«Очень опасно, когда стороны не могут докричаться друг до друга»

В Перми продолжается Дягилевский фестиваль. Одним из наиболее заметных его участников стал пианист и просветитель Маркус Хинтерхойзер: в дуэте со скрипачкой Патрицией Копачинской он представил сочинения Галины Уствольской, а до того провел творческую встречу с публикой. Имя Хинтерхойзера тесно связано с Зальцбургским фестивалем, где при Жераре Мортье он курировал посвященный новой музыке проект «Течение времени», а при Юргене Флимме руководил концертными программами. В 2017 году Хинтерхойзер возвращается в Зальцбург уже в ранге интенданта, а сейчас возглавляет не менее знаменитый Венский фестиваль. С маэстро поговорил Илья Овчинников.

— Фестиваль открылся постановкой «Оранго» / «Условно убитый», где звучали слова о том, что СССР находится в капиталистическом окружении, что созвучно заявлениям многих российских политиков. Следите ли вы за новостями из России?

— Конечно, к тому же вы знаете меня много лет, чтобы примерно представлять себе, что я думаю по этому поводу. А сказать могу вот что, и не только потому, что я в Перми: политика США и Евросоюза по отношению к России — это катастрофа. Все, что происходит в мировой политике, ужасно, и последствий мы себе даже не представляем. Мне искренне стыдно за то, что делают политики. Недавно в Вене шли «Мертвые души» в постановке Кирилла Серебренникова: увидеть это было интересно и с политической точки зрения. Конечно, если я приглашаю в Зальцбург Теодора Курентзиса и его пермский оркестр, это из-за моего уважения к ним как к музыкантам. Но то, что они из России, для меня тоже важно, и в афише фестиваля 2017 года будет крупный проект, связанный с Россией. Я не политик, я занимаюсь другими вещами, но эти вещи тоже могут что-то менять вокруг.

— По-вашему, такие события, как Дягилевский фестиваль, действительно могут что-то изменить?

— Хотим мы того или нет, политические вопросы ставились в произведениях искусства самых разных эпох. И «Милосердие Тита» — о власти, о силе, о слабости, о борьбе с врагами, и «Фиделио», и какая разница, написана опера сотни лет назад или сейчас. Эти вопросы задавались всегда и везде, изменилась лишь наша перспектива, а они — нет. Мы можем лишь ставить их снова и снова, находя те или иные интерпретации. Хотя бывают и моменты, когда мы не можем изменить ничего.

С другой стороны, во вторые выходные июня на Венском фестивале пройдут концерты, посвященные Мечиславу Вайнбергу: четыре больших концерта в Музикферайне с Гидоном Кремером, Мартой Аргерих и другими, где будет его камерная музыка, его камерные симфонии плюс несколько сочинений Шостаковича. Для меня Вайнберг — воплощенная трагедия ХХ века! И если я анонсирую этот цикл в Вене, сразу чувствую антисемитские настроения вокруг, причем все сильнее. Такой проект — размышление и о позиции религии в обществе, и об антисемитизме в нашем обществе; все это есть в музыке. И делать такие вещи — в наших силах. Для Вены это необходимо, там про Вайнберга ничего не знают. А обществу надо напоминать о самом главном.

— Общество в России все более раскалывается — люди прерывают отношения из-за несогласий то по поводу Крыма, то по поводу «Шарли Эбдо» и всё хуже слышат друг друга.

— Это, конечно, следствие того, что происходит в политике. Как можно своими руками создать ситуацию, в которой больше невозможен диалог? Очень опасно, когда стороны не могут докричаться друг до друга. Я не все знаю о российской политике, но чувствую, что ситуация здесь очень напряженная, верно? И чем напряженнее, тем опаснее: не только у вас, у нас тоже. Хотя я и счастлив быть в Перми. Не знал прежде, что здесь жил Дягилев…

— Что значит для вас его имя?

— Для меня Дягилев — легендарная личность, одна из самых важных в искусстве. Конечно, раньше я слышал о Дягилевском фестивале и не раз встречался с Теодором Курентзисом... сейчас в разгаре Венский фестиваль, и мне было, поверьте, очень трудно исчезнуть на целых два дня. Но мне так важно впервые сыграть Уствольскую в России, да еще и на фестивале, посвященном Дягилеву! Где только я ее не играл, почти везде, но в России до сих пор — ни разу. Мне давно этого хотелось. Когда я получил приглашение и увидел даты, то подумал, что едва ли смогу... но сама возможность пережить эту музыку здесь оказалась очень соблазнительной. У нас с Патрицией Копачинской в прошлом году вышел диск Уствольской, в позапрошлом мы его записали, это началось еще тогда.

— Что вы знали о Дягилевском фестивале до того, как приехать сюда?

— Не так мало — я читал программы предыдущих фестивалей, мы говорили о нем с Теодором, я слышал здешние хор и оркестр, все это отчасти было мне заранее знакомо. Мне очень интересны работы Теодора, время от времени мы встречаемся на Рурской триеннале, в Зальцбурге, в Вене — он делает такие интересные вещи, что за этим имеет смысл следить. Мы знакомы с тех пор, как у него был дебют с Венскими филармониками в Зальцбурге два года назад. Как вы знаете, в 2017 году я возвращаюсь в Зальцбург, и без Теодора там не обойдется. А здесь он просил сыграть именно Уствольскую.

— Правда ли, что у вас есть ее письмо?

— И да, и нет. (Смеется.) Мне довелось встретить ее лишь раз в жизни. Это было в венском отеле «Интерконтиненталь», добиться встречи было непросто. Однако она приехала в Вену на пару дней и в итоге все же согласилась. Я пришел в этот отель за Концертхаусом, во времена холодной войны там было полно агентов из Советского Союза, об этом все знали. Я пришел, постучал в дверь... и очень странно получилось. Понимаете, я много ее играю, восхищаюсь музыкой Уствольской и ее личностью, записал все сонаты на диск, как мне было не волноваться? Я постучал, мне открыли, сказали: «Заходите, пожалуйста»... в комнате было абсолютно темно, Уствольская сидела в углу, и быстро стало ясно, что ей трудно говорить — настолько, что она могла сказать лишь «da» и «spasibo».

— Вы хотели ей подарить свой диск с сонатами?

— Да нет! Мне просто хотелось увидеть ее, поговорить, задать несколько вопросов... но иногда, знаете, вы встречаете людей, которыми восхищаетесь, хотите спросить их о чем-то и вдруг понимаете сразу, что задавать им вопросы будет неуместно. В общем, мне было как-то неловко. Мы провели вместе минут двадцать, на прощание я все-таки подарил ей диск, она была очень благодарна, повторяла «spasibo, spasibo». Я ушел, прошло недели четыре, и пришло письмо от нее, где она говорила, как ей понравилась запись, называла интерпретацию идеальной... Письмо необыкновенно тронуло меня, а чего стоит ее невероятный почерк! Я был очень счастлив и горд... только письма больше не существует. Оно было в кармане моего концертного пиджака всякий раз, когда я играл Уствольскую. А это отнимает столько сил, что ты постоянно потеешь. В общем, письмо постепенно истлело. Хотя в этом факте тоже есть своя красота. Письмо существовало — и исчезло!

— Венский фестиваль вы возглавляете уже второй год. Какие постановки, подготовленные при вашем участии, для вас наиболее важны?

— В прошлом году там был самый трогательный, самый душераздирающий оперный спектакль, который я видел в жизни. Это «Орфей и Эвридика» Глюка в постановке Ромео Кастеллуччи. Я не видел ничего подобного никогда, ни-ког-да. Осуществить его концепцию было самым сложным, что мне когда-либо доводилось делать. У нас было две Эвридики — одна на сцене, а роль второй играла молодая женщина буквально в ситуации Эвридики, насколько это возможно в реальности: уже не совсем жива, но еще и не мертва. Она уже три года лежала в венской больнице в коме. Зрители видели ее на экране в реальном времени, а она слышала музыку.

— На это должны были дать согласие ее родные?

— Да, и для меня как для продюсера это было невероятно сложно: согласие ее родителей, ее доктора, руководства больницы... все это требовало большого такта и огромных усилий. Но, поверьте, оно того стоило, никогда в жизни опера меня так не трогала. Мы видели на экране, как она слышит пение Орфея, как она плачет, — у меня до сих пор мурашки по коже. Представлений было всего четыре и больше не будет, это не повторить. И после последнего представления при переполненном зале — а о постановке говорила вся Вена — публика молчала три с половиной минуты. Тысяча двести зрителей, и никто был не в силах аплодировать. Дирижировал Жереми Рорер, а Беджун Мета спел Орфея.

Другая незабываемая вещь — исполнение всех сочинений Уствольской в Вене. Я играл сонаты, мы играли дуэтом с Патрицией, участвовал ансамбль Klangforum Wien, другие исполнители. Это заняло четыре вечера и было грандиозно. Третье — «Зимний путь» в постановке Уильяма Кентриджа, мы с Матиасом Гёрне показывали его и в Москве.

Наконец, в этом году фестиваль открыли два спектакля. Первый — опера Шаррино «Лживый свет моих очей». Очень удачная постановка Ахима Фрайера, фантастическая, гипнотическая, люблю эту оперу, она при мне уже ставилась в Зальцбурге. Второй — «Мертвые души» Гоголя в постановке Кирилла Серебренникова: два с половиной часа на русском, а билеты полностью проданы, зрители с ума сходили. Потрясающие актеры, абсолютно другие, нежели мы обычно видим в австрийских театрах. Но так завораживающе, так умно играют!

— Вы не любите говорить о планах на будущее, однако через два года возвращаетесь на Зальцбургский фестиваль, и сейчас самое время подписывать контракты c исполнителями на 2017 год…

— Пока ничего сказать не могу. (Смеется.) Я знаю точно, что именно хотел бы сделать. Обещаю рассказать все, как только буду знать, каковы наши возможности. Зальцбургский фестиваль был и остается особенно насыщенным, щедрым. Но за последние годы изменилось многое, и финансовые последствия этих перемен чудовищны. Не мне объяснять вам, какая это грандиозная махина, и нужно быть осторожным: стабилизировать финансовую ситуацию, представить свой взгляд на то, чем должен быть фестиваль с точки зрения искусства. Я знаю точно, с каких опер хочу начать в 2017 году, и работаю над этим, но получится ли, пока не знаю. Вы не представляете себе, насколько Венский фестиваль отличается от Зальцбургского: на двести процентов!

— И в чем разница?

— В первую очередь, в том, что Зальцбургский фестиваль делает свои собственные постановки и почти все, что вы видите там, — продукция фестиваля. Венский тоже делает свои спектакли, такие, как «Орфей», но 70% его афиши — это приглашенные постановки. Венский фестиваль также длится около пяти недель; за это время продается около 50 000 билетов, а в Зальцбурге — около 250 000! А бюджеты — 15 миллионов евро и 60! Венский фестиваль рассчитан, в первую очередь, на Вену: конечно, туда приезжает много публики из-за границы, но в основном он для венцев. 250 000 билетов в Зальцбурге, разумеется, рассчитаны не на город, туда приезжают… я уж даже и не знаю откуда. Международное значение Зальцбургского фестиваля куда выше, это правда.

— Помимо Галины Уствольской есть ли еще композиторы, чью музыку вам хотелось бы исполнить?

— В данный момент Шуман. (Смеется.) В ближайшее время сыграю его сочинение — небольшое, но одно из самых красивых. Мы с Андреа Брет ставим в Вене «Замок герцога Синяя Борода» Бартока, а вторая часть будет поставлена по вариациям «Призрак» Шумана.

— А что у этого сочинения общего с оперой Бартока?

— А что у нее общего с «Ожиданием» Шёнберга? Ничего, как и с Шуманом. Но идея постановки в том, что после антракта на сцене появится инсталляция, совершенно меняющая перспективу. Полная тишина, и затем вы слышите музыку Шумана — двенадцать минут чистой, концентрированной печали. «Синюю Бороду» часто объединяют с другими сочинениями, будь то «Ожидание», или «Дневник исчезнувшего» Яначека, или «Узник» Даллапикколы: для продюсера это всегда вопрос, опера Бартока коротка, на ней одной денег не заработаешь. И Шуман вроде бы ни при чем. Но идея Андреа Брет — продолжить историю Синей Бороды и Юдит, сменив перспективу, показав инсталляцию без текста, музыки и звуков. Это будет под конец фестиваля, а накануне моего отъезда там прошла премьера спектакля по пьесе Петера Хандке «Час, когда мы ничего не знали друг о друге» — как интендант, я отвечаю и за драматический театр. Прилетел в Москву в полночь, в четыре часа утра — сюда. А в воскресенье лечу обратно.

Понравился материал? Помоги сайту!