Сергей Гурьев: «Слушаю мотеты»

Сергей Гурьев — один из основателей российской музыкальной журналистики, человек, научивший эту профессию издевательски улыбаться и шутить, взрывая мозг. Гурьев известен в разных образах, несколько раз в сети обсуждалась тема, что он вообще — персонаж вымышленный. Но его образы не противоречат друг другу. Известность приходила к Сергею изначально как к журналисту, идеологу эпохи самиздата, редактору, автору знаковых музыкальных фэнзинов «Урлайт», «КонтрКультУра» и Pinoller. Он утвердился и как писатель, выпустив биографию группы «Звуки Му». Есть люди, твердо уверенные, что Сергей — продюсер и музыкант.

Повод для интервью — выход на лейбле «Геометрия» бокс-сета «ПСС» («Полное собрание сочинений») рок-группы «Чистая любовь», в которой Сергей — фронтмен. Эта андеграундная команда прошла путь от эксперимента студентов-интеллектуалов через звание «легенды не для всех» к прижизненному памятнику — полной дискографии, изданной по нынешним временам невероятно роскошно и в лучших традициях постмодерна. Когда-то «ЧЛ» была мемом для знатоков, теперь она вдруг оказалась отражением идей и комплексов недавно закончившейся эпохи.

— Есть ощущение, что андеграунда как движения или как творческого заповедника сейчас нет. У тех, кто так себя называет, достаточно денег и связей для покупки дорогих инструментов и поездок за рубеж. Или же они вынуждены работать на корпорации. Может ли сейчас выйти из котельной, из дворников и сторожей (бомжей) новый музыкальный феномен?

— Мне кажется, сейчас понятию «андеграунд» наиболее созвучны люди, начинавшие в 90-е годы, когда было много нищеты, свободы и иллюзий какой-то творческой новизны. Например, у таких лидеров жанра, как Юлия Теуникова или Владимир Белканов, денег с тех пор намного больше не стало. А явления более позднего времени — скажем, «Лемондэй» или Jack Wood — это для меня уже не андеграунд, а скорее некие миазмы инди-культуры. Все это — такой субъективно-терминологический вопрос. Андеграунд я понимаю как нечто духовное: мол, где-то «там наверху» люди вынуждены пытаться соответствовать трендам и «прогибаться под изменчивый мир», а в полумифическом подполье продолжают царить нестяжательство, спонтанные импульсы и томление духа — это все «андеграунд». А «индепендент», или «инди», — нечто иное, связанное с поиском концепции и стиля, чтобы найденное как-то «выстрелило» в альтернативной среде. Мне кажется, в этом плане молодое поколение сейчас скорее находится в поле «инди», а люди поиска духовной точки как-то со временем перевелись.

— Кажется, термин, с которым связывалось твое творчество, — «гонзо-журналистика» — вспоминают все реже. Или же эта психология, эта технология, попав в «реальные», «эффективные» мозги, мутировала в пиар-цивилизацию и она в таком виде теперь командует нами со всех «кнопок» — интернета, телевидения, радио? Может ли она расти качественно — в позитив?

— «Гонзо-журналистикой» в эпоху «КонтрКультУры» мы себя не называли, но, наверное, действительно могли бы. Это связано с эксцентрикой, игровым началом. В конце 80-х я считал, что рок-журналистика должна выражаться не в описании рок-музыки традиционными средствами: она должна нести в себе ту же подачу, тот же посыл, что и сам рок. Например, в рок-музыке есть «фузз», «драйв», «рубилово», «крышеснос» — и вот всего этого надо добиваться и в рок-журналистике. Искать парадоксальные словосочетания, смешивать — иногда даже в рамках одного предложения — наукообразное философствование и уголовный сленг, например. Вызывая у читателя, как это стали называть позднее, когнитивный диссонанс. У нас тогда, как мне кажется, даже «Московский комсомолец» многому научился и даже «Эхо Москвы». Но сейчас уже и само понятие «когнитивный диссонанс» превратилось в такой штамп, что на некоторых порталах, как я слышал, его аж запрещают употреблять. «Гонзо-журналистика» была актуальным «свежаком» на рубеже 80—90-х, когда люди устали от академизма и тоски совка. А после журналистской вакханалии 1990-х со всеми этими «Мегаполис-экспрессами» сейчас, пожалуй, глотком свежего воздуха стала и продолжает оставаться фундаментальная аналитика. Другое дело, что она, как и герои «желтых лет», тоже мутировала в пиар-цивилизацию — и во всяких шоу / круглых столах на федеральных каналах, переплетая тех и других, устраивают эдакий сюрреалистический цирк. Во времена «КонтрКультУры» было понятно, куда идти: выражаясь футбольным языком, существовала куча свободных зон. А сейчас информационное пространство тотально и искажено — и, как и куда ни плюнь, окажешься его частью, растворишься в нем. Поэтому-то делать ничего и не хочется.

Я беззаветно люблю отсутствие практического смысла.

— Мифичность журналистской объективности — вещь, которую массовое сознание воспринять не сможет, полагаю. Как ты относишься к современной журналистике?

— Для меня в журналистике самым ценным продолжают оставаться язык в плане формы и ориентация на духовные ценности в плане подхода. Что касается языка, последним, кто радовал в музыкальной журналистике, был, наверное, Макс Семеляк. Сейчас из рецензентов музыки мне, пожалуй, наиболее симпатичен Андрей Смирнов («Завтра») — потому что его волнуют не актуальные коммерческие тренды, а все та же духовная составляющая. Еще очень нравился Лева Ганкин на «Радио Культура», но его там, увы, давно нет.

— Выход бокс-сета «ПСС» группы «Чистая любовь», где ты поешь и солируешь на казу, — игра, которая выросла во что-то большее? На такую мысль наталкивают, например, ваши максимализм и перфекционизм, долгие доводки материала. Словно издание готовилось на века или в космос. Почему так серьезно?

— Контент коллекции «Чистой любви» — это художественный трэш, и вот на контрасте с этим хотелось сделать издание патологически репрезентативным. Такое искрометное говно в золоте. А вообще «Чистая любовь» изначально была мечтой об идеальной, несуществующей и невозможной в природе рок-группе. Соединяющей несоединимое: высокий интеллект и пустоголово-мещанские тексты о любви, мнимый музыкальный примитивизм и поиск новых граней выразительности рок-музыки. Как говорила Росвита Трекслер, «музыковед, который однажды детально рассмотрит их песни, будет поражен»… Мечтали мы об этом с художественным мозгом «Чистой любви» Максом Волковым на старших курсах искусствоведческого отделения истфака МГУ в середине 80-х. Нам тогда казалось, что живой рок-музыки вокруг нас в СССР нет, а есть или пафосно-революционная антимузыка, или группа «Автограф». А хотелось создать среднее между Slade, The Stranglers и ВИА «Верасы». Чтобы было нечто громоподобно-щемяще-певучее — и сексуально агрессивное. При этом средств под рукой не было вообще никаких. В этом плане «Чистая любовь» всегда была утопией, красивейшим чертежом мифического Рок-Дворца Советов, увенчанного сердцем со скрещенными костями вместо Ленина. Не группа как таковая, а ее идеальный образ. Но настоящую группу мы вопреки логике и возможностям тем не менее пытались создать. И экзотические плоды этих титанических, но заведомо неосуществимых усилий теперь составляют пресловутый контент коллекции. Слушать все это сейчас, мне кажется, как минимум забавно и, так сказать, культурологически поучительно. Местами попадаются-таки нечеловеческие прорывы в недостижимое.

Люди поиска духовной точки со временем перевелись.

— Раскрой, пожалуйста, тайну разделения славы и труда в вашем дуэте.

— Дело в том, что я более широко известен в каких-то кругах благодаря рок-самиздату, инди-продюсерству, книге про «Звуки Му» и всему такому. Поэтому существует такой штамп восприятия: «“Чистая любовь” — это группа, где поет Сергей Гурьев». При этом Макс, являющийся главным творческим ядром проекта, незаслуженно теряется в моей сомнительной тени… На самом деле это абсолютно самоценная личность: востоковед, сын морского офицера, очень тонкий и глубокий человек. Хотя многое в группе и строится на противоестественном сочленении наших вроде бы малосовместимых творческих начал. Почти те же слова, кстати, можно сказать и про мой журналистский коитус с другим Волковым, Александром Сергеевичем, с которым мы делали «КонтрКультУру» и Pinoller. Живу, так сказать, в стихии и под сенью тонких и глубоких Волковых, образуя с ними долгосрочные творческие тандемы.

«Чистая любовь. Муви» — фильм, вошедший в «ПСС»

— Охарактеризуй проект «Чистая любовь» — музыкально, эстетически. На позднем этапе в группе много музыкантов — почти оркестр, заметный женский бэк-вокал. Вам плевать на тенденции рынка? Группу не интересует будущее? Или вы так его видите?

— Изначально, в середине 80-х, «Чистая любовь» в плане своей интеллектуальной рефлексии по поводу всего — панка и ВИА, собственно интеллекта и бытового «тупизма» — могла быть, наверное, отнесена все-таки к new wave. Но это был такой особенный new wave — не преодолевающий, а, наоборот, принципиально не желающий отказываться от таких базовых ценностей рока 70-х, как «забой» и «угар». А появившиеся впоследствии «оркестр» и женское бэк-вокальное трио — это все те же символы эпоса и монументализма, контрастирующие с «трэшевостью» концептуального ядра. Если довести этот дискурс до абсурда, получился бы эдакий концерт для казу с оркестром, где казу играет мелодию «а на кладбище все спокойненько», а аранжируется все это в грандиозную симфонию Малера с элементами Slade. На тенденции же рынка — конечно, плевать! «Чистая любовь» и рынок — это как комета над муравейником, бессмысленно, грозно и почти незаметно раз в сто лет пролетающая.

— Ты говорил про теплое отношение к Slade и The Stranglers. О'кей, а сейчас есть на мировой сцене кто-то, кто вызывает у тебя ощущение духовного родства?

— Вообще почти нет такого. В эпоху активной фазы вызывали симпатию Dead Weather — в отличие от других инкарнаций Джека Уайта. К сожалению, такую откровенную рок-музыку сейчас играть обычно стесняются. Еще более острую любовь на грани маньячества вызывала QueenAdreena, но сейчас у солистки Кэти-Джейн, похоже, не осталось физических сил на этот проект. Точно так же, как и лично у меня с чисто физическими силами на «Чистую любовь» налицо большие проблемы. Вечным Джаггером себя не чувствую и близко.

— «Чистая любовь» — поколенческий реликт, выражение развития, генезиса последнего пока поколения, которое пыталось формулировать себя и мучилось от невозможности этого?

— «Чистая любовь», мне кажется, — глубоко индивидуальный феномен. Если говорить о каких-то архетипичных влияниях, то это, наверное, The Beatles и «ДК». Соответственно мы с Максом — это такой тандем, где с условным Ленноном дуэтом вопреки логике пытается петь не Маккартни, а поминутно теряющий слух Женя Морозов (вокалист «ДК». — Ред.). Все получалось очень музыкально, но с элементами атонального медвежьего рева. Наше поколение — поколение постмодернизма. Творчество — конвульсии постмодернизма, который, разрушая стили друг о друга, создает первобытный хаос и одновременно через собственное саморазрушение приходит к чеканным классическим хитовым формам. И все это в одном флаконе. В описании кажется, что такое невозможно — а вот тем не менее...

В рок-музыке есть «фузз», «драйв», «рубилово», «крышеснос» — всего этого надо добиваться и в рок-журналистике.

— На презентации «Чистой любви» выступили музыканты, которых ты продюсировал, — много нового показавшие «Дочь Монро и Кеннеди» и сыгравший отличный «бест» рок-бард Владимир Белканов. На подъеме с программой «Укок» психоделические «Рада & Терновник», но вот почти ничего не слышно про нежный и глубокий проект «Третья мировая весна». Почему эти, такие разные, артисты оказывались в разное время твоими подопечными?

— Одна девушка-продюсер как-то раз вывела «формулу неуспеха» музыкального проекта. Типа если ты хочешь узнать, выстрелит или не выстрелит некий молодой музыкальный проект, надо дать его послушать Гурьеву. И если ему понравится — значит, точно не выстрелит! Я думаю, это хорошая формула. У меня вызывает отторжение практически любой музыкальный проект, где чувствуется попадание в некий глубинный нерв молодежных масс текущего момента. Например, когда Кушнир в середине 90-х всем давал слушать демо-кассету «Мумий Тролля» и почти все ему говорили, что это «говно без шансов», я сказал, что «при грамотном промоушене это можно раскрутить до уровня “Агаты Кристи”». А «Агата Кристи» тогда была в самом «зените-раззените». Но сама музыка «троллей» при этом вызывала у меня крайне агрессивное неприятие! А если кто-то мне сильно нравится, значит, он абсолютно чист от этого «попадания в молодежный нерв эпохи» — и шансов добиться широкого успеха у него практически нет. Вот таким проектам я всегда любил отчаянно помогать, буквально костьми ложась.

— Скажи тогда — на фига?! В чем смысл этой деятельности? Никто не стал богатым и даже телеизвестным, хотя, на мой вкус, это острогениальные, нужные стране музыканты. Чего не хватает нашему миру? Зачем нужен художник, которого тупо не знает большинство любителей жанра?

— Я беззаветно люблю отсутствие практического смысла. Мне кажется, что когда я бьюсь за некую чистую, свободную от всякого прагматизма идею, я как бы набираю очки в параллельном высшем мире эдаких платоновских эйдосов, что гораздо более ценно перед вечностью. Соответственно и эти проекты, которым я помогаю, как мне кажется, обладают гораздо большей ценностью в абсолютном смысле, чем те, которые добиваются формального успеха в мире постылых видимостей.

Тема глубокого и очень неоднозначного влияния спецслужб на подпольное рок-движение остается пока практически неисследованной.

— Кого ты сейчас слушаешь, кому помогаешь?

— Именно сейчас я слушаю главным образом Grand Funk Railroad — популярный у нас еще в 70-х прямолинейный и вполне классический хард-рок с хорошим религиозным потенциалом. А помогаю — Марине Барешенковой, девушке-сонграйтеру, аккомпанирующей себе на клавишных. Это для меня — такое сакральное, храмовое искусство. Она поет высоким, чистым голосом, самозабвенно искренним, и в ее песнях нет практически никаких искажений, идущих от земной суеты, — это словно ретранслятор высших духовных энергий. Она любит средневековую музыку и, когда поет под свой «Курцвейл», часто использует регистры органа, клавесина. Недавно я читал эпопею Писигина про британское фолк-возрождение — думаю, примерно такое же впечатление производил на современников голос воспетой им Энн Бриггс.

— Твой выбор, как и ранее, — явно вне трендов, объявленных в СМИ «модными», или вкусов интернета и телеаудитории. Но и в какой-нибудь ретро-вечер эта музыка тоже вряд ли впишется. Чего ты ждешь от музыкантов, которым помогаешь?

— Просто жду, что они дадут концерт на пределе своих возможностей и произведут сильнейшее впечатление на тех, кто на них пришел. Это никак не связанно с коммерцией. Люди сейчас часто жалуются на то, что жить становится плохо. И тут задача простая: создать некую чудесную зону, в которой в один прекрасный вечер всем будет хорошо.

— Как ты относишься к недавнему скандальчику с «открытием», что поздние песни Цоя якобы писались в Голливуде? Тема звучала анекдотично — народ беспокоила не проблема авторства и стилистических соответствий, а чисто политический аспект. Но участие наших спецслужб в этих процессах давно и громогласно объявлено. Было бы странно, если бы ЦРУ и их коллеги из разных стран вот так картинно не обращали внимания на эти процессы.

— Тема «спецслужбы и искусство» вообще большая, интересная и актуальная. Сейчас все больше говорят и пишут о том, что наша пресловутая перестройка уходит корнями в Международный институт прикладного системного анализа, существовавший в 70-е годы в Австрии, над которым простирались совиные крылья как андроповских, так и западных спецслужб. Потом появился его советский филиал: Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований — ВНИИСИ, в рамках которого работал Гайдар. Там с использованием методик системного анализа разрабатывались всякие долгосрочные программы развития СССР. И все спецслужбы, которые вокруг этих институтов вились, пытались то ли обдурить друг друга, то ли затеять какие-то совместные проекты, чтобы нае*ать свои правительства и заработать денег. И потом все стало двигаться в определенную сторону, в Питере по инициативе КГБ в начале 80-х был создан рок-клуб, в Москве в 85-м таким же образом — рок-лаборатория. Я со всем этим в 80-е, будучи рок-самиздатчиком, немного соприкасался, и было полное ощущение странной гражданской войны в подпольном рок-движении, где воюющие стороны подспудно контролировались разными кланами КГБ, противоборствующими между собой. Одни хотели устроить перестройку и погреть на этом клешни, другие — наоборот, сохранить статус-кво. Многие рок-деятели, конечно, использовались «втемную», другие работали как своего рода «двойные агенты», стараясь, в свою очередь, использовать интересы КГБ в революционных целях. Существовал даже термин «новая зубатовщина». Сейчас это, наверное, многим покажется конспирологическим бредом, а тогда весь воздух был этим пропитан. «Поздние песни Цоя в Голливуде» — надо полагать, перебор, но широкая тема глубокого и очень неоднозначного влияния спецслужб на подпольное рок-движение остается пока практически неисследованной. Что, может быть, и хорошо, потому что вскрытие новых фактов могло бы привести к целому конгломерату разочарований и краху идеалов.

— После твоего с Александром С. Волковым журнала Pinoller, кажется, альтернативной прессы как массового явления не стало вообще. Что произошло? С кем? Почему в сети нет популярного издания, посвященного альтернативе?

— Я думаю, ответ прост: в связи с развитием интернета. Точно так же как пластинки перестали продаваться: все есть в сети. Диски покупают теперь не человеческие массы, а коллекционеры, чей круг узок. Можно и сейчас, конечно, сделать альтернативный журнал для коллекционеров, но это будет скорее не социокультурный феномен, а полиграфический. Кроме того, в 80—90-е в народе, еще озверевшем от тоски совка, жил запрос на эксцентрично-эпатажно-революционный дискурс. Сейчас эта ниша выглядит, как мне кажется, далеко не так заманчиво.

— Нынешние политические изменения воспринимаются нередко как сползание к реакции. Будет ли все это стимулом для создания новой альтернативной прессы, музыки, вообще искусства? Каким оно будет?

— Тут видны два понятных пути: нащупывание новых и новых болевых точек архетипов сознания, что все видели на хрестоматийном примере Pussy Riot, — и поиск утраченных вневременных форм духовности в рамках этих архетипов. Мне, как человеку стареющему, ближе второй путь. Слушаю мотеты… Как говорил великий Черчилль, «кто в молодости не был революционером — у того нет сердца; кто в старости не стал консерватором — у того нет мозгов».

Понравился материал? Помоги сайту!