Леонид Парфенов: «Не весь же учебник истории песнями иллюстрировать»

3 декабря на сцене ДК им. Ленсовета в Санкт-Петербурге Леонид Парфенов и группа «Мейделех» представляют концерт-спектакль «Главные песни о старом»: советские эстрадные шлягеры 1930-х — 1970-х с рассказами известного тележурналиста о том времени, которое они символизируют. Леонид Парфенов рассказал COLTA.RU, сколько жила советская поп-музыка.

— «Главные песни о старом» — это концертный гибрид «Намедни. Нашей эры» и «Старых песен о главном», пожалуй, двух ваших самых известных проектов. С недавних пор на канале RTVi выходит шоу «Намедни в караоке», которое построено на той же идее — воспоминаниях о нашем прошлом через популярные песни. Почему спустя 12 лет после выхода «Старых песен о главном» вдруг снова возник интерес к этому формату и этой теме? Почему снова прошлое нам интереснее, чем настоящее или будущее? Что это говорит о том времени, в котором мы сейчас живем?

— Я песни разных эпох и вообще всякий масскульт много и в других своих проектах использую. В огромном трехфильмовом свежем проекте «Русские евреи» их столько! И в «Русских грузинах» тоже много будет. В шлягерах каждая эпоха особенно прямодушно проявляет себя — как бы это «красиво выразиться»? Я в конферансе «Главных песен о старом» привожу в пример «я люблю твой ясный взгляд, простую речь, я люблю большую дружбу наших встреч» — так больше никогда уже не скажут. «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем, до чего же климат здешний на любовь влиятелен» — этот лубок Фатьянова больше говорит про послевоенную «народность», чем том умных мемуаров. Конечно, 30-е годы не из одних танго и фокстрота состояли, но без «Я кукарача!», «Неудачного свидания», «Утомленного солнца» и «Рио-Риты» они тоже непредставимы. Время от времени к таким «панорамам прошлого» прибегаешь в разных проектах, но выпуски «Намедни в караоке» и программа с «Мейделех» просто совпали. Впрочем, вы вольны увидеть в этом и какой-то особый смысл. Но мы его не вкладывали.

— Как сложилось ваше сотрудничество с группой «Мейделех»? Как вы спелись?

— Я увидел-услышал «Мейделех» первый раз на каком-то празднике у друзей. Понравились их стильность и умение свежо перепевать старое. И всем понравилось. Потом, на другом празднике в другой компании, я, уже зная репертуар, вышел к микрофону, чтобы что-то прокомментировать: ну, хотелось объяснить друзьям, как на песню «Пароход» в 1940 году сняли первый советский клип. Так этот номер осмысленнее прозвучит. Или почему возникли песни про имена — «Эх, Андрюша» или «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». Так через год-два мы дозрели до концертной программы с рассказами и показами. Даже не знаю, как этот жанр и назвать.

— Рассказывают ли «Главные песни о старом» связную историю развития советской массовой песни или же для вас было важнее, чтобы получился эффектный музыкальный спектакль?

— Наверное, и то и другое. Выбирали какие-то характерные черты разных эпох, чтобы дать почувствовать время через песни. Но прямо «связная история» с четкой логикой во всем получиться не может: даже в эстрадной моде одновременно жили разные тенденции. Да и монотонно, боюсь, вышло бы. Те же песни про имена у нас попурри — солистки «Мейделех» поют по куплету: про Андрюшу, Мишку и еще «Саша, ты помнишь наши встречи?» — это был суперхит Изабеллы Юрьевой.

— С какой песни для вас начинается советская поп-музыка? Какой заканчивается?

— Ох, я же не теоретик какой-нибудь, не музыковед. Вот то, что братья Покрасс сочинили в Гражданскую войну, — это поп-музыка? «Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней»? Вряд ли. Но это был военный коммунизм, а как в 1921-м НЭП начался, эстрада вернулась к дореволюционной моде. Что советского в суперфокстроте Матвея Блантера «Джон Грей»? Если б автор «Катюши» и дальше этих «Греев» писал, не дали б ему потом Героя Соцтруда. Фомин ведь в 1920-х сочинил «Только раз бывает в жизни встреча» и «Дорогой длинною», а они считаются «старинными романсами» — можно подумать, пушкинской поры. Сейчас попробую обозначить «исторические вехи» на популярных примерах. Ну, скажем, от «Песни о встречном» Шостаковича на стихи Корнилова «Нас утро встречает прохладой» — ведь явственно новая, советская уже стилистика? До пугачевской «Позови меня с собой». Этот ее последний хит — опус где-то 1997 года, но звучит еще советским шлягером. Итого 65 лет, много.

— Исполняя «Песню военных корреспондентов» Блантера—Симонова, вы выбираете средний вариант текста — не официальный советский, урезанный цензурой, который звучал в 40-х и 50-х, и не оригинальный симоновский со ста граммами водки и куплетом про мертвых корреспондентов, могилой которым стали Киев и Крым (хотя он бы сейчас звучал остро). Почему?

— Все проще: мы поем вариант Утесова из ранних записей, когда песня только возникла. И называлась еще «Корреспондентская застольная». Стихи Симонова не правили — кто посмеет лауреата шести Сталинских премий править? Но Симонов ведь не текстовку к музыке писал, и стихи в его сборниках жили своей жизнью, а песня — своей, в нее Блантер могилы с самого начала не брал. Я такой версии не знаю, если только сам Блантер для Симонова мог напеть. Другое дело, что позже — да, песню смягчали, и Бернес вроде в начале 60-х записал вместо «От ветров и водки хрипли наши глотки» — «От ветров и стужи петь мы стали хуже» и вместо «Репортер погибнет — не беда» — «Но мы не терялись никогда». Это да, искалечили-изуродовали. Но мы-то поем с водкой и с «погибнет» — как вы у нас водку прослушали?!

— В программе «Главные песни о старом» возникает еще одна песня, которая, как кажется, очень просит комментария, но его нет. Это «Сулико» — любимая песня Сталина, считающаяся народной, «раскрутка» которой, как бы сейчас сказали, началась в 1937-м. Ее мелодия использовалась Шостаковичем в некоторых сочинениях как символ Сталина — после знаменитой антиформалистской кампании 1948-го, которая придушила и советскую академическую музыку, и массовую. Вы касаетесь в своей программе трагических тем в советской истории — Великой Отечественной войны и Холокоста, читаете из «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана, но обходите сталинские репрессии. Почему?

— «Сулико» — не народная песня, а двух разных Церетели: женщины-композитора и мужчины-поэта. А Шостакович в «Антиформалистическом райке» на лезгинку напирал. Ну не весь же учебник истории прямо песнями иллюстрировать. Про Днепрогэс и Магнитку мы тоже не поем. И нет в природе шлягеров про ликвидацию кулачества как класса. Что петь про репрессии? «Я помню тот Ванинский порт», «Товарищ Сталин, вы большой ученый», «Баньку по-белому»? Ничего себе поп-музыка. Это как репертуар совсем не годится для «Мейделех» с тремя солистками, а главное — не надо нагружать концерт задачами монографии «Россия и СССР в ХХ веке» и потом указывать на пропущенные параграфы.

Как вы у нас водку прослушали?!

— Как может показаться, вы с особым чувством поете в этой программе некоторые песни — например, «Песню корреспондентов» или «Вологодские частушки», и это объяснимо вашей биографией, но вот почему у вас бенефис в песне «Гая» «Удивительная жизнь», да еще и на азербайджанском и в грузинской кепке, с цитатами из «Кавказской пленницы»? Есть ли в этой программе песни, с которыми у вас связаны личные истории?

— Считайте, все песни программы связаны с моей личной историей. Потому что я их знаю, и их знали мои родители и их родители. Только это не частушки. «Что, друзья, случилося со мною» — песенка в народном духе на стихи Исаковского.

— Вы действительно так сильно любите советский масскульт или у вас к нему профессиональное отношение журналиста-историка? Какую музыку вы слушали в молодости, когда были знакомы с СашБашем и упоенно писали об «Аквариуме», и во времена «Взгляда» и «Намедни» в начале и середине 90-х? Какие сейчас ваши «фирменные» номера в караоке? Что вы поете в компании самых близких людей и в самую расслабленную минуту?

— В караоке не хожу. Напеваю очень разное, правила не вывести. Хотя в компаниях сейчас как-то петь не принято. Даже и не вспомню, когда в последний раз слышал, чтобы несколько человек запели в компании что-то. Грузины не в счет, конечно, — про Россию говорю. Знаете, и смолоду, и сейчас у меня к массовой музыке больше профессионального интереса — социокультурного, сурьезно выражаясь. Как в ней выражены люди и время. С роком времен Башлачева это особенно ясно — он был чем-то гораздо большим, чем музыка: мироощущением, мировоззрением — как угодно назовите. Вообще свободой он был для нас тогда. Да и остался.

— Означает ли выезд «Главных песен о старом» в Санкт-Петербург, что проект вступил в стадию «чеса»? Будут ли гастроли по России? Возможны ли другие «серии» концертной программы с использованием, например, «запрещенной» советской музыки, которая была едва ли не популярнее официальной?

— Не знаем пока ничего. Вот выступим в Питере — подумаем про планы. Эк вы сразу: чес!

— В «Главных песнях о старом» вы делаете ироническое замечание: «Российская журналистика особенно не заслуживает воспевания». Что-нибудь изменилось на российском телевидении и в журналистике со времен вашего знаменитого выступления на премии имени Владислава Листьева в 2010 году? Получаете ли вы предложения вернуться на телевидение, но не в исторические и развлекательные программы, а в информационные, общественно-политические? Если бы Константин Эрнст предложил вам сделать «Намедни-2018» на Первом канале, что бы вы ответили?

— Я телевизор давно не смотрю и давно предложений не получаю. Но «Намедни-2018» сделать, конечно, мог бы. Вон выпустил уже тома-альбомы «Намедни. 1946—1960» и «1931—1940». Где могу работать — работаю и вообще-то занят по горло.

Понравился материал? Помоги сайту!