«Надо дать музыке говорить, а себя держать в руках»

В абонементе «Шедевры и премьеры» Московской филармонии принял участие всемирно известный скрипач Кристиан Тецлафф. C камерным оркестром Musica Viva он сыграл концерты Моцарта и Мендельсона, а еще два сочинения — «Просветленную ночь» Шёнберга и Симфонию № 80 Гайдна — провел нетипичным для гастролера образом, сев в оркестр за первый пульт. Свое расписание Тецлафф старается делить поровну между сольными выступлениями, игрой в струнном квартете и в фортепианном трио. Играя много барочной и современной музыки, он в то же время не игнорирует и хрестоматийные скрипичные концерты, как иные его коллеги. С маэстро поговорил Илья Овчинников.

— Последний раз вы выступали в России в 2011 году — с пианистом Ларсом Фогтом в Санкт-Петербурге. Какой это по счету ваш приезд к нам?

— По-видимому, четвертый: в 2003 году я приезжал записывать Скрипичный концерт Чайковского с Российским национальным оркестром, а до того выступал в Москве не меньше 17 лет назад, с Немецким симфоническим оркестром Берлина и Владимиром Ашкенази (концерт состоялся в мае 1996 года. — И.О.). С этим оркестром у меня и сейчас хорошие отношения; с нынешнего сезона его возглавляет Робин Тиччиати, один из любимых моих дирижеров. А вот с его предыдущим музыкальным руководителем у нас на сцене не возникло никакого контакта (речь о Тугане Сохиеве, главном дирижере Большого театра. — И.О.).

— Тем интереснее, что накануне выступления в Москве вы даете еще и концерт в Рязани, к тому же в двойном амплуа — солиста и дирижера.

— Кроме Москвы и Петербурга, я пока нигде в России не был. Приехать за столько лет ради одного концерта — это слишком мало, я хотел дать как минимум два. Обсуждались Петербург, Нижний Новгород, но в итоге возникла Рязань. Почему нет! Вот только не знаю, отчего на афишах написано «дирижер и солист», — дирижировать я не собираюсь, просто сяду в оркестр за первый пульт, когда не выступаю как солист. Уверен, со скрипкой в руках я могу дать оркестру больше, чем если попытаюсь дирижировать. Сегодня есть чудесные дирижеры — Дэниел Хардинг, Владимир Юровский, Робина Тиччиати я уже называл; с ними у нас полностью совпадают понятия о том, для чего мы выходим на сцену и вообще занимаемся музыкой. А вот многие знаменитые маэстро старшего поколения нередко компенсировали нехватку музыкальности личностным давлением — например, Курт Мазур или даже Серджу Челибидаке. Уж не знаю, кому это пришло в голову, но однажды мне пришлось играть под управлением Челибидаке Скрипичный концерт Шёнберга... одно из самых неудачных моих выступлений. Так что мне и в голову не приходит дирижировать, в том числе оркестром Musica Viva, которому для этой программы дирижер не нужен.

— Кстати, с ним несколько раз выступал Роджер Норрингтон, еще один знаменитый маэстро старшего поколения. Интересно, что вы скажете о нем?

— Это совсем другое дело: с него, с Николауса Арнонкура началась совсем новая линия не только в дирижировании, но и в исполнительском искусстве вообще. Я с уважением отношусь к аутентичному, или «исторически информированному», исполнительству: оно научило нас очень многому, в первую очередь — безграничной широте выразительных средств и вниманию к тому, что написал композитор. В год моцартовского 250-летия мне довелось исполнять в Зальцбурге с Норрингтоном и Оркестром Елисейских Полей тот же концерт Моцарта, что я играю в Рязани и Москве, а также Рондо до мажор, и было просто отлично. Правда, сейчас такую программу я предпочел бы сыграть без дирижера.

Норрингтона слушается даже такой своевольный оркестр, как Венский филармонический: двадцать лет назад мы с ними исполняли Скрипичный концерт Берга, и получилось неплохо, по-моему. Позже, когда в 2011 году на зимний фестиваль в Зальцбурге не приехали Арнонкур и Гидон Кремер, я еще раз сыграл Берга с венскими филармониками и Гербертом Блумстедтом. Тогда ему было 83, сегодня 90, но удивительным образом он и сейчас полон сил.

Видите ли, сыграв около пятнадцати премьер, я совсем не все из них хотел бы повторить хоть раз.

— В том же году Кремер отказался приехать в Вербье — помните, он написал письмо о том, что фестиваль становится частью «вездесущей вакханалии, которая за последнее время охватила музыкальный рынок».

— Да, только тут есть одна тонкость: это было свойственно фестивалю в Вербье с самого начала. Я был там единственный раз и вспоминаю об этом не без ужаса. Ничего нового именно в 2011 году не случилось, Вербье изначально задуман как дорогой фестиваль с участием самых крупных имен, которые отлично сочетаются на афише, но совсем не всегда — на сцене. Концерту, где играет столько звезд, гарантированы хорошие продажи, и какая разница менеджменту, действительно ли он будет хорош?

На зимний фестиваль в Зальцбурге я приезжал с удовольствием, когда его возглавлял Штефан Паули; сыграть за одну неделю Скрипичный концерт Берга, два квинтета и Концертную симфонию Моцарта, Дуэты для скрипки и виолончели Видмана — чудесная возможность. Жаль, что теперь Паули не там, зато он не менее успешно руководит залом Alte Oper во Франкфурте, где я даю серию концертов в декабре. Что касается летнего Зальцбургского фестиваля, он немного ближе к «ярмарке тщеславия», но, когда за концертную афишу отвечал Маркус Хинтерхойзер, программы были фантастическими. Чего стоила одна возможность сыграть Трио Лигети с валторной в рамках цикла, посвященного Брамсу! Сейчас Маркус вернулся туда уже в новом качестве, как большой босс; тем приятнее приезжать в Зальцбург опять. Хотя я бывал там и в его отсутствие, играл Скрипичный концерт Бёртуисла. Это была австрийская премьера. Или даже европейская, если не считать английской (смеется).

— У вас в репертуаре много современных концертов?

— Видите ли, сыграв около пятнадцати премьер, я совсем не все из них хотел бы повторить хоть раз. Да, концерт Бёртуисла посвящен мне, и только в Америке я играл его пять раз, затем — в Лондоне с Дэвидом Робертсоном, еще через два года — в Зальцбурге, потом четыре года не играл и в самом начале этого сезона вновь исполнил в Лондоне, теперь уже с сэром Саймоном Рэттлом. Но это одно из исключений. Есть, пожалуй, два современных скрипичных концерта, которые я готов играть где и когда угодно, — Дьёрдя Лигети и Йорга Видмана. К счастью, сегодня мое положение позволяет предлагать их промоутерам, не опасаясь отказа.

— В вашем репертуаре также «Offertorium» Губайдулиной — вы исполняли его в Зальцбурге на открытии «Недели Моцарта» в 2008 году в присутствии автора. Довелось ли вам тогда пообщаться?

— Почти нет; Губайдулина присутствовала на репетициях, но говорила мало. Поверите ли, я его выучил ради одного-единственного исполнения! Это было приятно и не так трудно, как кажется, но случая сыграть его больше пока не представилось. Для этого нужен партнер, который был бы убежден в этом сочинении сильнее меня.

Я не обрадуюсь, если про мою запись Баха скажут: «Это Тецлафф». «Это Бах» — вот правильный ответ. Хотя... если кто-то скажет: «Это Бах, каким его видит Тецлафф», — мне будет приятно, чего уж скрывать.

— Возможно, Владимир Юровский? Вы регулярно выступаете с ним, и было бы здорово, пригласи он вас в Россию сыграть «Offertorium».

— Отличная мысль! Вот с ним мне было бы интересно вернуться к этому сочинению. Юровский — фантастический музыкант и один из моих любимых партнеров. Помню, меня потрясла его интерпретация Одиннадцатой симфонии Шостаковича («1905 год»): во второй части, в кульминации темы расстрела, он выглядел абсолютно невозмутимым, хотя в оркестре бушевала настоящая буря. Позже он объяснил: если дирижер отдается исполнению полностью — знаете, эти эффектные жесты, возбужденное лицо, что так хорошо смотрится на YouTube, — он фактически становится участником расправы, которую творит музыка. Поэтому надо дать ей говорить, а себя держать в руках, даже если у тебя в глазах стоят слезы. Это очень меня впечатлило; с радостью жду ноября, когда мы с Владимиром трижды сыграем в Праге концерт Брамса. Я исполню его примерно в 180-й раз. Или в 190-й, не помню точно, и готов сыграть еще столько же.

— Разве вы не предпочитаете играть Баха или музыку последнего столетия?

— Не сказал бы! Только барочное и современное сейчас многие играют, пропуская все, что между. А для меня наш базовый репертуар не менее важен, и вот вам еще одна цифра: совсем недавно я сыграл в 320-й раз концерт Бетховена! Это очень важный вызов — каждый вечер рассказывать публике определенную историю и убедить ее. Оттого, что эти концерты так популярны, они не становятся менее фантастическими произведениями человеческого гения. В каждом из них — поистине неисчерпаемые глубины, позволяющие каждый вечер открывать что-то новое. Без того, чтобы фокусничать или оригинальничать, — это попросту незачем. Если вдруг я вас не убедил, обратите внимание, скажем, на репертуар Томаса Цеэтмайра — он также играет и Баха, и совсем новую музыку, и романтические концерты.

— Нам довелось беседовать два года назад, когда он, как и вы, приезжал выступить с оркестром Musica Viva. У вас с ним много общего, верно?

— Рад, если так. Томас — из тех музыкантов, кто никогда не поставит себя на первое место перед композитором. Знаете, недавно я услышал по радио буквально четыре такта Скрипичного концерта Чайковского и сразу угадал, кто из наших современников играет. А что в этом хорошего? Верьте или нет, но я терпеть не могу разговоров о том, что раньше, дескать, мы по нескольким нотам узнавали, кто играет, а сегодня все звучат одинаково. Во-первых, все не могут звучать одинаково; во-вторых, что такого уж ценного в том, что я опознаю по звучанию, например, Ойстраха? Я хочу слышать не Ойстраха, а Шостаковича. Так же как и в театре хочу видеть на сцене, в первую очередь, Гамлета, а не, допустим, Ричарда Гира. Этот подход — «раньше мы узнавали исполнителя с первых нот» — приводит к застою; бывает, сегодня ко мне приходят показаться юные музыканты, и я с первых нот слышу, что их учили подражать тому или иному известному скрипачу прошлого. Им может быть лет восемнадцать, а переучить их уже почти невозможно! Поэтому я не обрадуюсь, если про мою запись Баха скажут: «Это Тецлафф». «Это Бах» — вот правильный ответ. Хотя... если кто-то скажет: «Это Бах, каким его видит Тецлафф», — мне будет приятно, чего уж скрывать.

Скрипачка лежит, как рыба на блюде, рядом в полурасстегнутой рубахе сидит пианист; остальные трое стоят на заднем плане, будто они — обслуживающий персонал.

— Сонаты и партиты Баха вы записывали дважды, не так ли?

— Недавно записал их в третий раз; предыдущие записи уже перестали меня удовлетворять. По ряду причин. В прежние годы я много их играл, потом сделал большой перерыв и понял, что, возможно, могу сказать о них что-то новое. Каждое их исполнение — серьезный интеллектуальный вызов, неизменная радость открытия и удовольствие от того, насколько по-скрипичному они написаны.

— Несколько лет назад журнал «Граммофон» выпустил обзор более чем сорока записей этого цикла; интерпретация Цеэтмайра там названа «революционной», две записи Тецлаффа — «выдающимися», но лучшей признана запись вашей ученицы Алины Ибрагимовой!

— Почему нет, я очень за нее рад. Из моих студентов она, пожалуй, самая известная, хотя я назвал бы еще американца Бенджамина Байлмана, который делает вполне серьезную карьеру. Официально у меня сегодня два студента в Кронбергской академии, хотя я даю и частные уроки. Обычно это происходит в туре: мне 51, у меня шестеро детей, младший совсем маленький, и дома я предпочитаю проводить время с семьей. Если же я на гастролях и ученики, как в свое время Алина, готовы ездить за мной, там гораздо легче найти время для занятий и радости от них больше. Только не спрашивайте меня про исполнительские конкурсы: когда я смотрю на их результаты, часто не могу понять, почему выиграл тот, а не другой. Мне конкурсы совсем не кажутся захватывающими, и членом жюри я никогда не был. Лауреаты отнюдь не всегда звучат убедительнее других участников, и для меня конкурсы — история про выносливость, но не про талант.

— Помимо успешной сольной деятельности вы много играете в трио и в квартете; как для них находится время в вашем расписании?

— Оно составлено так, чтобы это время найти непременно: моему струнному квартету почти 25 лет, нашему трио — ненамного меньше, и для меня они не менее важны, чем сольные выступления. В нашем квартете у каждого много детей, много своей работы, обычно в году мы делаем один или два тура; в этом сезоне — большой тур по Америке, восемь концертов в ноябре. Да, есть весь тот репертуар, о котором мы говорили, но, если ты скрипач, не играть квартеты Шуберта, Дворжака, Чайковского, «Лирическую сюиту» Берга было бы просто глупо. Без камерной музыки я не могу жить.

— Несмотря на многолетний кризис в индустрии звукозаписи, вы строите свою дискографию достаточно активно, выпуская две-три новые записи в год.

— Среди записей прежних лет я доволен далеко не всеми, но уже шестой год сотрудничаю с лейблом Ondine: с ними могу записывать то, что хочу, и за результат мне не стыдно. Да, когда-то я записывался для крупных лейблов, но то, что они делают сегодня, порой за рамками приличий: скажем, выходит запись квинтета «Форель» Шуберта, и что мы видим на обложке диска? Скрипачка лежит, как рыба на блюде, рядом в полурасстегнутой рубахе сидит пианист; остальные трое стоят на заднем плане, будто они — обслуживающий персонал. С этим я не хочу иметь ничего общего, это символ неверного пути, по которому давно идет вся индустрия. Именно от этого мы хотим уйти на фестивале камерной музыки в Хаймбахе; им руководит мой друг и постоянный партнер — пианист Ларс Фогт, с которым я надеюсь играть всегда, пока жив.

— Как раз хотел расспросить вас о фестивале, где сделаны многие из ваших лучших камерных записей, в том числе и не самого расхожего репертуара: Четвертая симфония Малера в обработке для ансамбля, Третий квартет Чайковского, Секстет для струнных Дворжака и не только.

— Фестиваль проводится с 1998 года в помещении бывшей электростанции. По духу он напоминает мне фестиваль в Вудстоке. Там играют музыканты мирового класса, но ни один не мыслит себя солистом, все приезжают поиграть в ансамбле. Никто не получает гонорара, программа тщательно репетируется в день концерта и вечером исполняется. Обычно фестиваль длится около недели, каждый концерт посещает около 600 человек. Программа объявляется в феврале, и билеты распродаются мгновенно, мест-то немного. А что касается нерасхожего репертуара, мы действительно играли немало раритетов вроде неоконченной Сонаты для десяти инструментов Хиндемита. Но вопрос в том, что считать раритетами! За эти годы мы переиграли много сочинений Дворжака, а так ли часто мы их слышим? Из квартетов у всех на слуху «Американский», а когда вы последний раз слышали «Славянский»? Или Квинтет соль мажор с контрабасом? Я уж не говорю о «Кипарисах» для струнного квартета, ставших большим открытием лично для меня. А ведь Дворжак — из самых известных композиторов.

Иногда на фестивале мы образуем камерный оркестр, и это лучший оркестр, о котором можно мечтать. Впрочем, хороших сегодня много: например, Камерный оркестр Европы или Немецкая камерная филармония — с ними я как дома. Труднее всего с самыми именитыми, например, с оркестрами «большой пятерки» в Америке. Если это Нью-Йоркский филармонический, пиши пропало: с ними я играл концерт Лигети, в составе которого есть четыре окарины — попросту говоря, свистульки. Предполагается, что на них играют гобоист, фаготист и два кларнетиста — в очередь со своими инструментами. Но на репетиции мне сказали, что в их контрактах окарины не прописаны; в результате специально наняли еще четырех исполнителей, можете себе представить? Вот что такое сегодня большие оркестры и большие дирижеры.

— Не могу не спросить про Пьера Булеза, с которым вы играли Первый скрипичный концерт Шимановского. Его поздний поворот к Яначеку и Шимановскому выглядел достаточно неожиданно; как это было?

— Раз уж мы заговорили о Шимановском: да, его Первый концерт — шедевр, полный очарования, эротизма, радости. Но примерно тогда же написана Фантазия для скрипки с оркестром Йозефа Сука, которую почти никто не знает, а для меня это точно такая же жемчужина нашего репертуара. Признаться, я вообще о ней не знал до недавних пор; мы записывали Скрипичный концерт Дворжака, и дирижер Юн Стургордс показал мне ноты Фантазии. «Неплохо», — подумал я, посмотрев в партитуру, но, как только начал играть, понял, что это шедевр.

Что касается Булеза, то боюсь вас разочаровать, но это было не так уж захватывающе. Музыка для меня — в первую очередь, общение исполнителей как между собой, так и с публикой, а он был очень закрытым человеком. Жаловаться не на что, ко мне он был очень внимателен, но в зал от него не исходило ничего. А ведь это самое важное свойство музыки — она учит нас сочувствовать друг другу, объединяться, не делить людей на своих и врагов... Тем более что это деление сегодня окружает нас буквально везде. Как ни странно, десять лет назад некоторые простые вещи были очевиднее: что люди должны быть вместе независимо от религии и цвета кожи, что главное — это любовь и сострадание... Именно поэтому я с благодарностью принял приглашение выступить в октябре в Тель-Авиве: это юбилейный концерт к 60-летию зала, где базируется Израильский филармонический оркестр. Блоха сыграет Миша Майский, Бетховена — Ефим Бронфман. То, что исполнить концерт Мендельсона позвали немца, мне показалось очень важным, я не мог отказаться.

Понравился материал? Помоги сайту!