Город в реанимации

Екатерина Сергацкова

В Одессе по-странному пусто. Обычно на майские в кафе на Дерибасовской свободных мест нет, а теперь занятых столиков — один-два. Редкие прохожие переговариваются:

— Одесса же всегда была мирной, никто ведь не хотел такого.

— Люди стали очень агрессивные, да. Очень агрессивные.

На углу с Жуковского установлен указатель «Грецький Майдан». До второго мая пространство вокруг торгового центра «Афина» называли площадью, теперь — только Майданом, а улицу Греческую — улицей Грушевского. Некоторые переименовали май в февраль — слишком похожи одесские события на то, что происходило 18—20 февраля в Киеве. Когда самооборона Майдана решила прорваться к Верховной раде, был такой же солнечный и теплый день, как второго в Одессе. В такие дни кажется, будто не может произойти ничего жестокого. Первая разорвавшаяся в этом весеннем воздухе граната ввела меня в оцепенение. Я вспоминаю, как это было.

Все началось внезапно и быстро. На Соборной площади встретились сторонники украинской Одессы. Звучит нелепо, как если бы в Петербурге — а Одессу нередко и вполне оправданно сравнивают с Питером — собрался митинг в поддержку российского гражданства. Между людьми, повязавшими себе желто-синие ленточки, стояли молодые ребята в фанатских шарфах. Они не особенно хотели разговаривать с посторонними, были серьезны и сосредоточенны, как будто уже что-то знали.

Где-то неподалеку раздался крик в мегафон — высокий парень в обычной городской одежде, без всякой амуниции, сообщил, что пророссийские активисты с Куликова поля, где два месяца стоял Антимайдан, напали на проукраинскую самооборону. Вся эта желто-синяя толпа вздрогнула, срослась в единый ком и покатилась на звук. Несколько мгновений, и улица Греческая, идущая от Соборной, превратилась в серое месиво. Неустойчивые каменные урны растрощены, брусчатка разбита на куски, гранаты выпускают едкий дым, а над головой свистят, кажется, настоящие пули. Понимание, что все это происходит в действительности, пришло, только когда толпа побежала на меня, падая через забор кафешки, а в ногу прилетел небольшой камень.

Здесь до сих пор лежит тот, с четвертого этажа, накрытый чужой курткой.

— У кого есть лишняя каска? — спросила я в воздух и увидела, что практически все, кто вокруг меня, без шлемов, а у нескольких парней головы уже обернуты окровавленными бинтами.

Те люди, что смирно стояли на площади, распевая украинский гимн, превратились в бойцов, готовых воевать без всякой защиты. Даже юная девушка в майке, из-под которой неловко выглядывал розовый лифчик, взяла в руки топор и рубила им плитку под ногами, а подруга подавала ее парням на передовой.

Никто и подумать не мог, что в Одессе, в этом светлом, курортном, даже каком-то дачном городке, развернется свой Майдан, причем сразу в острейшей стадии. Каких-то тридцать минут — и люди с желто-синими повязками закидывали коктейлями Молотова людей с оранжево-черными ленточками (их здесь называют «колорадными»). Между теми и другими спокойно и невнятно стояли милиционеры в касках, молчаливые и бессильные, как церберы, у которых вырвали клыки. Спустя несколько дней один из милицейских начальников, пытавшийся уговорить парня с мегафоном перенаправить толпу на стадион вместо Греческой, говорил мне, что возможности остановить столкновение не было.

На моих глазах избили нескольких антимайданщиков, которым не удалось скрыться. Их били ногами и требовали признаться в сепаратизме и произнести «Слава Украине». Держа в руках планшет, я кричала и просила не убивать, но крик казался глухим и не своим, точь-в-точь как во сне, когда ты пытаешься бежать, но не можешь. Когда передо мной испустил дух застреленный мужчина — как выяснилось позднее, проукраинский мирный митингующий, — долго не могла отвести взгляд. В голове пульсировало: «Не может быть».

Когда заведенная толпа отправилась на Куликово поле, туда, где еще вчера со сцены выступали сторонники федерализации Украины, обещавшие, что второго мая никаких провокаций с их стороны не будет, я надеялась, что там уже никого нет. А сторонники федерализации зачем-то забрались в Дом профсоюзов, и оттуда стали лететь коктейли Молотова и пули. Всего десять минут, и лагерь исчез в огне, а вскоре запылало и здание. Из окна четвертого этажа выпал человек, толпа вскрикнула. Кажется, только в этот момент люди начали осознавать, что происходит что-то не то. Не то, за что они в три часа дня вышли на Соборную площадь.

Сейчас в Одессе тихо и пусто, как будто город был тяжело ранен и отправлен в реанимацию.

Первая пожарная машина приехала нескоро. Активисты начали сами снимать людей с верхних этажей и помогать слезать тем, кто оказался зажат в дыму на первом. В голове уже не осталось мыслей — только фиксация последовательности действий. Вот тут сняли двоих, там подают веревку еще нескольким, а здесь до сих пор лежит тот, с четвертого, накрытый чужой курткой.

Поздно вечером, когда пожар был потушен, а люди с желто-синими ленточками расходились по домам, ко мне подошел мужчина в бронежилете, попросил включить камеру и начал произносить кричалку про Путина, но осекся. Взял меня за локоть и повел к Дому профсоюзов, который уже оцепили беззубые церберы. Под ногами хлюпала черная жижа и страшно пахло чем-то жженым.

— Загляни туда, — сказал он. — Я был там только что. Там очень, очень много тел. Это страшно, понимаешь? Очень страшно. Ты просто знай.

Наутро на Куликово пришли женщины с цветами. Они рыдали от горя и бросались на тех, кто пытался спорить по поводу произошедшего. На следующий день они же стояли под зданием Одесского РОВД и скандировали лозунг, который сейчас так популярен на востоке Украины: «Фашизм не пройдет». И ликовали, когда парни с оранжево-черными ленточками дубинками выбили стекла, ворвались на территорию управления и стали крушить все, что попадалось под руку. Когда из РОВД стали выводить задержанных пророссийских активистов, женщины плакали и обнимали их со словами: «Вы — герои Одессы, вы — настоящие, наши герои». Они и меня обнимали, когда я выбегала со двора, потому что только что чуть не попала под горячую руку мужчине с оранжево-черной ленточкой, который набросился на моего коллегу с кулаками.

Напряжение достигло точки кипения с обеих сторон. Кажется, вся та агрессия, которая когда-то раньше бродила среди милиции, переселилась в обычных горожан. Когда церберы лишились клыков, клыки отросли у народа.

Сейчас в Одессе тихо и пусто, как будто город был тяжело ранен и отправлен в реанимацию. Весенняя ярмарка, недавно появившаяся на Дерибасовской, стоит без гостей. Греческая площадь со следами от пуль молчаливо скорбит. Разбитая брусчатка кучками собрана по обочинам. На Куликовом поле лежат цветы и лампадки, а Дом профсоюзов все еще пахнет жженым. Ходить по этому городу теперь так же странно, как если бы тот кошмарный сон сменился новым, тягучим, предрассветным.

Тимур Олевский

Я вспомнил яркое юношеское переживание. Это было на станции «Таганская». Мне вдруг захотелось, чтобы все люди стали такими же, как я. Такими же добрыми, чуткими, внимательными. Когда в туннеле появился поезд, я понял, что люди не обязаны быть на меня похожи. А когда открылись двери вагона, я испытал почти ужас от того, что все люди могут на самом деле стать одинаковыми. И тем более такими, как я. Я потом назвал этот опыт «переболеть фашизмом за три минуты». И забыл. А в Одессе неожиданно вспомнил.

Возле захваченной милиции на Преображенской улице в кафе отдыхают две молодые женщины и сероватый мужчина в галстуке под самый воротник. Симпатичная, обиженная, с вьющимися волосами, одна из них подходит ко мне и говорит: «Восемьдесят процентов одесситов за Россию, говорите только это». «Вы сами скажите» — передаю ей микрофон. «И мой телефон запишите, — говорит мужчина в костюме. — Я приехал сюда, я занимаюсь духовными практиками, воскрешаю людей». «Спасибо», — говорю, взял телефон.

За минуту до этого я вышел с милицейского двора вслед за 80 освобожденными активистами Антимайдана под крики: «Герои Одессы!». Кто-то обнимал меня, приняв то ли за освободителя, то ли за освобожденного. Искренне обнимал. В штабе одесской самообороны за единую Украину в тот же вечер была объявлена эвакуация. Чтобы волонтеров не заперли в их маленькой пристройке, все ушли с вещами к Дюку.

«Сколько одесситов за единую Украину?» — спрашиваю я там. «Восемьдесят процентов, — говорит мне мужчина в каске, но тут же поправляется: — За. И против еще немного. Между ними одесситы, которые не занимаются политикой. Одесса — город бизнеса, а не политики». «А у вас есть семья?» — «Нет, я одинокий, но тут есть и семейные». «Вы нас не защитили, зачем вы нужны, отдайте форму, идите домой», — выговаривают милицейскому полковнику рядом.

«Я приехал сюда, я занимаюсь духовными практиками, воскрешаю людей».

До этого с координаторами штаба Майдана я ездил на блокпост. Два человека с одесским, но не карикатурным, кинематографическим, а настоящим говором объясняли мне, как они защищают город от захватчиков и сепаратистов. Они говорили с переднего сиденья машины, поэтому поворачивались в профиль. Круглые, южные еврейские носы, мягкие согласные и рассказы о гранатах, рациях и припасах. В машине украинский флаг. «Если мы, одесситы, взялись себя защитить, нас не победить». «Это ведь кино такое, правда», — думаю я. Такой легкий приключенческий фильм о гражданской войне, студии Довженко. Вот наполовину евреи обсуждают в Одессе оборону города.

На тротуарах лежат цветы.

Но никто — ни те, ни эти — не верит, что стреляли свои.

Я иду со своей одесской знакомой от синагоги, где молятся молодые бойцы «Правого сектора», на Дерибасовскую и спрашиваю, когда здесь началось движение за присоединение к России. Она отвечает: «Так вместе с Крымом и началось. Как только там появились вежливые люди, тут заговорили о присоединении, а потом все время повторяли: смотрите, как им хорошо. После Майдана молодежь заговорила на украинском, после Крыма пенсионеры с другими молодыми пошли вешать триколоры».

Все время не могу собрать мысли. Не могу в Одессе, под солнцем думать о кровопролитии. Кажется, никто не может. Одесская трагедия не умещается в мое почти религиозное представление о городе.

Я только спустя два дня понял, почему мне вспомнился тот мой опыт на Таганке.

Над этим городом нависла тень большой страны, которая захотела, чтобы все были похожи. И город, кажется, пережил то же, что и я. И так же быстро.

Одесса будет защищаться. От тех, кто будет заставлять стать в строй. У каждой силы будут свои восемьдесят процентов. Но вот менять здесь что-то силой одесситы не дадут.

Настоящее предчувствие гражданской войны на Украине я почувствовал именно тут и тут же понял, как от него избавляется город. Он определил угрозу как внешнюю и перенес свои страхи и ненависть, все, что разделяет людей в городе, за скобки государственных границ.

А Одесса простится c мертвыми и останется такой же солнечной. Только еще сильнее.

Понравился материал? Помоги сайту!