его замыслу, должно стать установление в Крыму памятника «примирению в Гражданской войне». По мнению Мединского, «зримый и мощный символ, установленный там, где закончилась Гражданская война, станет лучшим доказательством того, что она действительно закончена» ^[3].

Итак, главный урок, который, согласно этому плану, должен быть извлечен обществом, состоит не только в том, что революция была ужасной, но и в том, что она была излишней. Получается, что 1917-й не имел никакого учреждающего смысла, он не стал концом старого мира и началом нового — так как оба этих мира счастливо, хотя и скорбя по ненужным жертвам, объединились в логике существующего государства, памятником которому станет крымский примиряющий «Парнас».

Вытесненная революция — это исторический разрыв, который должен быть предан забвению и проклятию.

«Объективная оценка», которой Путин ждет от историков, таким образом, сводится к доказательствам, что у революции не было других причин, кроме внешнего заговора и экстремистской идеологии кучки злоумышленников. Уже сейчас видно, как старый миф о деньгах германского Генштаба, ставших главной причиной удачи большевиков, снова обретает популярность. Среди профессиональных историков в этом отношении выделяется, например, профессор Санкт-Петербургского университета Борис Миронов. В своем многостраничном труде «Благосостояние населения и революции в имперской России» ^[4] он при помощи огромного количества антропометрических данных доказывает, что вес, рост и количество потребляемых калорий большинства населения дореволюционной России неуклонно росли. Обильному питанию русского крестьянства, по мнению Миронова, не смогла всерьез помешать даже Первая мировая война. Бедность и эксплуатация крестьянства в Российской империи — миф, а значит, революция была не чем иным, как результатом активности «российских радикалов». Миронов создал по-настоящему впечатляющий пример того, как вульгарный позитивистский анализ успешно сочетается со столь же вульгарной теорией заговора.

Революция произошла лишь потому, что заговорщики не были своевременно обезврежены. А «урок» революции предназначается, в первую очередь, полиции, которая впредь должна работать более эффективно. Снова возвращаясь к Фрейду, ее можно сравнить со «сторожевой» функцией сна, чья структура включает репрессивное подавление несанкционированных вторжений на свою территорию.

Перед нами — новая, поражающая своей целостностью и примитивизмом модель «нормализации» революции, с которой Россия встречает ее столетнюю годовщину.

За пределами этой модели нет ничего, кроме звенящего молчаливого согласия. Гетто российской либеральной оппозиции, при всей своей ненависти к существующему режиму, удивительным образом готово принять его версию событий: от революции нужно освободиться, ее нужно забыть. Такое освобождение от революционного наследия представляется российским либералам как необходимая часть программы «десоветизации» (близкой к нынешней украинской реальности), в которую предположительно входит демонтаж «советских» институтов и памятников, символизирующих революционное насилие над личностью.

Революция произошла лишь потому, что заговорщики не были обезврежены. А «урок» революции предназначается, в первую очередь, полиции, которая впредь должна работать эффективнее.

Почти исчезнувшие из публичной сферы функционеры официальной КПРФ, похоже, также готовы к принятию «уроков» революции, предлагаемых Путиным и министром Мединским. Если либералы выбирают отказ от революции вместе с отказом от памятников, то коммунисты Зюганова выбирают памятники при отказе от революции. Заживо погребенная в полностью утративших какой-либо политический смысл монументах и символах брежневской эпохи, память о революции превращается в органичную составляющую консервативного, антиреволюционного проекта российского правящего класса. Этот сложившийся вокруг революции консенсус забвения связан с вытеснением политики в современной России.

В своей замечательной работе «Эхо Марсельезы» Эрик Хобсбаум представляет масштабную картину трансформации прочтений Французской революции на протяжении последовавших за ней двух веков. Великая революция XVIII столетия оставалась незавершенным проектом, а ее значение и подлинный смысл постоянно подвергались переопределению, оставаясь в центре политической полемики, актуальной для каждого нового исторического поворота.

«В год своей двухсотлетней годовщины Великая французская революция, — писал Хобсбаум, — не стала старым добрым праздником, на который собираются миллионы туристов… ибо она представляла собой ряд событий, столь мощных и всеобъемлющих по своему влиянию, что они навечно преобразили мир во многих отношениях и разбудили… силы, которые продолжают это преобразование» ^[5].

Французская революция продолжала свой путь как память, мешавшая обществу погрузиться в сон, снова и снова обозначавшая точки несогласия.

Эти пробудившиеся силы, открывая все новые элементы революционного наследия, обнаруживали себя в восстаниях XIX века, в Парижской коммуне, в борьбе коммунистов 1920-х, Сопротивлении времен Второй мировой войны или студенческих протестах 1968-го. Узнавание каждой из этих эпох внутри истории Французской революции постоянно менялось, а сама она оставалась территорией постоянной переоценки действующих лиц и партий. Однако как неизменное принимался огромный масштаб самого события, после которого уже ничто не могло оставаться прежним. Революция продолжала свой путь как память, мешавшая обществу погрузиться в сон, снова и снова обозначавшая точки несогласия, а значит — создававшая препятствия для воцарения постполитического консенсуса.

К концу 1980-х, когда французские интеллектуалы фиксировали кризис массовых движений, традиционных партий и девальвацию политических смыслов, «верность событию» (по выражению Алена Бадью) универсалистских революций — французской, как и русской, — оставалась неизменным горизонтом надежды на то, что история продолжается и жертвы были не напрасны.

Сегодня в России идейный тупик и глубокий политический кризис ощущаются с гораздо большей остротой, трагичностью и пессимизмом, чем во Франции накануне двухсотлетней годовщины ее революции. Желание похоронить революцию, водрузив на ее могилу нелепый памятник «примирению», скрепляется страхом. Нас пытаются убедить, что насилие и террор являются единственным итогом пробуждения общества — и в этом состоит главный «урок» революции, который все обязаны выучить. Однако то, что произошло в 1917 году, уже невозможно вычеркнуть не только из прошлого, но и из будущего. Революционное событие, проклятое или спрятанное под замок, возможно, просто еще не дождалось момента, когда оно сможет быть открыто и понято.

Этот текст написан для Witte de With Review и будет опубликован на английском в ближайшее время

---

^[1] Зигмунд Фрейд. «О сновидении».

^[2] О встрече Путина с историками.

^[3] Выступление Владимира Мединского на круглом столе «100 лет великой российской революции: осмысление во имя консолидации», май 2015 г.

^[4] Миронов Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века. — М.: Весь мир, 2012.

^[5] Eric Hobsbawm. Echoes of the Marseillaise: Two Centuries Look Back on the French Revolution. —London —New York, 1990.

Понравился материал? Помоги сайту!