Денис Третьяков: «У нас на юге свой “формейшен”»

«Церковь детства», основанная в 2003 году поэтом и музыкантом Денисом Третьяковым из Ростова-на-Дону, — группа не просто андеграундная, а, скорее, катакомбная. Третьяков отрицает глобальный мир и воспевает автохтонную культуру, существующую параллельно всяческому мейнстриму, — поэтов, писателей и музыкантов из народа, о которых не знает широкая публика. «Церковь детства» при этом известна не только в окрестностях Ростова-на-Дону. Еще в начале своей карьеры Третьяков успел посотрудничать с Кристофом Ханом из Swans, Леонидом Сойбельманом, для последнего альбома группы он записал песню вместе с Марией Любичевой из «Барто». С некоторого времени Денис Третьяков сотрудничает с ростовским независимым театром «18+» (руководитель — Юрий Муравицкий), а недавно совместно с композитором Евгением Морозовым написал для театра оперу «Это любовь». Мария Нестеренко поговорила с музыкантом о том, что такое кроторианство, какой бывает параллельная эстрада и в чем ее ростовская специфика, а также о том, легко ли рок-музыканту написать модернистскую оперу.

— Расскажи о философии «Церкви детства» и о том, что такое кроторианство.

— Философия — любовь к мудрости, а в нас нет ни любви, ни мудрости. Изначально это была идея защиты детей. Я вырос в Октябрьском поселке, где было очень много маньяков: у моей бабушки убили близкую подругу, у мамы — женщину на работе, регулярно исчезали дети. Жена Чикатило Феодосия работала в нашем детском саду. И этот человек пытался меня заманить в пионерском лагере, я давал показания по делу «Лесополоса». Но он был такой не один. Мы подростками всюду ходили с ножами. Ножи и заточенные электроды для обороны. Строили шалаши в лесопосадках, рыли землянки. Детство было веселое. Пробовали новые ягоды, грибы, травились иногда, обрывали жерделу в посадках (абрикос. — Ред.), совершали набеги на бахчи, стреляли из арбалетов уток. Отдыхали от трудов неправедных: снимали шифер с крыши какого-нибудь сарая, проникали внутрь, вскрывали чужие купорки — соленые огурцы и помидоры в баллонах, я на них сейчас смотреть не могу. Тогда у меня была группа «Земля Крамара» в честь Савелия Крамарова. Мы боготворили этого актера, считали, что он — настоящий пионер, а остальные пионеры — говно. «Церковь детства» выросла из этого: церковь детей, жаждущих защиты. Я ничего не знал о «Храме душевной юности» Пи-Орриджа, но схожие идеи крутились постоянно. Мы до сих пор прописаны в Октябрьском: я, барабанщик Миша Никулин, басист Олег Толстолуцкий и Леша Дунин, наш технический директор и концертный гитарист. Все так и осталось, несмотря на прошедшие годы. «Церковь детства» — это родная поселковая реальность. Так как онтология и гносеология «Церкви детства» развивались во времени и пространстве, было много чего: были иконы с хомячками, например.

— То есть?

— Иконы наших питомцев — котов, собак, аквариумных рыбок. Икона моего кота Кеши была в чине заступника. Когда Кеша помер, мы провели ритуал по всем правилам — облили бензином и сожги его в картонной коробке. Коробку я лично расписал картинами жития кота. Наши животные и наши друзья нам ближе, чем обычные взрослые люди, которых я терпеть не могу. Взрослые — ходульные, пафосные мертвяки. Развлечений у нас не было, придумывали сами. Рисовали карты местности. Карты с магическими местами, в которых происходило что-нибудь странное и волшебное. Даже с приходом гаджетов и интернета люди из провинции живут так же. Во многих деревнях и газа-то нет. Дети воруют на полях горох, взрослеют, встречаются с поселковыми девушками, а в 18 лет провожают друг друга в армию; алкоголизм в России начинается с этих проводов. Хотя мы бухать начали рано, лет в 13, потому что натыкались в сараях на домашнее вино и самогон. Провинция осталась такой же, и «Церковь детства» — группа, которая эту историю отражает. Таких, как мы, не очень много: есть прекрасный Саша Бранимир, в котором район Стройдеталь бурлит с детства, или гопники «Сектор газа», которых я терпеть не могу, но понимаю, что это та же реальность, только воронежская подростковая. А презираю потому, что гопники — это подростки, подражающие взрослым в мире насилия, шовинизма и чистогана.

Я изучаю зло, потому что пытаюсь понять, как его преодолеть, чтобы оттолкнуться вверх.

— Как это связано с кроторианством?

— Кроторианство придумал не я, а моя бывшая девушка Ира, молившаяся кроту. Я в какой-то момент прочувствовал, что это наша тема. Мир несовершенен по той причине, что Бог, когда создавал его — а делал он это для детей, потому что взрослые должны стареть, обжираться в своих ресторанах, трахаться и умирать, — был слеп. В слепоте своей, может быть, он даже безумен, но он не плох и не хорош. Он не отличает добро от зла, потому что не ведает, что творит. Все зло в мире — от его слепоты. Мы с приятелем пошли на реку за сомиками, ловили их, ныряя и вытаскивая за жабры из нор. И приятель утонул: берег обвалился, и ему зажало руку в норе. Потом его вытащили, смотрю — у него глаза открыты. История про крота такая. Один из главных ее образов — слепые люди. У меня этот образ слепоты часто в песнях, когда люди не ведают, что творят: они плывут к водопаду, к своей гибели. У детей глаза открыты даже после смерти, а взрослые всю жизнь живут с закрытыми глазами. Уже гораздо позже я познакомился со взглядами гностиков. У них крот — это Иалдабаоф, слепой, безумный создатель мира, за спиной которого есть кто-то еще — истинный творец. Иалдабаоф — отец архонтов, сущностей, которые перекрывают нам доступ к Богу истинному, к творцу. Отличие кроторианства только в том, что у гностиков Иалдабаоф — чистое зло, он — Яхве из Ветхого Завета. Жестокосердный и несправедливый. А у нас крот не добр и не зол, он просто слеп и творит дерьмо не со зла. В Ветхом Завете злобный Яхве — Иалдабаоф — губит людей, устраивает потоп, насылает египетские казни. А в Новом Завете Бог добр, он — отец Иисуса. Это два совершенно разных бога. Гностики эту разницу заметили первыми. Христос — свет, в этом смысле для меня смыкается с Люцифером. Благодаря Христу, Люциферу и другим светоносным сущностям мы преодолеваем тяготы мира. Надо четко отличать Люцифера от Сатаны — слуги Яхве-Иалдабаофа. Иисус сошел в ад, чтобы спасти Софию — мудрость. Люцифер спустился точно так же из сефиры Кетер в Малкут и ниже, в клипотический мир. Иисус спасает нас для вечной жизни и мудрости, а Люцифер несет знания, свет науки и магии, открывает возможность познать себя. «Церковь детства» часто обо всем этом поет, мы не проповедуем насилие, как думают некоторые. Я изучаю зло, потому что пытаюсь понять, как его преодолеть, чтобы оттолкнуться вверх.

На разбавленное нет времени.

— Когда говорят о «Церкви детства», чаще всего говорят о текстах. Мне же хотелось бы поговорить о музыкальной составляющей. Каждый твой альбом звучит по-разному: последний, например, отсылает к Sonic Youth и гаражному року.

— Это оттого, что я мыслю альбомами. Я думаю, что 45 минут — это самая удобная длительность для прослушивания. Мы записали всего пять или шесть программ. Остальные не записаны. Задача — донести набор идей, а форма не важна. «К святым местам» — это французский шансон, потому что там песни этого требуют, там история путешествия Дюймовочки в мир крота. «Страна приливов», наверное, похожа на Sonic Youth, там расстроенные гитары. Я люблю, когда все звучит расстроенно и грязно, чтобы брались лишние ноты: так естественнее, звук должен быть сырой. Диск «Лаокоон» — это такая смесь Portishead и «Гражданской обороны», потому что я тогда воспринимал трип-хоп как новый специфический ритм, сказывающийся на задержке работы сердца в момент бэд-трипов. Каждый раз вагончик можно возить по-разному. Форма не играет роли — я всегда так говорю коллегам. Можем записать альбом, какой хотите. Проект, который мы сейчас сделали, — «Крот» — он в стиле старого арт-рока, потому что песни этого требуют, они другие. Это смешно, когда музыканты говорят: мы играем постпанк, а мы играм блэк-метал. Скучно приклеивать себя к стилю. Музыкант делает одни и те же копии — значит, Бодрийяра не прочел как следует. Художник может меняться, как Пикассо. Если человек в этом мире соучаствует, то должен развиваться. Поэтому все альбомы разные.

— Ты поселковый парень, но в 2002 году, практически в начале карьеры, успел поработать и с Кристофом Ханом из группы Swans, и с Леонидом Сойбельманом.

— У меня был друг, покойный ныне Алексей Блинов, который жил в Берлине и которому очень нравилось то, что я делаю, и казахстанскую «Адаптацию» он очень любил, а мы давно дружим с Ерменом. Блинов устроил нам тур. Наш первый тур в Европе. «Адаптация» играла свою программу, я свою. Мы познакомились с немецкой тусовкой, с Кристофом подружились. Записали с ним в 2002 году совместный диск, он помог мне с аранжировкой. В Ростове играли в прошлом году с Бранимиром и Кристофом. Это уже старые отношения. Этой зимой вновь выступали в Берлине с Кристофом. С нами был замечательный рок-бард, мой друг Алексей Афонин. Гуляли по Трептов-парку, тусили у Криса дома. Он потрясающий человек. Мы оба любим Джонни Кэша. Та же история и с Леонидом Сойбельманом. Очень его люблю. Просто приятно с ним играть, общаться, выпивать. Не вижу никаких проблем знакомиться с теми, кто интересен. С Фредом Фритом, с музыкантами The Ex, Swans, со всеми, кто мне дорог. А Сойбельман — он уникальный и просто невероятный человек.

Если вы хотите прожить счастливую жизнь, просто слушайте Баха.

— У тебя невероятно широкий музыкальный кругозор. Что на тебя музыкально повлияло? Меня больше интересует академическая составляющая, потому что это не очень типично для рок-музыканта.

— Я люблю все в концентрированном виде, потому что на разбавленное нет времени. Поэтому пиво не пью и не читаю современную российскую литературу — времени жалко. Я также редко смотрю фильмы, потому что, просматривая кинофильм, трудно проявить фантазию. Ты видишь готовый мираж, чужую картинку. А гораздо интереснее воображать самому, чем потреблять готовое. Конечно, это в меньшей степени относится, например, к фильмам Роб-Грийе или Кеннета Энгера, но в принципе кино — жанр для потребителей. Сравните разноплановый «Голый завтрак» и его пошлую киноверсию, хотя снимал ее хороший режиссер. Концентрированная литература — это философия, концентрированная музыкальная мысль — мысль академическая. Философия ставит вопросы, но не решает их, а реорганизует, комбинирует заново, пересобирает вопрос. Философия — искусство создания концептов, как точно заметил Делез. Музыка же, как и философия, интересна возможностью максимально включить воображение. А хорошая академическая музыка дает возможность увидеть больший концептуальный ряд, а при дальнейшем прослушивании открывать каждый раз что-то еще. Конечно, как у всех меломанов, у меня есть любимчики. В детстве это были Шуман, Равель, Дебюсси, Пуленк, подростком я открыл Айвза, которого обожаю до сих пор. Смешно, но почти все деньги я трачу на компакты и книги. Однажды весь гонорар за тур в Германии (в 2013-м) я оставил в берлинском музыкальном магазине. Возвращался в Россию с рюкзаком компактов и яблоком в кармане. Эллиотт Картер, Джордж Крам, Варез и т.д. Это дико круто, когда ты слушаешь музыку внимательно, не отвлекаясь, с полным погружением. Круче веществ, расширяющих сознание. В рок- и поп-музыке как таковой музыки мало, потому что рок не про музыку. Там важны месседж, подача, имидж, и в целом, в массе своей, это грубый масскульт, который предполагает субкультурные ограничения. А популярность зависит не от качества, а от энтертейнмента. И ограничения там тотальны, они не такие, как в импровизационной музыке или творчестве большинства академиков. Хотя и там есть проблемы. Фри-джаз давно превратился в помойку с сотнями одинаковых пластинок. Но есть же там классики — Коулман, Брекстон, Паркер, Брётцман. Есть еще молодые Густавсон и Вандермарк, которых можно слушать. Перечисляю лишь саксофонистов, среди гитаристов список сильно раздут. Я, например, не считаю Баха и Перселла мертвечиной. Если вы хотите прожить счастливую жизнь, просто слушайте Баха. Многих композиторов я ценю и за концептуальные решения — некоторых «сериалистов», алеаторику Кейджа или двенадцатитоновую музыку Бэббитта. Их нужно дешифровывать, заниматься этим — тоже полноценное слушание. Но есть и родные для меня Айвз и Мессиан. Есть еще те, к которым я периодически возвращаюсь: например, Фелдман, Лигети и Эрнст Кшенек невероятный. Кшенек вообще недооценен. Он фактически придумал всю музыку ХХ века, но его находками пользовались все, а он так и остался композитором второго десятка. Он как бы слился, склеился с ХХ веком, растворился в нем. Академисты оказывают влияние гораздо более глубокое, чем очередная модная рок-группа, звук бас-гитары которой ты хочешь запихнуть себе в альбом. Влияние хорошей музыки не поверхностное, а эгоформирующее. Я же не занимаюсь академической музыкой. Настоящее влияние заметно тогда, когда внутренний мир обогащается творчеством человека, чей мир богаче и больше твоего. Вот вчера слушал Гарри Парча, и мне приснился сюжет новой пьесы. Поэтому да: академический и неакадемический авангард, фри-джаз, народные песни — это вот главное.

— Тут напрашивается вопрос про оперу, которую ты пишешь.

— Оперу мы уже написали, намучились с ней. Ростовский драматург и кинорежиссер Виктория Бабкина сочинила пьесу «Туз кубков — это любовь»: это история совершенно реального человека, одной нашей московской подруги. Пьеса о магии, порче, сглазах, приворотах. Все как мы любим. Пьесу читали на «Любимовке» в 2018 году. Потом я написал арии, хоры, поправил некоторые сцены, короче, поучаствовал в либретто. Я сочинил достаточно много музыки, но, так как я не владею технологией создания оперного произведения, мне нужен был соавтор. Поэтому я попробовал сначала работать с Олегом Безлуцким, нашим прекрасным ростовским композитором. Но он в эту историю полноценно не включился, потому что человек очень занятой. Были мысли сделать совместно с моим другом Олегом Гапоновым, но в итоге мы сработались с Евгением Морозовым. Он прекрасный мелодист и к тому же знает, как выстроить всю оперную математику. Мне с ним очень повезло, потому что иначе это были бы просто арии. Их там десяток плюс отдельные фрагменты сцен, но все это не складывалось у меня в голове. Женя взялся с энтузиазмом, написал огромное количество музыки — не будет ошибкой сказать, что он написал две трети этой оперы (а она достаточно объемная). Юрий Муравицкий, худрук театра «18+», который ставил спектакли «Папа» и «Ханана», где я участвовал как автор песен, взялся за этот проект. По идее, результат должен быть как минимум любопытен. «Ханана» Муравицкого номинировалась в прошлом году в четырех номинациях на «Золотую маску», а сейчас Юрий поставил «Тартюфа» в Театре на Таганке и вплотную занялся нашей оперой. Он набрал два состава певцов. Женя подобрал хороший состав инструменталистов. Получилась забавная модернистская опера с очень интересным сюжетом, который хорошо считывается. Я там тоже играю и пою. Вопрос только в том, выйдет опера или нет. Наш театр «18+», одну «Золотую маску» таки получивший (я там кое-что иногда делаю: читаю лекции, там проходят читки моих пьес), сейчас находится в трудном положении. Это частный театр, не имеющий госдотаций, поэтому его тяжело тянуть, я даже не знаю, откроется он или нет. Будем надеяться, что откроется после эпидемии. Сейчас мы собираем деньги на «Планете.ру» на постановку оперы, она теперь называется «Это любовь». Спасибо Кольте, что тоже нам помогает.

Зачем нам глобальный мир?

— В интервью, напечатанном в книге «Формейшен. История одной сцены», ты заметил: «Я очень люблю регионализм, а глобалистскую культуру, наоборот, не люблю. Вот наша тусовка “Дебри Дона”, где, в частности, и “Церковь детства”, и “Зазеркалье”, — она очень автохтонная, мы это культивируем, мы поем о вещах, которые многие могут не понять, о специфически местных вещах». Но при этом есть группа Motorama, которая тоже представляет ростовскую сцену, однако там совсем другой подход.

— Это действительно разные подходы. Я играю свою игру, а у Motorama своя тема, они поют на английском, в Латинской Америке и Европе они собирают огромные залы. У них свои задачи, у меня другие. Кстати, наш барабанщик Миша Никулин играет и в «Церкви детства», и в Motorama. Я к Владу и его ребятам отношусь с большим уважением, мы выступали вместе, мне нравится их новый проект «ТЭЦ». Ростовская сцена вообще очень разнообразна. Здесь много хороших инди-групп на любой вкус. Вот, например, захотите вы послушать шугейз и пойдете в клуб на концерт Aerofall, X-Brothers или FUTBOL. Просто наш поселковый формейшен «Дебри Дона» относится к другой группе людей: мы — сборище провинциальных мизантропов. И некоторые из нас — мизантропы в большей степени, чем я: например, Олег Гапонов, потому что он с большим недоверием относится к гуманистическим ценностям современного мира. Проекты Олега Толстолуцкого я очень ценю и считаю этого автора абсолютно недооцененным в России: «Полоний 210», «Бирючий кут», «М.Я.С.О.», «Мертвый Аксай», «Снаряд вне очереди». У него много совершенно разных проектов. Олег очень разноплановый. Его последний сольный альбом «Пароходик» на стихи Бориса Рыжего — это чудесные песни в стиле советских ВИА. Олег играет с самого начала в «Церкви детства» на бас-гитаре и является аранжировщиком практически всех наших альбомов. «Братьев Тузловых» мы вместе придумали, «Крота» записали вдвоем, за что я ему благодарен. Мне повезло с Олегом в жизни. Наши «Дебри Дона» — автохтонь провинциальная: пьющие мужики, арбузы, дачи и огороды, землянки, неработающие заводы химической промышленности, безработица, недоверие к масскульту и т.д. Ну при чем тут глобализм? Люди сами выращивают еду, держат кур, шьют штаны и платья и записывают в саманной хате свои альбомы. Во многом это изобретение велосипеда, но этот велосипед ездит, и люди любят на нем кататься, пусть таких людей и немного. Наши постоянные подписчики знают, что «Дебри Дона» этим сильно отличаются от того, что есть вокруг. Мы до мозга костей — корневая региональная сцена, потому что, когда вам поют про бурак (свеклу. — Ред.) или употребляют слова типа «даёть», «просю», вам это усвоить трудно. Точно так же «московский формейшен» — это песни московских рассерженных подростков. Там очень поэтические сюжеты со всеми этими Коньковом, Теплым Станом, Битцевским парком — местами, где живут герои песен Бориса Усова. Москва у этих ребят представлена как автохтонное отгороженное пространство. Кроме «Соломенных енотов» это еще группа Константина Мишина «Ожог», «Банда четырех» Сантима, «Огонь» и «Регион 77» Саши Ионова, «Затерянные в космосе» Алексея Экзича, «Лисичкин хлеб» и «Н.О.Ж» Бориса Покидько; это Джек, Алес, Оксо, Олег Сурков, Юлия Теуникова, Саша Репьев и другие авторы. Я дружил с Усовым и продолжаю дружить со всеми этими прекрасными людьми, потому что считаю «московский формейшен» самой независимой и яркой сценой в России, свободной от догм. Мы часто играем вместе, но у нас на юге свой «формейшен».

Оглянись: в каждой пятиэтажке живет поэт, художник или писатель.

— Тут напрашивается вопрос про параллельную эстраду. Что это такое?

— Я пою о вещах, параллельных сюжетам современной рок- и поп-музыки. Например, «Братья Тузловы» — это проект, где мы исполняем мои песни про наш поселок. Их люди в поселке слушают, но слушают и в Самаре, Саратове и много где еще. Хотя это региональная тема, потому что Тузлов — это наша река. Ну и прекрасно! Зачем нам глобальный мир? Я к нему отношусь как к огромному супермаркету с полочками. Я не хочу на этой полочке лежать, я хочу быть овощем, который вырастили в земле и тут же съели, получив удовольствие, не покупая его в магазине. А некоторые идут за одинаково круглой во всех смыслах картошкой, которая продается в супермаркете по разным ценам из разных стран. Капитализм навязывает нам эти отношения, но никто не обязан их соблюдать. Каждый волен жить там, где хочет, и писать о том, что его окружает, не ориентируясь на стиль и полочки. Вот так и существует параллельная эстрада. У нас бабушки на лавочках поют ведь не Аллегрову с Пугачевой, а сугубо свои вариации городских романсов, которые кто-то из их древних подруг собирал в тетрадках. Таких песен много. Это другая эстрада: ее не показывают по телевизору, ее нет в интернете, но она существует в реальном мире, ее сочиняют и поют реальные люди. Оглянись: в каждой пятиэтажке живет поэт, художник или писатель. Самые крутые концерты и выставки проходят не в клубах и галереях, а в поселковых ДК. В поселке Майском, соседнем с нашим, жил писатель Борис Дмитриевич Боев; он писал романы про своих односельчан, за что был ими нещадно бит. В итоге неблагодарные читатели сожгли его дом, и он там сгорел. Я брал у него интервью для нашего самиздатовского журнала. Он печатал свои книги за свой счет и просто раздавал знакомым. Боев погиб потому, что честно описывал в своих романах, кто с кем на поселке спит, какая кому «давала», у кого какой член, кто на рынке обманывает и т.д. Боев мне ближе, потому что я лично знаю его героев. Вот кто сейчас помнит Глеба Горбовского? А он создал самые популярные в народе хиты: «У павильона “Пиво-воды”», «Фонарики ночные» и т.д. Его поют на лавочках до сих пор. Параллельная культура похожа на темную материю во Вселенной. Ее слишком много, но никто в упор не замечает. У нас тащатся от прекрасного артиста Петра Мамонова, но таких артистов, как он, я знаю с десяток: прекрасные алкоголики, не менее поэтичные и талантливые. Широкая публика их не узнает никогда.

— Хочу спросить про твой новый проект — про «Крота». Чем он отличается от остальных?

— Это новый певец. Его зовут Крот. Он сидит внутри, а я открываю рот. Мы записали альбом зимой, еще до всех этих событий, но я никак не решусь его издать. В этих песнях много чего-то такого слишком странного, что ли, и они все посвящены смерти. Они о той темной части жизни, о которой я еще не писал. Мне бы не хотелось, чтобы это воспринимали как игру. Если я раньше говорил и пел про этого Крота, то теперь этот Крот просто вылез — и это в большей степени «Церковь детства», чем сама «Церковь детства».

Понравился материал? Помоги сайту!