Сантим из «Банды четырех»: «Бунт — да, это интересно, это хорошо»

Депрессивный харизматик Илья «Сантим» Малашенков — лидер, бессменный вокалист и автор текстов полузапрещенной постпанк-группы второй половины 90-х «Банда четырех». Их редкие концерты собирали вместе радикалов всех мастей — правых, левых, футбольных фанатов, декадентствующих интеллигентов и обычных отморозков — в одну буйствующую красно-коричневую толпу. Они представляли сложившуюся в 90-е годы национал-большевистскую контркультуру и считались чуть ли не официальным рупором партии Лимонова. Возникнув на руинах культовой панк-команды начала 1990-х «Резервация здесь», наряду с «Соломенными енотами» и «Брешью безопасности» относившейся к нарождавшемуся тогда так называемому московскому экзистенциальному подполью, или же московскому формейшену, «Банда» просуществовала до середины нулевых, самораспустившись в зените тучных лет. 5 и 6 июня «Банда четырех» снова соберется в классическом составе, чтобы дать первые за последние 10 лет концерты в Санкт-Петербурге и Москве.

— Московское подполье начала 90-х — феномен совершенно особенный и противоречивый. С одной стороны, по духу и напору это самый что ни на есть панк, с другой, в плане лирики это было, на мой взгляд, тоньше и своеобразнее всего, что происходило параллельно. Что, по-твоему, представлял собой так называемый московский формейшен? Из чего все это родилось?

— Я, наверное, не самый лучший человек, чтобы отвечать на этот вопрос, потому что в силу гнусного моего индивидуализма «Резервация здесь» в «формейшен», в общем, не входила. Но то, что называется московским социальным панк-роком, — это, по большому счету, попытка в той или иной степени интеллигентных мальчиков поиграть в рабочий класс.

«Банда четырех» — «Москве не хватает крови»

— А было ли какое-то ощущение идеологической общности? Все же и у «Енотов», и у «Резервации» была очень специфическая политизированность.

— Я думаю, что политика вступила в силу, по большому счету, только во второй половине 90-х. То есть, наверное, ни у «Енотов», ни у кого-то еще политических песен особо не было. Был внутренний антисистемный протест, но больше ничего. Пожалуй, только про «Банду четырех» можно говорить о какой-то политизированности в контексте наших связей с НБП.

— Я про политизированность спрашиваю не в смысле политических манифестов, а скорее в смысле запросов времени, художественно переваренных в какой-то форме. Социальная проблематика, мир вокруг постоянно прорываются в песнях многих групп. Для меня это знак времени.

— Была определенная среда, да, но чего ты хочешь от «белых ниггеров»? От людей, которые по большей части не работают, а преимущественно бухают, время от времени репетируют, еще реже пытаются давать какие-то концерты и что-то записывать. Мне кажется, такая позиция лузера, бессребреника подгонялась под собственное существование. И большая часть такого демонстративно лузерского поведения — элемент оправдания своего образа жизни. Ничего не противопоставлялось. Была констатация факта, песни про пьяных бунтарей, про героев рабочего класса и так далее.

Сантим — «Перебить охрану тюрьмы»

— То есть как раз ирония по отношению к позиции «героя рабочего класса».

— Как ни странно, иронии во всем этом достаточно много. И видят ее очень редко, что не досадно, конечно, а скорее забавно. Но это я за себя опять-таки говорю.

— А 1993-й стал рубежом в плане политической самоидентификации?

— Думаю, что нет. 1993 год прошел опять-таки большинством не замеченным. Постфактум — да, ближе к 1996 году осознание того, что происходит, появилось. Для меня 1993 год был очень веселым сам по себе. Мы, скажем, с одним моим подельником с февраля 1993 года по 1 октября на Лубянке без всяких разрешений и всяких отстежек торговали порнографическими журналами, было дико весело. Немножечко стремно в тот момент, но мы готовы были и к бандитам, и к ментам, к кому угодно. Да и такого запойного года, как 1993-й, в моей жизни не было. И я прекрасно помню, как 3 октября мы ходили с моим гитаристом, покойным Димой «Дауном», к Моссовету, где альтернативные баррикады строили. Его какая-то девочка фотографировала, и он ей говорит: «А теперь пойдем к Белому дому, я хочу сфотографироваться на фоне пуль!». Все параллельно пили, как сейчас помню, мадеру «Сахра» в довольно большом количестве.

— То есть это была скорее эстетизация политики?

— Понимаешь, мы до определенной степени были очень советскими людьми, наверное. В тот момент нам казалось, что политика проходит мимо, что политику реальные люди не делают, ее делают наверху, где-то там. А вот бунт — да, это интересно; какое-то народное восстание — это интересно, это хорошо. Но оно было очень слабо внутренне политизировано. Я спокойно перешел, скажем, к экстремальному околофутболу, потому что это тоже было интересно, в этом тоже было какое-то бунтарство. Но бунтарство на самом деле, насколько я понимаю это слово, не политизировано.

— Ты говоришь про народ, рабочий класс, но тут странный момент. С одной стороны, это песни как бы для простых людей, а не рафинированных снобов, а с другой — изощренная литературность. То есть форма высказывания была такова, что оно вряд ли было и будет услышано широкими массами. Или я ошибаюсь?

— Нет, ни капли не ошибаешься. Может, немного переоцениваешь внутреннее нежелание нравиться. Тут все намного проще — мне всегда было все равно. Но определенное актерство всегда присутствовало. И оно включает в себя не только момент концертных исполнений, каких-то публичных действий и так далее, но и момент написания текстов. Довольно много текстов я написал, когда у меня был определенный образ, от лица определенного лирического героя. И всегда были способы простимулировать публику. Например, когда мы выступали в Могилеве, мне показалось, что как-то вяловато нас слушают, песни-то хорошие; взял и рубанул себя через плечо осколком бутылки. Потом в реанимацию увезли. Но песни три-четыре, пока я там кровью обливался, люди слушали с другими глазами. И мне было весело. Не потому, что мне хотелось им, условно говоря, понравиться или на какой-то путь истинный наставить. Мне это было интересно как определенная актерская сверхзадача, мне было интересно добиться от них той реакции, которую я хотел в данном случае получить.

«Банда четырех» — «Любовь — это власть»

— А что это за реакция, что это за задача в глобальном смысле?

— Она может быть какой угодно, это чисто интеллектуальная игра, на самом деле. Если хочется людей поднять, чтобы они начали, скажем, зал крушить, — звучит песня, условно говоря, «Москве не хватает крови». Если какие-то социальные думы у людей вызвать — предположим, «Смерть в июне».

— Что изменилось с приходом в НБП? Что к этому побудило?

— В НБП я вступил в 1999 году, наверное. Не помню. У меня и партбилет до сих пор лежит. Внутренне я к этому тысячу лет уже был готов, потому что НБП на тот момент была все-таки самая крутая банда. Я помню раннее лимоновское интервью в «МК», начала 90-х, где он говорил, что приехал в Россию искать себе банду. Я прекрасно понимал, о чем он. Не буду вдаваться в партийные тонкости, но после выхода Лимонова из тюрьмы все стало как-то не так, и из партии я вышел. Но на тот момент эстетически НБП была партия самая современная, интересная, живая — и сколько угодно можно синонимов добавлять. Я и с тех пор, и до НБП еще был все-таки изрядно связан с разными правыми организациями. Было и было, никаких вопросов принципиальных я не вижу. Было в свое время большое интервью журналу «Русский порядок». На одном фестивале «Банда» играла вместе, по-моему, с «Русским гетто» — то, что потом будет «Коловрат».

— Но и вместе с левыми вы выступали…

— Я все время в какой-то степени крутился в околофутбольной среде, а она вся на тот момент была... Ну, в общем, это опять-таки было очень контркультурно и очень весело. Это опять вопрос эстетизма.

— Было ли, в принципе, желание музыкой мир изменить?

— Мир изменить чем бы то ни было, как ни странно, желания не было никогда. Я больше всего, наверное, про себя и свое мироощущение понял, когда в конце 2000-х прочитал трилогию Роберта Уилсона «Илюминатус!». Понял, что ничего менять я особенно не хочу. Это не значит, что я консервативен, — нет, просто я считаю, что все должно идти своим чередом. Везде своим. Я могу, условно говоря, пойти на фронт под тем или иным флагом, но это не значит, что я буду агитировать кого бы то ни было сейчас. Пытаться менять мир чужими руками не хочу, неинтересно.

Понравился материал? Помоги сайту!