Иосиф Кобзон и все-все-все

Для нашей страны Иосиф Кобзон — певец исторического значения, а его биография и дискография — это действительно «Звонкая летопись России»: так назывался пятитомный сборник гражданских и патриотических песен, когда-то записанный патриархом российской эстрады. Иосиф Кобзон воочию видел всех вождей, управлявших нашей страной за последние 80 лет, он был популярен и в хрущевскую оттепель, и в путинский застой, его знаменитые песни — отпечатки российской истории, а некоторые эпизоды его долгой жизни обросли мифами и легендами. Мы предлагаем вам обратиться к первоисточнику — к тому, как они были рассказаны самим Иосифом Кобзоном в книгах мемуаров «Я сам себе судья» и «Как перед Богом».

Кобзон и Сталин

Я пел в школе, пел со школьным хором на сцене городского ДК. Тогда не было смотров, конкурсов — были художественные олимпиады. И в десять лет я как представитель Краматорска одержал первую победу на Всеукраинской олимпиаде художественной самодеятельности школьников, заслужив свою первую награду — поездку в Москву на ВДНХ СССР. И там мне удалось выступить перед моим знаменитым тезкой. Дело в том, что на нашем концерте в Кремле присутствовал сам товарищ Сталин. Я пел песню Матвея Блантера «Летят перелетные птицы». Короче, я впервые оказался в 1946 году в Кремлевском театре… Да-да, никакого Кремлевского дворца и киноконцертного зала «Россия» еще не было — только Колонный зал Дома союзов. Он самым престижным считался плюс два камерных, как и по сей день, — зал Чайковского и Большой зал консерватории. Закрытый Кремлевский театр находился в здании у Спасской башни: как заходишь, сразу с правой стороны. И вот режиссер собрал нас всех там и сказал: «Сейчас начнем репетировать. Учтите: на концерте — строжайшая дисциплина, выпускать вас будут из комнаты только за один номер до выхода на сцену». И мы все знали, что Иосиф Виссарионович Сталин может оказаться в зале. Нас предупредили: если вождь будет присутствовать, то любопытствовать и разглядывать его не надо. Мне так и сказали: «На Сталина не смотри». Но это все равно что верующему приказать «не крестись», когда перед тобой храм или священник. Возможности присмотреться, однако, у меня не было: только спел песню «Летят перелетные птицы» — и за кулисы, а там мне сразу велели: марш в комнату! На следующий день нас провели по музеям, показали Москву, покормили, посадили в поезд и отправили домой.

Мне так и сказали: «На Сталина не смотри».

А второй раз я предстал перед Сталиным уже в 1948 году. Опять-таки как победитель республиканской олимпиады я выступал в том же Кремлевском театре, и та же картина: ничего нового, только песня Блантера другая уже была — «Пшеница золотая». Я в белой рубашечке с красным галстуком вышел… На сей раз я Сталина разглядел, потому что нас небольшое расстояние разделяло, но с перепугу бросил молниеносный взгляд и сразу перевел его в зал. Как сейчас помню: с улыбкой на лице он сидел в ложе с правой, если со сцены смотреть, стороны и мне аплодировал. Рядом с ним сидели Молотов, Ворошилов, Булганин. Берии и Маленкова не было. Я видел Сталина только со сцены, когда пел. Ложа находилась метрах в десяти от меня. Когда нам сказали, что будет Сталин, мы испугались выступать. Не потому, что боялись Сталина, а опасались, что как увидим его, так язык, ноги и руки перестанут слушаться и мы вообще выступать не сможем. Тогда не было принято записывать фонограммы, как это делается сейчас по принципу «как бы чего не вышло», чтобы, не дай бог, что-то непредвиденное не произошло при президенте — например, кто-то слова забудет или, что еще хуже, что-то лишнее скажет… Тогда, слава богу, было другое время. Все должно было быть настоящим. И поэтому мы, чтобы не ударить в грязь лицом, все тщательным образом репетировали. Прогон концерта шел по нескольку раз, но мы все равно жутко волновались… Я пел, и Сталин слушал меня. Я не смог долго смотреть на него, хотя очень хотелось. Помню, успел разглядеть, что был он в сером кителе. Я спел и поклонился, как, видел, кланяются в кино любимому царю. И поклонился уважаемой публике. Я спел и имел большой успех. Спел и на ватных детских ногах ушел за кулисы. Спел самому Сталину! Так начиналась моя певческая карьера. Я был еще маленький и толком не понимал, что такое «вождь всех народов». Его звали Иосиф. И меня мама моя назвала Иосифом. Я думаю, остальным выступавшим, кто был постарше, было намного сложнее. К сожалению, в подробностях я не помню, как реагировал на мое выступление Сталин. Поскольку не помню, не хочу рассказывать, что он кричал «браво», поддерживая нескончаемые аплодисменты, или одобрительно улыбался мне… Сейчас я бы мог сказать что угодно, но не хочу соврать.

Кобзон и космонавты

Еще помню, когда вернулся из космоса Юрий Гагарин, мы выступали на приеме в его честь с композитором Аркадием Островским. Тогда я еще пел в дуэте с Виктором Кохно. И хотя мне уже приходилось выступать перед Хрущевым, тот прием позволил находиться особенно близко, и я смог рассмотреть, как Никита Сергеевич поднимает рюмку за рюмкой… В тот день, кажется, 14 апреля 1961 года, мы пели любимую песню Гагарина «Мальчишки, мальчишки» и написанную специально для этого случая космическую песню «На Луну и на Марс». В этот же вечер мы познакомились и с самим Гагариным на «Голубом огоньке» на Шаболовке. Но тогда еще особой дружбы не случилось, а вот когда в августе полетел Титов, с Германом мы подружились сразу. И я стал приезжать к ним в гости. Они жили тогда в Чкаловском. Звездного городка еще не было. Я приезжал к ним. Они — ко мне. Я тогда уже снимал комнату в коммунальной квартире на Самотечной площади. Дружба наша крепла. Мы познакомились с еще не летавшими космонавтами: с Лешей Леоновым, с Пашей Поповичем, Валей Терешковой, Валерой Быковским и Андрияном Николаевым. Перезванивались, договаривались, когда встретимся. Звонит как-то Герман. Говорит: «Приезжай. Научишь нас петь свои новые песни. Особенно нравится мне “Девчонки танцуют на палубе”». Я, конечно, обрадовался: а кому было бы неприятно такое услышать? Тем более от героев космоса. Это сейчас многих из них забыли. Тогда же это была особая честь — иметь возможность просто разговаривать с такими удивительными людьми. А когда все вместе они приезжали ко мне на концерт, то для меня это был вообще какой-то невероятный успех и особый подарок. Не забуду, как встречали Новый год на квартире у Юры Гагарина в Чкаловском. Он только вернулся из Латинской Америки и разыгрывал всех заморскими штучками, например, исчезающими чернилами или взрывающимися сигаретами. В общем, хулиганили мы нормально. Душу отводили так, что никто себя не чувствовал одиноким.

Кобзон и Хрущев

Мне очень запомнилась встреча с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Это когда было его 70-летие, 1964 год. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон): «Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы меня спросили: “Что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного?” — я бы отметил три дела. Первое — это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было двести фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению: они — враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. “Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию”, — сказал Сталин. На что я ответил: “Хорошо”. Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены.

Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в него. Это была личность!

Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: “Ну что, Никита? Принял решение?” Я пришел к нему и приписал 201-е имя — “Хрущев Никита Сергеевич”. Отдал. Сталин посмотрел и говорит: “Ну что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь”. Так были спасены лучшие силы Москвы. Второе дело — это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю. Третье дело, конечно, — Карибский кризис…» Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в него. Это была личность! И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: «Какие же мы неблагодарные! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой». А почему, собственно, плохой? Многие же и понятия не имеют, что это за человек, а уже готовы определения: «волюнтарист», «самодур», «властолюбец»… Разве так можно?

Кобзон и «мафия»

Началось все в 1992 году, когда вдруг стало обнаруживаться противостояние между администрацией президента Ельцина и мэром Москвы Юрием Михайловичем Лужковым. Много шуму тогда наделала знаменитая история с Мост-банком Гусинского. Вызывающая статья «Падает снег»… Скандалы. Конфронтация. Я, естественно, как друг Лужкова, не мог не реагировать на эти вещи. И я реагировал откровенно и принципиально. В своих выступлениях и интервью я открыто всегда и везде говорил: «Это беззастенчивое гонение и несправедливые нападки, которые мешают любимому москвичами мэру созидательно работать». Верхам это не нравилось. И они искали и нашли выход. Они решили скомпрометировать мэра особым способом, компрометируя больше, как бы невзначай, не его самого, а его окружение, его опору. И прежде всего Гусинского, Церетели, Кобзона, то есть тех, кто был, что называется, рядом с ним. Пошли покусывания в прессе. А потом, когда убили Квантришвили, трагически убили отца четверых детей…

Квантришвили занимался спортом, возглавлял спортивный фонд имени Яшина по оказанию помощи спортсменам-ветеранам и создал партию «Спортсмены России». Но в то время Отарик помешал чьим-то вполне определенным планам… И его убили. А когда его убили и стали печатать в газетах: «Кобзон следующий!» — то эта травля против окружения Лужкова и, конечно, против меня приняла какой-то уже ажиотажный характер: якобы нет в России более темных личностей, чем Кобзон. А я как раз прилетел тогда на похороны Отарика из Америки. Я был в Америке на гастролях. Я специально прервал свои гастроли в Соединенных Штатах буквально на один день. У меня была тогда многократная виза, которая позволяла сразу вернуться и продолжить выступления. Я похоронил Отарика и на следующий день улетел в Америку, так сказать, допевать свои концерты. Похоронили Отарика в апреле 94-го, а летом случилось непредвиденное. В газете «Вашингтон пост» появилась статья под названием «Царь…» — не «босс», не «король», а именно «царь» — «…русской мафии № 1 певец Иосиф Кобзон, в банду которого входят мэр Москвы Юрий Лужков, заместитель министра обороны Громов, банкир Гусинский и другие».

Я сразу взял эту статью, бросился к Юрию Михайловичу и сказал, что хочу возбудить судебный процесс против газеты. Он говорит: «Я тоже». И Громов сказал, что готов. Гусинский же был хитрее и умнее. Он заявил: «Не-е-ет. Я с Америкой судиться не буду. Пусть пишут что хотят. Надо наплевать и забыть. Иначе — дороже выйдет!» И оказался прав. Как только я подал в суд, я тут же получил из американского посольства сообщение, что я приглашаюсь для ликвидации мультивизы. Я, естественно, потребовал объяснить мне причины. Что я нарушил, что меня лишают такого права? Консул (а им оказалась дама) сказала: «Хорошо! Если вы настаиваете, мы дадим вам ответ». И они дали мне ответ, что на основании статей таких-то и таких-то мне отказывают… Короче говоря, заявлялось, что Кобзон подозревается в возможности организации на территории Соединенных Штатов торговли наркотиками и оружием и в связях с русской мафией. Причем тот же самый ответ был дан и моей супруге. Я был оскорблен до глубины души. Был в шоке. Рассказывая все это жене, горько пошутил: «Так что, Неля, я — наркобарон, а ты, стало быть, — наркобаронша…»

Да! Я встречался — царство ему небесное — с Отари Квантришвили, я много лет дружен с Тохтахуновым… И не скрываю этого. Если они в чем-то повинны, почему их не судит суд? Если Квантришвили обвинялся в каких-то мафиозных делах, почему вы его не судили? Если Тохтахунов, гражданин России, замешан в каком-то коррупционном скандале с судейством на Олимпийских играх, почему его должны судить в Америке, а не в России? Я никогда не скрывал своих взаимоотношений с теми людьми, с которыми общался. Как-то мой сын задал мне вопрос, который, как я думаю, вертится на языке у многих: «Папа! Что это у тебя за странное такое окружение: министры, генералы, народные артисты и лица, подозреваемые в преступлениях?» Я ему ответил: «Андрюша, я дружу не с должностями, а с людьми. И для меня не важно, кто они — водители, “афганцы”, министры и т.д. Если кто-то мне симпатичен и мне интересно с ним общаться, я с ним общаюсь!» Но, наверное, по принципу «скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты» это кого-то все-таки наводит на мысль о моих связях с русской мафией. А если у меня друзья и те, и другие? Тогда что?

Я знаю практически всех, так сказать, популярных лиц, подозреваемых в криминалитете, но, в отличие от моих коллег по певческому цеху, которые тоже их всех знают, которые тоже все с ними фотографировались, я никогда не скрывал, что знаком с этими лицами. Тем не менее из этого многие делают вывод: «А-а-а… раз он с ними знаком, значит, они вместе что-то делают». И все-таки я никогда в жизни с профсоюзами, не относящимися ко мне, ничего не делал и не делил.

Кобзон, Горбачев и Синатра

В 1988 году я стал народным депутатом СССР от профсоюзов. Это позволило мне довольно часто и очень интересно общаться с Горбачевым. И не только с ним, но и с Раисой Максимовной. В то время я очень много ездил в Америку. В один из моих приездов в Америку ко мне обратился импресарио Фрэнка Синатры и сказал, что, завершая свою песенную карьеру, Фрэнк Синатра хотел бы приехать с концертом в Советский Союз. Я ответил: «Что ж, замечательно. Я люблю этого певца. Но что для этого нужно?» Импресарио сказал, что Фрэнк Синатра может приехать только по приглашению первого лица государства. После чего я пришел к нашему тогдашнему первому лицу, Горбачеву Михаилу Сергеевичу, и только хотел с ним заговорить о сделанном предложении, как он опередил меня: «А ты знаешь, сколько я тебя знаю?» (Горбачев был, как всегда, по-партийному фамильярен.)

Я говорю: «Ну… не знаю, Михаил Сергеевич, наверное, с той поры, как меня стали показывать по телевидению?»

«Да не по телевидению, — говорит Горбачев. — Я был у тебя на концерте в Ставрополе, а потом был у тебя за кулисами. Вспомни! А вообще я знаю тебя еще раньше. Если иметь в виду телевидение, то помню, как ты еще с Кохно пел: “На то нам юность дана…”» И вдруг спел целую фразу. Меня это так растрогало. Между тем говорю ему: «А я к вам по делу. Есть такой Фрэнк Синатра…» И Горбачев опять решил показать свои познания в песенном мире. «Это, — говорит, — тот, который поет: “Тара-ра-рара-тара…”» Я говорю: «Да-да. Именно этот». Он говорит: «Ну и что?» Я говорю: «Я разговаривал с его импресарио, который сказал, что Фрэнк Синатра готов к нам приехать». Горбачев: «Так… А нужен ли он нам? Ведь, говорят, он — мафия…» Я говорю: «Михаил Сергеевич, я не знаю, что говорят. С теми людьми, которые говорят, я как-то не общался». (И как в воду глядел, что вскоре после этого и обо мне то же самое говорить будут.) «Просто Фрэнк Синатра, — говорю, — большой друг Рейгана, а вы… с Рейганом дружите… Фрэнк возглавлял церемонию вхождения Рейгана во власть, и поэтому, думаю, было бы неправильно, если бы мы не пригласили этого человека. Это было бы воспринято в мире не так, как надо». Горбачев говорит: «Хорошо. Подойди к моему помощнику Черняеву и скажи, что я готов направить такое приглашение». Ну, я обрадовался. Мы с Черняевым составили такое короткое, но не холодное посланьице: «Уважаемый господин Синатра, в нашей стране вас хорошо знают, и поэтому мы хотели бы вас услышать непосредственно у себя». Горбачев подписал. И мы все это отправили. Послом СССР в США в то время был Юрий Владимирович Дубинин. Дальше события развивались следующим образом. Мне опять позвонил импресарио. И я сказал, что договоренность уже есть, осталось подтвердить ее с их стороны. И тут он мне говорит: «Надеюсь, вы понимаете, что Фрэнку Синатре нужна будет красная ковровая дорожка от трапа самолета? И должен быть только один концерт…» Я говорю: «Это невозможно, чтобы был только один концерт, по той простой причине, что мы не выдержим его финансово, тем более что вы привозите только свой “бэнд”, а струнный оркестр должен быть наш». И еще условия: обязательно чтобы концерт был на Красной площади (что тогда еще не культивировалось) и чтобы в первом ряду сидела супружеская пара Горбачевых…

Когда при очередной встрече Горбачев спросил меня: «Ну, где твой Синатра?» — я говорю: «Михаил Сергеевич, даже не хочу рассказывать. Он, конечно, как артист — гениальный, но… как человек — говно!»

Выслушал я это и говорю: «Что-то слишком много у вас требований непонятных. Но… ладно. Можно поговорить и на этот счет. В конце концов, звезда есть звезда». Я не стал рассказывать Михаилу Сергеевичу обо всех этих неимоверно высоких требованиях предполагаемого американского гостя, а просто переслал наше приглашение Синатре через МИД. И вот оттуда приходит сообщение о том, что посол Дубинин пригласил Фрэнка в наше посольство и в присутствии журналистов и в торжественной обстановке передал ему официальное послание Горбачева. (А тогда Горби в Штатах был безумно популярным.) Я тут же позвонил в Америку и спрашиваю: «Ну, теперь все в порядке?» «Нет, — отвечает импресарио, — все дело в том, что у господина Синатры в доме есть зал, в котором находятся все приглашения ему от королей, императоров, президентов и премьер-министров, но не напечатанные, а написанные от руки. Поэтому нужно, чтобы свое приглашение Горбачев переписал вручную…» Но тут уж мне стало за нашу державу обидно, и я сказал: «Да пошел бы твой гастролер… Мы и сами поем неплохо».

Когда при очередной встрече Горбачев спросил меня: «Ну, где твой Синатра?» — я говорю: «Михаил Сергеевич, даже не хочу рассказывать. Он, конечно, как артист — гениальный, но… как человек — говно! Поэтому я просил передать ему, что мы без него обойдемся». «Ну и ладно», — согласился Горбачев. Стало быть, живьем мне с Синатрой свидеться не пришлось. Кстати, внешне он был маловыразительный. Знаете, какого он был роста? Метр пятьдесят шесть… Так что хорошо, что в моем воображении он остался таким большим…

Кобзон и Путин

Мне крайне редко приходилось разговаривать с нашим президентом, чтобы донести до него нарастающее отчаяние еще здоровой, не зараженной части нашего общества. Я много разговаривал с Владимиром Владимировичем до того, как он стал руководить страной. А после того, как стал руководить, мне довелось разговаривать с ним всего-навсего четыре раза…

И то… Какие это были разговоры? Два раза при награждении. После награждения. Один раз был длительный и обстоятельный разговор на второй день после его вступления в должность. В Курске мне удалось с ним поговорить. Он сам сказал мне, что хотел бы… А перед этим — в Госдуме, когда он еще баллотировался в председатели Совета министров. Тогда он еще возглавлял ФСБ. И все…

Я много разговаривал с Владимиром Владимировичем до того, как он стал руководить страной. А после того, как стал руководить, мне довелось разговаривать с ним всего-навсего четыре раза…

Но! Я не могу сказать, что Путин не заинтересован в моральной чистоте общества. Просто президента на это не хватает. Однако… кто-то же ему рекомендует в президентский Совет по культуре тех или иных представителей?!

Я пытался писать Путину. Пытался посылать ему свои предложения и законопроекты о защите чести и достоинства… Но в лучшем случае, полагаю, поскольку это писал депутат и народный артист, это докладывалось заместителю главы президентской администрации по культуре…

Помню, на одном приеме я подошел к Путину и говорю: «Владимир Владимирович, так хочется обсудить с вами вопрос о сегодняшнем положении молодого поколения. Мне удалось инициировать создание Союза российской молодежи. На эту тему хотелось бы поговорить. Я написал вам уже два письма в связи с этим, но не получил вашего ответа…»

— Иосиф Давыдович, — говорит Путин, — а чего вы письма пишете? Приходите просто. И поговорим…

— Ну, если просто, — говорю я, — то скажите — когда?!

— Да когда угодно, — и смеется…

То есть это такой способ отказа. Он, как человек вежливый и воспитанный, таким образом как бы говорит: «У меня нет времени на тебя, Кобзон…» А прямо на вопрос он мне так и не ответил.

Понравился материал? Помоги сайту!