Страх как духовная скрепа

В последние годы социологи отмечают постоянный рост разнообразных страхов в российском обществе. Этими страхами умело управляет государство, иногда изобретая новые. Мы публикуем фрагмент выступления историка, профессора Высшей школы экономики Сергея Медведева в рамках проекта Фонда Егора Гайдара на тему того, какую роль настоящие и мнимые угрозы играют в нашем обществе, кому выгодно нагнетание атмосферы страха и как с этим бороться.

Я вспоминаю свое школьное детство и уроки начальной военной подготовки. Вел их отставной подполковник, и у нас часто употреблялся такой термин — «угрожаемый период», когда мы должны были надеть противогазы и колонной выдвигаться, как сейчас помню, в направлении Манино—Ванино—Чигири. Это словосочетание «угрожаемый период» засело у меня в памяти, и сейчас, глядя на нашу реальность, я понимаю, что нам снова говорят, что мы находимся в «угрожаемом периоде». Этого не было ни десять, ни тем более двадцать лет назад. Но сегодня не отпускает ощущение угрозы, ощущение страха, которое приходит из СМИ и как бы растворено в воздухе, в духе времени.

Приведу три совершенно банальных примера. Мэр Бердска отменил выборы под тем предлогом, что, как он говорит — такое магическое словосочетание, — «получена оперативная информация»: некая «западная агентура» хочет сорвать выборы мэра в Бердске, в самом географическом центре России. Не уходя далеко — в Забайкалье палы травы. Приезжает туда представитель президента в Сибирском федеральном округе Рогожкин и говорит полусерьезно-полушутя, что эти палы травы устроили специально обученные оппозиционеры по всему Забайкалью в день Святой Пасхи. И третье: вы помните недавние эксцессы на выборах в Подмосковье — в Железнодорожном и Балашихе избили оппозиционеров. В связи с этим председатель Мособлизбиркома Вильданов заявил, что выборы сорвали подготовленные в Польше наблюдатели-нацисты. Вот три примера образов страха, который используется сегодня в качестве политической технологии, универсальной объясняющей переменной. Практически все проблемы нашей внутренней жизни регулируются, объясняются и выдвигаются на первый план властью именно в контексте страха. Но проблема, конечно, шире, чем эти анекдотические эпизоды.

Страхом была продиктована другая железнодорожная колея, которая отличается от стефенсоновской на Западе, и от этого у нас до сих пор меняют вагонные тележки на пути в Польшу.

Если посмотреть на российскую историю, многие ее важнейшие акты так или иначе были продиктованы страхом. Почему была построена Байкало-Амурская магистраль? Это страх перед Китаем, что Китай перережет Транссиб и соответственно нужно протянуть альтернативную железнодорожную ветку от Тынды до Комсомольска-на-Амуре, отстоящую на тысячу километров дальше от границы. Почему была на корню зарублена отечественная компьютерная индустрия? У нас же были очень хорошие разработки, которые велись еще со времен Второй мировой войны, и в 50-е годы в наших КБ были предприняты первые попытки системной интеграции. Но в 60-х годах при Хрущеве советская компьютерная отрасль была полностью уничтожена и фактически переведена на рельсы заимствования у США. Это было продиктовано страхом того, что Америка нас обгонит в этой стратегической отрасли. Именно под воздействием этого страха было принято решение поручить развитие отечественных компьютеров КГБ, который не знал ничего другого, кроме как воровать технологии с Запада, разбирать американские компьютеры до последнего винтика и воспроизводить их на советской основе.

Почему началась советско-финская война? Почему Сталин вторгся в Финляндию? Опять-таки страх относительно стратегической защищенности Ленинграда, желание отодвинуть границу от Ленинграда, в связи с чем нужно было захватить и оккупировать Карельский перешеек. Я недавно прочитал интересную книгу Шона Макмикина под названием «Русское происхождение Первой мировой». Она достаточно спорная, но там приведены удивительные свидетельства паранойи в России накануне войны. Было ощущение, что нас со дня на день оккупируют немцы. Вы знаете, что страхом была продиктована другая железнодорожная колея, которая отличается от стефенсоновской на Западе, и от этого у нас до сих пор меняют вагонные тележки на пути в Польшу. В Финляндию не меняют, потому что Финляндия была частью Российской империи и там осталась российская колея, а на Запад меняют, потому что считалось, что придут агрессоры на бронепоезде и доедут до самой матушки-Москвы и Петербурга. Соответственно эта идея тотального страха прописана в основных вехах существования Российской империи и Советского Союза.

Вопрос, который я бы хотел поставить в этой дискуссии: каковы истоки этого страха? Является ли он имманентным российской цивилизации как таковой или он более политтехнологичный, то есть эти страхи создаются правящей элитой для более эффективного управления?

С точки зрения культурологии я обращусь к уже абсолютно зацитированному, но от этого ничуть не менее адекватному исследованию Рональда Инглхарта — World Values Survey. Один из главных его графиков — нации ранжируются по шкале, где с одной стороны ценности выживания, а с другой — ценности самовыражения. И всегда оказывается — что в начале 90-х, что в середине 2010-х, — что в России превалируют ценности выживания. Более того, Россия — едва ли не самая экстремальная страна по этой части. Вместе с нами в кластере очень много восточноевропейских стран — Молдавия, Румыния; Украина чуть-чуть ближе к ценностям самовыражения. А по части самовыражения выделяются протестантские, северноевропейские страны — Швеция, Дания; чуть менее США, Англия, но в любом случае они все находятся примерно в одном кластере.

Здесь я бы хотел вспомнить работу еще одного американского уже не социолога, а историка Эдварда Кинана. Он написал очень короткую, но очень важную работу — буквально 15 страниц длиной, называется «Muscovite Political Folkways». Предыстория ее создания заключается в том, что к Кинану обратились, кажется, из Госдепа с просьбой написать исторический обзор причин внешнеполитического поведения и мышления советской элиты. А было это то ли в 1982-м, то ли в 1983 году. Время очень жесткое, самый пик холодной войны, «двойное решение НАТО», размещение в ответ ракет CC-20, сбитый южнокорейский «Боинг», бойкот московской Олимпиады — в общем, все плохо. И вот в этот момент они обращаются к нему с вопросом: почему Советы ведут себя таким образом? И он неожиданно для многих не стал писать про Брежнева, не стал писать про Сталина, не стал писать даже про Петра I и Ивана Грозного — он стал писать про то, как выживала деревня в восточноевропейском лесу в период до и после монголо-татарского нашествия.

Почему у нас в России столько охранников — до двух миллионов человек? Здоровых мужиков, которые просиживают штаны и лузгают семечки. Зачем они?

И вот — климатические условия, геополитические условия, природные условия, низкая плодородность земель, необходимость заниматься подсечно-огневым земледелием, зона рискованного земледелия — заморозки могут быть в июне, могут быть уже в августе. В X—XI веках — постоянные нашествия половцев, в XIII—XIV веках пришли монголы — риски настолько высоки, что один крестьянин не может выжить, выжить может только вся деревня. Отсюда берется русская община и делегирование индивидуального суверенитета на уровень общины. Далее, говорит Кинан, начинается московский период, и эта модель поведения — ограниченного суверенитета ради интересов общины, ограниченного чувства собственности — просто проецируется на московского князя, а затем уже на царя. То есть он видит истоки внешнеполитического и вообще российского политического устройства в климатических и, так скажем, исторических и геополитических условиях жизни отдаленной крестьянской общины в восточноевропейском лесу. Ценности выживания в противовес ценностям самовыражения очень сильно, если следовать инглхартовскому исследованию, прописаны в нашей истории, это архетип нашего политического сознания. Это одна сторона проблемы.

Вторая сторона — год или полтора назад в «Отечественных записках» была опубликована статья Симона Кордонского «Классификация и ранжирование угроз». В ней он предпринимает очень интересное исследование, в котором приходит к выводу, что угрозы являются системообразующими для нашего государства. То есть — сделаем шаг назад в политическую теорию — существует государство как некий Левиафан, если взять гоббсовскую теорию, и существует анархия, огромное количество рисков и угроз. Левиафан-государство возникает для того, чтобы минимизировать эти угрозы, создавать некий периметр безопасности. Для этого — уже в ХХ веке нам говорят об этом Карл Шмитт и Джорджо Агамбен — оно берет на себя право объявлять чрезвычайное положение, быть выше закона, и вот это и является окончательным актом суверенитета.

Кордонский смотрит на это все с точки зрения административного рынка, то есть некой системы отношений между различными бюрократическими структурными элементами государства, в которой каждый из них максимизирует свою выгоду. У нас ресурсное государство, и суть его в том, что у нас есть один большой собственник — тот же самый Левиафан, то же самое государство, которое распоряжается всем национальным ресурсом. Это происходит при царях, это происходит при большевиках, это происходит сегодня при Путине. Де-факто у нас один распорядитель ресурса. Соответственно в структуре государства существуют различные бюрократии, которые конкурируют за доступ к этому ресурсу. В данном случае это не только нефтяной ресурс, не только нефтяные деньги, проливающиеся так или иначе на все элиты, все корпорации, все сословия. Здесь идет речь и о ресурсах административном, политическом, финансовом, о доступе к финансовым потокам.

В структуре государства существуют определенные агентства, суть которых состоит в отражении угроз. У нас этих агентств очень много — это различные силовые корпорации. У нас же вообще очень развито силовое государство — опять-таки потому, что наше государство — ресурсное, основанное не на рынке, не на торговле, а на перераспределении ресурсов. Почему у нас в России столько охранников — до двух миллионов человек? Здоровых мужиков, отслуживших в армии, в возрасте от 20 до 50 лет, которые часы и часы в сутки просиживают штаны и лузгают семечки. Зачем эти охранники? Зачем у нас такая большая полиция, зачем у нас столько различных агентств, дублирующих функции друг друга, зачем у нас Следственный комитет и Генпрокуратура? Вся эта гигантская пирамида силовиков существует и всегда существовала в структуре нашего государства для того, чтобы контролировать и гарантировать процессы перераспределения.

Что делают эти силовики кроме того, что они контролируют схемы перераспределения ресурсов? Они говорят нам всем и суверену, государю: мы отражаем угрозы. Фактически им нужны угрозы. Чем больше угроз, тем больше ресурс того или иного агентства. Вот тут, говорит Кордонский, начинается своего рода производство угроз. То есть они начинают конкурировать друг с другом за производство различных страхов. Соответственно вся наша политическая жизнь сводится к тому, что силовые агентства постоянно, ежемесячно, ежегодно изобретают все новые и новые угрозы, вбрасывают их в общественное пространство, доводят их до сознания суверена и, основываясь на этом, получают все новые и новые ресурсы.

Чтобы не быть голословным. Оранжевая революция — в чистом виде изобретенная угроза. То есть берется некое объективно существующее, имеющее внутреннее происхождение движение в соседней стране, Украине, — и изображается как часть всемирного заговора против России. Говорится, что это все придумали западные разведки, что это все — часть огромного заговора против России и соответственно должны быть созданы особые структуры, особые типы политики для отражения этой угрозы. Создается знаменитый центр «Э», создается «Молодая гвардия Единой России», создается движение «Наши» — весь этот огромный кластер, на который переводятся очень большие бюджетные ресурсы и который в разных формах процветает до сих пор.

Силовики начинают конкурировать друг с другом за производство угроз. Создаются целые отрасли по производству виртуальных сущностей.

На ровном месте нам вдруг говорится, что для нас угрозой является глобальный интернет. То ли там телефоны Apple так запрограммированы, что они прослушивают всех русских людей, то ли наши финансовые транзакции, которые проводятся по Visa или MasterCard на далеких американских серверах, ставят под угрозу нашу национальную безопасность. Опять-таки все страны живут в этой системе, а у нас появляются люди, которые говорят: нет, подождите, вот тут подлинная угроза национальной безопасности России. То есть угроза конструируется, угроза продается государству, угроза продается Путину, и затем под это дело выделяются очень хорошие бюджетные ресурсы. Зачем? Чтобы создать абсолютно никому не нужную систему ГЛОНАСС, отличную от GPS, создать национальную платежную систему, чтобы у нас не было Visa и MasterCard. Никто ни секунды не сомневается в том, что это не будет работать никогда, но под это выделяются миллиарды долларов. Под вымышленную угрозу, приходящую с Запада, создаются целые отрасли по производству таких вот виртуальных сущностей.

В этом смысле получается, что повестку дня формируют те части административного аппарата, которые производят наиболее правдоподобные угрозы. Фактически повестка дня захвачена именно ими, захвачена силовиками. Украина — это тоже была в чистом виде продажа угрозы. Берется вполне рабочий, технический момент политики на постсоветском пространстве — ассоциация Украины с Евросоюзом. Все через это проходили, и Молдавия в это играла, и многие постсоветские страны в НАТО вступали, и Россия на все это смотрела сквозь пальцы. Украина могла бы подписать на Вильнюсском саммите ассоциацию с Евросоюзом, России ровным счетом от этого ничего бы не было. Но тут зажигается красная лампочка: ахтунг! Угроза! Украина уходит из рук, Украина идет на Запад! И неожиданно на этом безобидном эпизоде возникает и начинает раскручиваться спираль конфронтации, что вот это и есть та красная линия, за которую мы не можем перейти, мы не можем отпустить Украину, мы не можем позволить ей подписать ассоциацию с Евросоюзом. Начинается беспрецедентное давление на Януковича, Янукович в ответ на это не едет в Вильнюс, затем разворачивается Майдан — дальнейшее вам известно. На фоне Майдана, на фоне свержения Януковича говорится, что это все сделано на американские деньги. А зачем, спрашивается, они это сделали? Затем, отвечают продавцы угроз, чтобы разместить в Крыму американские ядерные ракеты или американские авианосцы, которые, кстати, в жизни не пройдут в Босфор и Дарданеллы. Соответственно это очень хорошее обоснование для того, чтобы войти в Крым и, как сейчас говорит Путин, даже всерьез думать об угрозе применения ядерного оружия.

Россия стоит на страхе. Русские себя чувствуют жертвами. Эта виктимность прописана внутри русского человека.

Здесь, кстати, интересно, что эти угрозы являются self-fulfilling prophecy — самосбывающимся пророчеством. Это самосбывающиеся угрозы. Практически все угрозы, которые продаются Путину и на которые реагирует государство, сбываются именно благодаря реакции государства. Была абсолютно фиктивная на момент октября-ноября 2013 года угроза, что Россия может потерять Украину. В результате истерических и некомпетентных политических и военных шагов последних полутора лет мы таки Украину потеряли. Не потому, что у Запада была какая-то зловредная стратегия, как отжать Украину у России, а именно потому, что Россия сама себе разложила грабли и по всем этим граблям прошлась. То же самое — угрозы расширения НАТО. Придумали, что НАТО тоже хочет положить себе Украину в карман. Опять-таки в результате всех действий России что мы получаем? Вместе временного — постоянное базирование НАТО в странах Балтии, и сейчас еще Швеция и Финляндия тоже подумывают о вступлении в НАТО. Теперь возьмем угрозу фашизма. Сколько нам промывали мозги этой самой угрозой: вот они, жидобандеровцы, вот фашисты ездят в киевских трамваях, вот спонсоры фашизма в Европе тоже поднимают голову, вот поляки готовят фашистов для наших выборов. Что мы получили в итоге? Мы получили фашизм в самой Москве. Фактически все нынешние шовинистские, милитаристские настроения явились реакцией и следствием этой отчаянной борьбы с вымышленным украинским и европейским фашизмом.

Эти угрозы, видимо, неизбывны. Глядя на пятьсот лет российского развития — существования Руси, Российской империи, Советского Союза, я понимаю, что угроза и страх являются важной частью нашей политики. Если совсем уже упрощать, Россия стоит на страхе. Фактически мобилизация на основе угрозы является инструментом управления и механизмом формирования политического сообщества в России. Политика формируется на основе страха. Когда страх уходит из системы, она становится нестабильной. Например, я вижу причины распада Советского Союза в большой степени в том, что исчез страх, и возвожу генезис этого распада к 5 марта 1953 года, к смерти Сталина, потому что он был верховным гарантом страха. Пока жив был Сталин, существовал страх, который был цементом между кирпичиками административно-командной системы, когда ты отвечал жизнью за исполнение мобилизационных приказов. Уникальной системы, да. То, чего Советский Союз добился в ХХ веке, впечатляет. Но впечатляет именно потому, что все это стояло на страхе.

Иными словами, страх является той самой духовной скрепой, которая обеспечивала существование Российской империи и советского государства в периоды мобилизации. При этом страх также сформировал определенный комплекс. Страх был не только внутренним стержнем системы; страх был интериоризирован людьми. Воспринят именно в виде комплекса жертвы. Русские себя чувствуют жертвами. Эта виктимность прописана внутри русского человека. Меня всегда забавляют лозунги, когда Жириновский и ЛДПР идут на выборы: «За русских, за бедных!» Идея в том, что русские бедные: а почему? Почему, скажем, таджики не бедные, почему молдаване не бедные? Нет, бедные именно русские. Вот это ощущение какой-то невероятной собственной зависимости, собственной виктимности превратилось в то, что Ницше и Макс Шелер называют ресентиментом, и оно происходит из чувства униженности раба.

Здесь работают не только политтехнологии, не только корыстные приватные интересы силовиков, начиная с Малюты Скуратова и заканчивая современными чекистами. Здесь зарыт большой психологический комплекс в отношениях русского человека с государством, который заставляет человека чувствовать себя бессильной жертвой, просителем, потерпевшим, так что основным жанром общения человека и государства становится жалоба. Снизу вверх идут жалобы, а в ответ на жалобы сверху вниз приходят ресурсы. Письма в редакцию, письма в Центральный Комитет, письма президенту, прямая линия с Путиным — это все тот же самый старый правдинский жанр жалобы. Все это вместе коренится в нашей специфической политэкономической системе, основанной не на обмене, не на частной собственности, а на распределении ресурсов. А на выходе из этого черного ящика мы получаем страх, чувство жертвы, мучительный русский ресентимент и такие политические комплексы, как «Крым наш» и чувство геополитического окружения, инфантильное романтическое чувство, что мы одни супротив всего мира, что Россия одна против Запада.

Понравился материал? Помоги сайту!