Биополитика авторитарного транзита

Этот текст Сергея Медведева подготовлен для конференции «Российские реалии: государство, социум, гражданское общество», организованной Сахаровским центром, Международным Мемориалом и Левада-центром. Конференция пройдет 15—16 декабря 2018 года. Вот здесь можно ознакомиться с ее полной программой. Для посещения конференции необходимо зарегистрироваться вот здесь.

В последние годы одной из главных тем российской политики стала телесность. Дискуссии о репродукции и гомосексуальности, об иностранном усыновлении и ювенильной юстиции, подробности сочинского допинга и пробы мочи спортсменов, состояние здоровья Олега Сенцова и отравленных Скрипалей, уничтожение санкционных продуктов и дебаты о прожиточном минимуме стали важнейшими политическими темами последних пяти-шести лет.

С другой стороны, власть напрямую все более активно работает с телами, используя новые техники разгона митингов и механизмы телесного принуждения: из последних новостей — 77-летний правозащитник Лев Пономарев получил 25 суток административного ареста (цинично «смягченных» до 16) за призыв к одиночным пикетам в поддержку детей из дела «Нового величия»; МВД к Новому году закупит 100 000 пар наручников «Нежность» и т.д.; одна из привычных картинок в СМИ — людские тела в «клетках» и «аквариумах» в залах судов, выставленные на всеобщее обозрение в окружении судебных приставов, своеобразная форма гражданской казни. Одновременно в последние два года в публичном пространстве все активнее звучит тема пыток в полиции и местах заключения.

Несомненно, что в 2010-х власть проявляет все больше внимания к человеческому телу — как на уровне государственной политики и идеологии, так и на уровне низовых полицейских практик. На глазах происходит политизация телесности, и это означает новый этап в отношениях власти и общества, государства и гражданина.

Биовласть: принуждение к жизни

При исследовании «телесного разворота» в российской политике необходимо обратиться к терминологии позднего Мишеля Фуко, в частности, к его понятию «биополитика». Это технология власти, связанная со становлением капитализма и современного национального государства. Начиная с XVIII века под влиянием развивающихся наук о теле «западные общества создали ряд механизмов, при помощи которых базовые биологические свойства человеческого вида стали объектом политической стратегии» ^[1]. От наказания индивидуального тела человека (казни, пытки, заключение) государство переходит к управлению коллективным телом нации как биологическим объектом, обладающим определенными физиологическими и патологическими характеристиками, от права отнимать жизнь (часть той самой веберовской легитимной монополии на насилие) — к праву санкционировать жизнь и распоряжаться ей при помощи таких техник, как здравоохранение, санитария и гигиена (можно вспомнить книгу Бруно Латура «Пастеризация Франции»), репродуктивная и демографическая политика, физкультура и спорт, законодательное регулирование сексуальности ^[2].

В ходе истории Нового времени биовласть все шире использовалась государствами, обществами и рынками в насаждении таких институтов, как армия, школа, фабричный цех и общежитие, больница и сумасшедший дом, но также в гимнастических залах и балетных школах (а сегодня еще и в салонах красоты) — повсюду люди подвергались дисциплине и нормализации, превращаясь в управляемые сообщества укрощенных, тренированных и единообразных тел. Биовласть жестко различала «здоровые», «чистые» и «продуктивные» — и «грязные», «маргинальные», «непроизводительные» тела, бывшие для нее, по сути, биологическими отбросами: на этом строились модернистские институты колониализма, расизма и фашизма. Вершинами биополитики в ХХ веке стали нацизм и сталинизм, родившие родственные институты концлагеря и ГУЛАГа: и тот, и другой стояли на идеях гигиены (расовой или классовой) и социального инжиниринга, создавали (в т.ч. через культ спорта) эффективные тела для массового производства и массовой войны. Иными словами, использование биополитики в ХХ веке во многом зависело от сути политического режима и от возможности общества выстраивать оборону против биовласти на границе собственного тела.

Биополитика третьего срока

В современной России биополитика стала одной из ключевых технологий власти на переходе от так называемого гибридного режима нулевых с его попытками глобализации в 2000—2004 годах и симулятивной медведевской «модернизацией» в 2008—2011 годах — к усиливающемуся авторитаризму 2010-х. Рубежом здесь стала протестная зима 2011—2012 годов, явившаяся полной неожиданностью для власти. Перегруппировавшись и закончив избирательный цикл с выборами Путина на третий срок в марте 2012 года, режим в качестве реакции на Болотную перешел к новым формам репрессий и символического насилия, и различные биополитические интервенции власти пришлись здесь как нельзя кстати. Поначалу они показались экзотическими инновациями, исходящими от политических фриков типа Виталия Милонова: испытательным полигоном тут стало Законодательное собрание Петербурга, которое в течение 2012 года ввело штраф за пропаганду гомосексуализма, предложило запретить смертельно больным отказываться от медицинской помощи и, наконец, приняло комический «закон о топоте котов и скрипе кроватей», запрещавший петербуржцам по ночам громко стонать, скрипеть кроватью и двигать мебель.

Но то, что в 2012-м казалось милоновской травестией и клоунадой, в следующем году оказалось серьезной законодательной практикой: в июне 2013-го Госдума приняла дискриминационный закон о «пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних», стигматизирующий и фактически криминализующий гомосексуальность (также был внесен, но отклонен законопроект о лишении представителей ЛГБТ родительских прав); тем же летом Дмитрий Киселев выступил в своей программе с пламенным призывом «сжигать сердца геев и развеивать пепел по ветру». А в конце 2013-го в ответ на «закон Магнитского», принятый Конгрессом США, в России был принят людоедский «закон Димы Яковлева», введший запрет на усыновление российских детей гражданами США и фактически обрекший десятки сирот с особенностями развития, которым уже была найдена новая семья, на прозябание в российских приютах, где им, как правило, отказано в надлежащем уходе, — с тех пор некоторые из этих детей уже умерли. Фактически российская власть отнеслась к детям как к биомассе, стратегическому ресурсу типа нефти или газа, поставку которого на Запад можно регулировать согласно политической логике, вводя санкции и эмбарго.

Затем была Олимпиада в Сочи, выигранная, как теперь выясняется, при помощи невиданной в истории мирового спорта государственной допинговой схемы под руководством ФСБ. Это тоже была разновидность биополитики, хотя и не новая, обкатанная десятилетиями фармакологической практики советской спортивной машины, — тела спортсменов были, по сути, лишены субъектности, отданы в распоряжение государства и превращены в лабораторные объекты для достижения максимальной символической эффективности — итоговой победы России в медальном зачете, которая была тем важнее после провала олимпийской сборной России на зимней олимпиаде в Ванкувере в 2010 году. Махинации с маскировкой запрещенных веществ в телах спортсменов («коктейли Родченкова»), ночные шпионские операции по подмене проб мочи через дырку в стене лаборатории стали новым фронтиром телесности и медикализации в противостоянии России и внешнего мира.

Аннексия Крыма и начало войны в Донбассе также имели явный биополитический подтекст. Выдвигались почвенные аргументы о «разделенном теле нации», «родстве» с русскоязычными крымчанами, о Донбассе как «сердце России» (в доказательство приводились плакаты 1930-х годов, где из угольного «сердца» Донбасса шли артерии к стройкам социализма) — но также и об Украине как «младшей сестре», которую надо вернуть в лоно единой семьи, естественно, под патронатом России: биополитика здесь стала легитимацией геополитики и метафорическим выражением постимперского ресентимента.

В биополитическом ключе был решен и вопрос с гражданством двух миллионов крымчан, которых де-факто передали России, — по истечении месячного срока российское гражданство представлялось им автоматически, без заявления с их стороны. В случае с Олегом Сенцовым это создало правовую коллизию — российский суд, обвинивший его в терроризме и приговоривший к 20-летнему тюремному сроку, явочным порядком посчитал его российским гражданином: как выразился сам Сенцов, его «передали, как крепостного, вместе с землей». Позже, в 2018 году, власть снова применила к Сенцову биополитическую практику, когда во время его голодовки ему начали давать питательные смеси (у заключенного не было физической возможности отказа, в случае несогласия его бы кормили принудительно), — фактически власть снова не дала ему распорядиться своим телом: сначала его принудили к гражданству, затем заключили в тюрьму по очевидно сфальсифицированному обвинению и, наконец, не дали умереть, «принудили к жизни», по выражению Фуко.

В последующие годы биополитика продолжала проявляться в разных, подчас неожиданных, формах — от комических санкций против западных продуктов с показательным уничтожением тушки венгерского гуся бульдозером под прицелами телекамер до многообразных демографических инициатив того же Виталия Милонова, Елены Мизулиной, эксцентричных местных политиков — как, например, челябинского депутата, предложившего призывать в армию женщин, если они не родят до 20-летнего возраста. В целом в современной российской биополитике четко проводится связь между репродукцией и войной в духе известного комментария маршала Жукова «бабы еще нарожают»: на одном известном билборде пролайфовского движения «Сохрани жизнь» изображены зародыш в матке и рядом мальчик в военной форме с автоматом, надпись гласит «Защити меня сегодня, и я защищу тебя завтра». А в другом недавнем вирусном ролике-мультфильме девушку, решившую сделать аборт, останавливает фотография медсестры с плаката «Бессмертного полка» — подобно чудотворной иконе, она начинает говорить и расписывает девушке прелести материнства.

Иными словами, на третьем сроке правления Путина российское государство сломало прежний контракт в отношениях с гражданином, основанный на практиках, унаследованных от позднесоветского, во многом модернизированного и постпатриархального, общества с достаточно пермиссивной сексуальной культурой: если раньше власть в обмен на политическую и идеологическую лояльность не вторгалась в пространство частной жизни, то сейчас она неожиданно заявила права на кухни, спальни и холодильники граждан, вторгаясь в зону приватности со своим нормализующим консервативно-патриархальным дискурсом.

Анатомополитика пыток

Коррелятом биополитики власти служат практики полицейского насилия и произвола, прежде всего, пытки. Информация о них становится все более очевидной в последние годы, по мере того как в полицейские участки и места заключения проникают смартфоны и соцсети, появляются механизмы прозрачности. Пытки, конечно, не являются чем-то новым в практике правоохранителей: их корни восходят к традициям ГУЛАГа 1920-х — 1950-х. В период десталинизации и борьбы за «социалистическую законность» в 1960-е — 1980-е пытки, видимо, немного отступили в качестве меры оперативного воздействия, по крайней мере, в практике милиции, но вернулись после «беспредела» 1990-х, в котором слились криминальные и правоохранительные практики, и стали рутиной в нулевые и 2010-е. Сегодня, несмотря на публикацию фактов и общественное осознание проблемы, не происходит практически ничего, чтобы прекратить пытки (показательные чистки в Ярославской ИК-1 после утекшего в сеть видео с избиением заключенного Макарова не способны переломить ситуацию): они сегодня остаются важным и едва ли не легитимным методом оперативной работы и контроля за заключенными, произошла их нормализация и рутинизация в общественном сознании, и гражданин сегодня понимает, что пытки могут происходить в любом отделении полиции, буквально за углом, и грань, отделяющая его от подвешивания «ласточкой», пытки током или изнасилования бутылкой, тонка и условна.

Пытки не являются частью биополитики: скорее, это, в терминах Фуко, «анатомополитика», направленная на индивидуальное, а не на коллективное, тело, — но их (как и действия ОМОНа при разгоне митингов, как разнообразные факты вседозволенности полицейских) можно рассматривать в качестве стихийного ответа низовых исполнителей репрессий на запрос власти по «работе с телом». На биополитику власти, а также на риторические обещания высших чиновников «размазать печень демонстрантов по асфальту» (Дмитрий Песков) или превратить ведущего оппозиционера в «сочную отбивную» (Виктор Золотов) рядовые исполнители отвечают анатомополитикой насилия, избыточной и показательной расправой. Биовласть осуществляется в двух формах: сверху коллективным телом нации управляют при помощи биополитического регулирования, снизу его дисциплинируют при помощи анатомополитики насилия или же угрожая возможностью насилия. Это напоминает состояние человеческой массы в лагере: сверху над ней доминирует строго регламентированный биополитический лагерный режим, снизу его поддерживают неформальные и внеправовые, но притом вполне рутинные практики насилия со стороны надзирателей или других заключенных.

Кровь и почва

Биополитический разворот в российской политике обозначает новую стадию в эволюции политического режима, новый контракт между властью и населением: прежний «пакт о ненападении» был аннулирован после Болотной. Новый «общественный договор» (или, вернее, условия, предложенные Кремлем в качестве безальтернативных) основан на иррациональном, органическом, биологическом типе национального единства, который подчеркивает такие ценности, как кровь, почва, наследие, история, генетика. (Интересен в данном контексте фильм «Блокадная кровь», где утверждается, что потомки переживших блокаду Ленинграда, в т.ч. Владимир Путин, обладают особой, измененной генетикой, которая повышает их способность к выживанию.)

Подобный переход от общества к общине, от Gesellschaft к Gemeinschaft, напоминает то, что произошло с европейскими обществами сто лет назад, по окончании Первой мировой, когда на континенте возникла плеяда националистических, корпоратистских и фашистских режимов, от Балкан и Центральной Европы до Италии, Испании и Германии. Схожим образом, погрузившись в токсичный ностальгический ресентимент по поводу утраты Империи («крупнейшая геополитическая катастрофа»), Россия в XXI веке обратилась к примитивным и архаичным, почвенным формам коллективности: пресловутые российские «скрепы» напоминают римские фасции, ликторские пучки, — образы соединения и скрепления, легшие в основу слова «фашизм». С появлением этого органического, почвенного контура Россия естественным образом обратилась к биологическому дискурсу, к человеческому телу как носителю национального духа и объекту политических манипуляций.

Однако это не только российская черта. В XXI веке весь мир, кажется, устремился прочь от иллюзий позднего модерна (или постмодерна), от либерализма, глобализации и открытости — к национализму, протекционизму и разным видам фундаментализма: в едином контрмодернизационном потоке здесь сливаются Brexit и антиевропейская риторика в Британии, трампизм и палеоконсерватизм в США, правый популизм и неофашизм в Европе, исламский и христианский фундаментализм. Этот консервативный поворот принимает формы агрессивной биополитики: разделение родителей и детей в фильтрационных лагерях на границе Мексики и США, отказ США от 14-й поправки к конституции (гражданство по рождению), стены и заборы против мигрантов в Восточной Европе. Одновременно на карте мира возникают целые биополитические режимы, как, например, территория, находившаяся под контролем Исламского государства (запрещено в России. — Ред.), или Синьцзян-Уйгурский автономный район в Китае, превращенный в концлагерь для 10 миллионов уйгуров.

Биополитическая нормализация в России, таким образом, вписывается в глобальный неоконсервативный тренд, отвечает на запрос разобщенного и дезориентированного общества, провалившего свой собственный проект модернизации, стоящего перед вызовами глобального мира и прячущегося от него в привычные формы архаики и патриархата. И одновременно это сознательная тактика власти, использующей язык и практики биополитики для задач политического и социального контроля.

Цели биополитики Кремля

Для начала следует оговориться, что биополитика в России десятых годов не является целостной и еще менее того — сформулированной, формализованной стратегией. Скорее, это набор спонтанных политических интервенций власти различных уровней, осуществляемых в рамках общего консервативно-репрессивного поворота и вписывающихся в общемировой тренд неоархаики и фундаментализма. Тем не менее можно выявить ряд конкретных политических задач, которые биополитика помогает решить.

1) «Нормализация» общества после протестов 2011—2012 годов: биополитика является сильным дисциплинирующим инструментом и одновременно переключает фокус протеста с опасных для власти сюжетов (фальсификация выборов, коррупция) на общегражданские (права гомосексуалов, защита сирот, ювенальная юстиция) или на вымышленные угрозы (санкции против западных продуктов). Биополитика в целом переводит публичный дискурс в условно-моральную область, где возбуждаются хорошо натренированные группы охранителей (православные, казаки, ветераны, обеспокоенные родители и т.п.).

2) Одновременно биополитика является средством дрессировки и тестом на лояльность для элиты. Здесь можно вспомнить, как в декабре 2012 года Кремль выкручивал руки депутатам Госдумы и Совета Федерации, заставляя их лично голосовать за «закон Димы Яковлева», словно повязывая их кровью сирот; тогда спаслись от позорного голосования считанные единицы из обеих палат. Точно такая же тактика применялась к депутатам летом 2018 года, когда голосовалась так называемая пенсионная реформа. Тела граждан здесь становятся заложниками, политическим ресурсом, который власть использует, чтобы манипулировать элитой.

3) В более широком смысле биополитика становится важным блоком при строительстве политического сообщества в путинской (в особенности в посткрымской) России ^[3]. Биополитические интервенции начались еще за два года до аннексии Крыма и предвосхитили появление тотализующего органического, кровного, биологического дискурса, который восторжествовал в 2014 году и смешал биополитику «русского мира» с геополитикой реванша. Управление массой человеческих тел, будь то два миллиона жителей Крыма, обращенных в российское гражданство, или тысячи «отпускников» и «добровольцев», посланных воевать и умирать в Донбасс (а позже и в Сирию, и в другие горячие точки, где Кремль решает проецировать свои интересы), задает контекст для воссоздания политического тела нации: биополитика создает «чрезвычайное положение», производит молодые тела для перманентной войны — в парке «Патриот», на фестивале «Нашествие» с танками и вербовочными пунктами Минобороны, на шествиях «Бессмертного полка» и парадах Юнармии, на том самом плакате против абортов, где зародыш из матки превращается в пятилетнего солдата с автоматом Калашникова.

4) Если говорить еще более широко, биополитика является продолжением и расширением политики суверенизации, которая остается основой политического мышления Путина. Поиграв с симулякром «суверенной демократии» в середине нулевых, Кремль с 2007—2008 годов (Мюнхенская речь и война с Грузией) перешел к хардкорному вестфальскому территориальному суверенитету (а также к шмиттовскому суверену, который является хозяином «чрезвычайного положения»), к тотальной ренационализации всего и вся — созданию суверенных элиты, истории, памяти, интернета и банковской системы; Крым и санкции лишь ускорили этот процесс. И вот после 2012 года машинка суверенизации стала работать с человеческим телом: теперь суверенная граница проходит не только по земле, где ее охраняют карацупы с овчарками, но и по человеческому телу, где стоят на страже Милонов с Мизулиной, через наши спальни, кухни и холодильники. Территориализация суверенитета происходит уже на территории тела.

Как и в классических теориях суверенитета по Жану Бодену, биополитика определяет как внутренний суверенитет государства (претензия власти на тела граждан, их частную жизнь), так и внешний — по выражению Александра Баунова, Россия заявляет права на «сексуальный суверенитет» ^[4], отделяя себя от либеральной «Гейропы», где господствует содомия, моральная распущенность, где мигранты насилуют детей, и позиционирует себя как последний бастион патриархальной христианской морали, который может стать маяком для растленного Запада. Новая российская идентичность обретает отчетливо биологический характер, противопоставляя себя западному Другому по таким вопросам, как феминизм, харассмент (см. российскую реакцию на «дело Вайнштейна»), права ЛГБТ, ювенальная юстиция, толерантность к мигрантам и даже продукты питания («жирные гамбургеры и вонючие сыры»). Не только граница власти над гражданином, но и внешняя граница государства теперь проходит через человеческое тело.

5) Поскольку российская власть, прежде всего, мыслит себя в пространстве «угроз», биологическая жизнь коллективного тела нации становится бесперебойным поставщиком подобного рода вызовов; происходит своего рода «секьюритизация» (securitization в терминах Копенгагенской школы конструктивизма) человеческого тела. Биополитика постоянно формулирует и производит угрозы для безопасности тела: семейная безопасность, демографическая безопасность, репродуктивная безопасность, продовольственная безопасность, информационная безопасность (информация, считающаяся вредоносной для детей, а также различные «группы смерти») — под все эти угрозы постоянно создаются институты, выделяются ресурсы, и биополитика переходит в режим самообеспечения, постоянно производя, накачивая угрозами и символически защищая коллективное тело нации.

Вторая нефть

В заключение: биополитику современной российской власти можно интерпретировать в терминах ресурсного государства по Симону Кордонскому. Это государство, превращающее всю окружающую действительность в ресурсы, которые включаются в непрерывный цикл административного торга и силового перераспределения, обеспечивая выживание власти: ресурсы для нее — одновременно raison d'être и raison d'État. По мере истощения и долгосрочного снижения значимости природных ресурсов на внешних рынках, сокращения кормовой базы нынешнего режима в условиях санкций и новой «холодной войны» власть, как это не раз было в российской истории, обращается к населению как к наиболее доступному и послушному природному ресурсу. Не случайно в последние годы распространилось циничное выражение «вторая нефть».

Биополитика — это искусство добычи «второй нефти». С одной стороны, население принуждают ко все большей продуктивности и эффективности — повышают пенсионный возраст, перекладывая на плечи людей проблему демографического дисбаланса, переводят все больше социальных благ, доставшихся в наследство от советского социального государства (школы, поликлиники, больницы, санатории и профилактории), в рыночный формат, заставляют за них платить. Одновременно населению предлагается быть максимально репродуктивным — навязчивая реклама застройщиков призывает людей к размножению в бетонных клетках новых ЖК: едва ли не каждый второй рекламный билборд имеет явный демографический подтекст.

С другой стороны, «тяглое население» облагают все новыми налогами и поборами: одновременно с пенсионной реформой под шум футбольного чемпионата было решено повысить НДС с 2019 года, повышаются цены на бензин (протестов, подобных французским «желтым жилетам», в России не замечено), более того, автомобилистов как «жировую прослойку» общества душат новыми штрафами, тарифами на парковку и расширением зон парковки; апофеоз этого «отжима населения» — предложенный акциз на переработанное мясо, подрывающий главное символическое достижение постсоветского периода — доступную и дешевую колбасу.

О ресурсном подходе к населению со стороны правящего класса свидетельствует масса недавних высказываний чиновников, советующих населению скромнее жить и питаться, — от сакраментального «денег нет, но вы держитесь» премьера Дмитрия Медведева и нашумевшего «вам государство вообще в принципе ничего не должно» директора Департамента молодежной политики Свердловской области Ольги Глацких до заявления министра труда Саратовской области Натальи Соколовой, что питаться на 3500 рублей в месяц не проблема, «макарошки стоят всегда одинаково», и ответа депутата-боксера Николая Валуева, который на слова пенсионерки, написавшей, что ей стыдно жить бедной в богатой России, ответил цитатой из Шукшина — «бедным быть не стыдно, стыдно быть дешевым».

И здесь заключено одно из ключевых противоречий российской биополитики: если в Советском Союзе государство взращивало и восстанавливало коллективное тело для работы и войны во имя социалистического государства, обменивало труд и жизнь на бесплатные и доступные социальные блага, то в современной России государство предлагает индивиду максимально использовать свое тело, быть плодовитым и продуктивным, рожая новых солдат, работая до 65 лет, храня свое тело в здоровье и трезвости, — но тут же требует за это платить по рыночным ставкам и отдавать государству все больше денег в виде налогов и сборов.

Население, таким образом, превращается в один из ресурсов выживания политического режима в условиях санкций и конфронтации с внешним миром — но если оно вдруг затребует причитающихся вместе с этим политических и гражданских прав, противоречащих этой ресурсной логике, то в поддержку биополитики государства приходит анатомополитика пыток, разгона митингов и полицейско-судебного произвола. В этом смысле аннексия государством человеческого тела стала ключевым звеном на переходе современного российского режима от гибридности к авторитаризму.

---

^[1] Michel Foucault. Security, Territory, Population. Lectures at the Collège de France, 1977—1978. — New York, Picador, 2009, p. 1.

^[2] Michel Foucault. Society Must Be Defended. Lectures at the Collège de France, 1975—1976. — New York, Picador, 2003, pp. 239—264.

^[3] Andrei Makarychev, Sergei Medvedev. Biopolitics and Power in Putin's Russia // Problems of Post-Communism, vol. 62 (2015), pp. 45—54.

^[4] Александр Баунов. Сексуальный суверенитет родины как новая внешняя политика России. Slon, 21 августа 2013 года.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!