Вспоминая нулевые

В декабре 2009 года, несколько опережая события, портал OpenSpace.ru подвел итоги первого десятилетия XXI века. Среди пяти десятков опрошенных — писателей, режиссеров, публицистов, художников, кураторов — не нашлось почти никого, кто проводил бы уходящие нулевые добрым словом. «Пустота», «два нуля», «имитация», «мир как супермаркет», девальвация понятия «искусство», ничего нового и вообще ничего, смерть постмодернизма — даже его. Единственное достижение — интернет, но и от него прок небольшой, ибо он подменяет общение одиночеством в сети, содержание — упаковкой, месседж — медиа, а музыку — разрядностью звука. Общая растерянность мира, перешагнувшего через самого себя, накладывается, как параллель на меридиан, на растерянность постсоветского человека, протрезвевшего в новом веке после залпом выпитого накануне шампанского «Надежда». Действительно, опрошенные (в большинстве своем люди еще не старые, но уже, что называется, пожившие), не говоря об этом вслух, сравнивали нулевые с девяностыми — вот это было огого-десятилетие, полное свершений и открытий, не то что нынешнее, когда все покрылось жиром, пеплом и нефтяной пленкой (и только Михаил Угаров осторожно предполагает: как бы в десятых не стало еще хуже).

Многие респонденты — представители творческих профессий — жалуются, что доступность средств производства культуры и новые возможности для их продвижения приводят к профанации, поскольку теперь любой мнит себя художником и даже предпринимает в этом направлении определенные шаги. Но как раз в нулевые (и про это в 2009 году еще не говорят) выяснилось, что конкуренция с неофитами, действующими в обход старых иерархий, — не единственная проблема: художникам сегодняшнего дня приходится соперничать за внимание аудитории не только с современниками, но одновременно со всеми предшественниками, сколько бы их ни было в истории человечества. Это как Страшный суд, когда все умершие восстали и стали живыми. Можно представить, какой в этот момент поднимется шум; до новых ли здесь свершений?

Оказалось, что постмодернизм — это не свобода от ответственности, а перераспределение ответственности от одного человека ко всем, по принципу пиринговых сетей.

Я очень люблю и по всякому поводу цитирую фразу из «Диалога с экраном» Лотмана и Цивьяна, изданного в 1994 году: «Для изобразительных искусств есть музеи, для литературы — библиотеки и регулярная практика переиздания старых книг. В кино же зритель практически лишен возможности увидеть фильмы даже самого недавнего прошлого». Наблюдение, устаревшее еще до выхода книги: увы, в СССР почти не было VHS-магнитофонов. Итак, все, что было накоплено за тысячелетия человеческой истории, стало доступно одномоментно и зачастую бесплатно — в нулевые благодаря интернету. (Забавно, что Россия в некотором смысле пережила эту экспансию на десятилетие раньше цивилизованного мира — как раз в девяностые, когда плотину прорвало и на неподготовленную публику за железным занавесом хлынуло все то, что на Западе аудитория потребляла десятилетиями и порционно. В прошлом году на фестивале «Послание к человеку» журнал «Сеанс» проводил выставку, посвященную культуре видеосалонов, и кто-то из докладчиков — Алексей Медведев, или Станислав Ф. Ростоцкий, или оба — вспоминал, что в первые годы видеобума никто не делал разницы между мусорным боевиком и фильмом Бергмана: смотрели все подряд, критериев качества не существовало. Можно сказать, что в конце 1980-х — начале 1990-х с нами случился наш собственный локальный «интернет». К чему это привело, можно судить по себе и собственным родителям, которые в конце 1980-х выписывали все газеты и журналы, вечером бежали к телевизору давиться поздними фильмами Феллини, а к концу 1990-х с облегчением переключились на газету «6 соток». Реакция на несварение в масштабах мира также известна — от ИГИЛа (организация запрещена в РФ. — Ред.) и антицифрового государства в России до массовых виртуальных провалов в архаику вроде «Игры престолов».)

В нулевые было много разговоров про крушение иерархий — в разделе «Кино» того же OpenSpace мы писали об этом чаще, чем о новинках недели, но сегодня кажется, что прозрачность и доступность всего из любой точки в итоге привели к выстраиванию более сложных и нелинейных иерархий, чем в прежние модернистские времена. В иерархиях теперь нет неотвратимости и безусловности, они выстраиваются ситуационно, они нарастают, как сталактиты, там, где капает вода. Не иерархия теперь формирует контекст, ровно наоборот — иерархии вырастают из контекста.

Выбрать означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем. Но выбирать непросто.

Конечно, и до XXI века было немало примеров запоздалого или посмертного признания художника и переоценки ценностей (Гете в Ассизи даже не зашел взглянуть на Джотто, поскольку считал его примитивом, зато отправился к банальнейшему античному портику, на который сегодняшний турист даже не взглянет). Но ситуация постоянного открытия в прошлом источников вдохновения, ранее неизвестных или полуизвестных, не была возможна в принципе. Все стало всем.

Когда два года назад Рой Андерссон получил в Венеции «Золотого льва», у него впервые взяли сто тысяч интервью, в которых он неустанно говорил о своей любви к Репину и Отто Диксу, открывая этих художников тем, кто о них, возможно, никогда не подозревал. Когда осенью прошлого года покончила с собой Шанталь Акерман, выяснилось (из некрологов и интервью), что и «Кэрол» Тодда Хейнса, и «Жизнь Адель» Кешиша, как из гоголевской «Шинели», вышли из ее раннего фильма «Я, ты, он, она». Так в контексте ее трагической смерти и растущего интереса к женщинам-авторам творческий проект Акерман взмыл на недосягаемую прежде высоту. И более того: в некотором смысле Шанталь Акерман жива и больше не может быть забыта. Смерть художника становится для него лучшим способом напомнить о себе и закрепить себя в бессмертии, поскольку сообщение о его конце немедленно цепляется за тысячи смежных контекстов, для каждого из которых уже родился или еще родится свой ценитель. Нужны только воля, интерес, собственные стратегии навигации в море информации и свободное время. Выбрать означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем. Но выбирать непросто.

Через двадцать-тридцать лет придется выбирать, каким из нескольких способов рожать детей, какую принимать смерть, когда сдавать свое тело на техосмотр и замену деталей, что делать с удлинившимся сроком жизни и сроком молодости.

* * *

Якобы завершившийся в нулевые постмодернизм (слово, которое означает так много, что уже не означает ничего) чаще всего понимается как окончательное израсходование запаса слов и вместе с тем превращение всего в текст, в необходимость объясняться, а если еще проще — в цитатность, тотальную иронию и моральный релятивизм. Подобная трактовка оказалась особенно удобна для инфантильного постсоветского человека, который воспринял постмодернизм как игру и свободу от авторитетов. Как похороны кота, на которых мышам позволительно пуститься в пляс, переходящий в оргии (последствия этого понимания мы наблюдаем сегодня в российской внешней и внутренней политике).

Однако практика пребывания в постмодернистской реальности (где все стало всем) заставляет взглянуть на проблему иерархий и авторитетов под другим углом. Оказалось, что постмодернизм — это не свобода от ответственности, а перераспределение ответственности от одного человека ко всем по принципу пиринговых сетей. Раньше фильм был в кинотеатре, куда его привозили конкретные люди, — теперь фильм лежит на тысячах компьютеров по всему миру. Тем самым разбитым зеркалом тролля, осколки которого попали в глаза каждому, оказалась как раз она — ответственность, которой прежде монопольно владели Бог, отец, сюзерен или государство. Ответственность в самом широком смысле — необходимость ежесекундного осознанного поведения, с грузом которой справиться нелегко, как нелегко жить в мире без Бога, в чьей гипотезе ты больше не нуждаешься. Осколок в глазу — это больно.

Как пугает пустая стойка в скандинавском аэропорту, где тебя не ждет привычный человек в униформе и где ты сам должен отсканировать посадочный талон!

И безусловный доход, уже вводимый в некоторых странах, и передовые законы, закрепляющие равенство полов и вариативность брачных отношений, — это не бонус и не блажь (как понимают их многие по нашу сторону границы): это в том числе и договор с государством по принятию на себя новой персональной ответственности. Как пугает пустая стойка в скандинавском аэропорту, где тебя не ждет привычный человек в униформе и где ты сам должен отсканировать посадочный талон! Как хочется укрыться в лоне воображаемой «традиционной семьи» от мира, в котором уже сегодня физически и юридически у человека может быть трое биологических родителей! Как страшно сойти с ума, если не надо каждый день к девяти утра появляться в офисе!

Но ведь дальше выборы будут только усложняться: это будут уже не сорта колбасы, от которых рябит в глазах у постсоветского человека (и Сорокин в «Сахарном Кремле» снова редуцирует количество ее сортов до двух), и не фильм на вечер. Через двадцать-тридцать лет придется выбирать, каким из нескольких доступных способов рожать детей, из какого количества партнеров и на какой срок конфигурировать свою семью, какую принимать смерть, когда сдавать свое тело на техосмотр и замену деталей, что делать с удлинившимся сроком жизни и сроком молодости (как-то незаметно случилось, что прекращение или продолжение молодости уже сегодня — во многом твое личное решение; в недавнем «Большом всплеске» Луки Гуаданьино Рэйф Файнс и Тильда Суинтон, оба на шестом десятке, играют раздираемых страстями героев, которым в предыдущей версии той же истории — в «Бассейне» Жака Дере (1969) — было по тридцать).

Создатели Airbnb хорошо знают, что в большинстве своем люди прагматичны и хотят хорошо выглядеть в глазах другого.

Хорошим примером этой распределенной ответственности в современном мире является сервис Airbnb, который возник в нулевые и формально выполняет функции, схожие с гостиничными, но на деле имеет мало общего даже с сайтом Booking.com. В гостинице есть менеджер, владелец и круглосуточный ресепшен, к ним можно апеллировать — это вертикаль; пользователь Airbnb почти лишен спасительной внешней опоры, здесь все горизонтально. Ты звонишь в службу поддержки с жалобой, а тебе предлагают еще раз поговорить с контрагентом — и, как правило, подобная рекомендация работает. По сути Airbnb — это communication tube, канал, соединяющий тех, кто хочет сдать жилье, и тех, кто ищет крышу над головой в чужом городе. Это механизм, поощряющий людей договариваться и улаживать проблемы напрямую, минуя вышестоящие инстанции; наказанием за нарушение правил становится плохой рейтинг или лишение возможности пользоваться сайтом.

Индивидуализм и кастомизация: кто-то хочет ехать вчетвером и с собакой, у кого-то на собак аллергия, кому-то нужна определенная сторона улицы — удовлетворить все эти запросы (не столько растущие, сколько уточняющиеся) в формате стандартного гостиничного сервиса уже не представляется возможным. В этой системе качество твоего опыта зависит, во-первых, от порядочности контрагента (об этом ниже), а во-вторых, от детальной проработанности собственных решений и качества коммуникации. Невнимательно прочитал описание, притащил старушку-мать в квартиру на пятом этаже без лифта — ответственность за ее дискомфорт несешь только ты. Не поговорил с хозяином, не задал уточняющих вопросов — сиди без утюга. Не увидел значок «мгновенное бронирование», оплатил запрос, в котором тебе потом отказали, — не кипятись и жди, когда деньги вернутся на карточку.

Разумеется, сам факт цифрового рейтинга не может не вызывать у некоторых тревоги: цена ошибки может оказаться слишком высокой, как будет чувствовать себя человек с низким рейтингом, можно ли доверять оценку себя незнакомцам, о Большой Брат с миллионами глаз…

У первобытной общины, где все были на виду у всех, не было необходимости в морали, ее заменял инстинкт самосохранения. Похоже, что первобытная община возрождается на другом технологическом уровне.

Правда заключается в том — и создатели Airbnb это хорошо знают, — что в большинстве своем (не будем рассматривать психопатов, которых легко распознать на ранних стадиях переписки) люди прагматичны и хотят хорошо выглядеть в глазах другого. Они охотно включаются в игру «чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что вы в гостях». Хозяева и жильцы охотно идут навстречу друг другу, поскольку в этой системе бескорыстие и взаимопонимание конвертируются в хорошие рейтинги и разнообразные бонусы (у «хороших» квартир улучшенные позиции в выдаче, надежные хозяева получают у системы скидочные купоны на аренду и т.д. и т.п.). Надо отметить, что у россиян молодого и среднего поколения подобные горизонтальные договорные коммуникации на равных уже не вызывают сложностей, для старших же отстраненные деловые отношения, в которых никто никому ничего не должен, видимо, навсегда останутся terra incognita. Метод наказания за возможное разочарование все тот же — отказ от коммуникации, ненаписанный отзыв; для негативного отзыва нужны более серьезные основания, например, прямой обман, объективный разрыв между ожиданиями и реальностью: обещали три кровати, а стоит одна; обещали пять минут от метро, а метро в городе не оказалось. Бывают, само собой, и вопиющие случаи разгромов квартир и мошенничества, но тут снова речь идет об ответственности, которую мы берем на себя добровольно. Точно такие же риски мы принимаем, когда садимся в машину, самолет или совершаем онлайн-платежи: что бы ни сулили нам пользовательские соглашения, единственный способ надежно защитить данные от кражи — вообще не доверять их сети; однако эти риски мы вполне осознаем и допускаем, поскольку удобства их перевешивают.

У первобытной общины, где все были на виду у всех, не было необходимости в морали, ее заменял инстинкт самосохранения: лгущий, убивающий или крадущий погибал или изгонялся на верную смерть (как сегодня изгоняется с Airbnb недобросовестный пользователь). Моральные установки возникли вместе с усложнением социальных форм, с появлением городов, когда на одной территории уже могли проживать люди, мало связанные друг с другом и имеющие секреты. Похоже, что первобытная община, где все на виду у всех, возрождается у нас на глазах на другом технологическом уровне, как кинетоскоп Эдисона, рассчитанный на одинокого зрителя и ушедший с авансцены в эпоху люмьеровского коллективного кинематографа, возродился спустя сто лет в персональных электронных устройствах. Это та самая транспарентность и горизонтальность мира, о которой, в частности, говорила Екатерина Шульман, комментируя скандал с панамскими офшорами. Будут появляться (и уже появляются) новые типы преступлений, но нет смысла угонять машину Tesla, потому что ее всегда можно отследить и ей необходимы постоянные лицензионные обновления; нет смысла выводить деньги в офшоры, потому что данные о них невозможно защитить от хакеров, и нет смысла скандалить и оставлять после себя мусор в квартире, снятой на Airbnb, потому что можно растить рейтинг и продолжать пользоваться услугой. По крайней мере, от одного выбора — быть хорошим или быть плохим — цифровая среда тебя освобождает: плохим быть невыгодно.

Это та самая сартровская полная ответственность за проект самого себя. Это постмодернизм, подстерегающий тебя в настройках микроволновки.

Дальше — больше. Уже сегодня для многих сервисы, подобные Airbnb или Uber, становятся аналогами того самого безусловного дохода — они помогают капитализировать свой материальный ресурс (машину или квартиру) и высвобождают личное время, которое можно потратить на то, что кажется важным: уход за внуками, чтение, собственные бизнес-проекты, творчество или — что тоже было бы полезно — его полное отсутствие (каждый раз, когда в моей ленте ФБ кто-то из отечественных кинематографистов похваляется успехами своего сыгранного на трех блатных аккордах, собранного из опилок бюджета, пропущенного через цензурное сито Минкульта произведения, я думаю об одном: «Стал ли бы ты заниматься этим, если бы имел безусловный ежемесячный доход?»).

Это та самая сартровская полная ответственность за свое существование, за проект самого себя — но растворенная в миллионе повседневных решений. Это постмодернизм, подстерегающий тебя в настройках микроволновки. И это всеохватный, очень сложный и мучительный творческий процесс, который начался в пустые, бесплодные, никчемные нулевые.

Понравился материал? Помоги сайту!