«Использование технологий в музыке — это примета времени»

Яннис Кириакидес (р. 1969) — киприот по рождению, учившийся в британском Йорке и Гаагской консерватории (сейчас он там преподает). Яннис работает в области мультимедиа, саунд-арта, импровизации — все это не очень вписывается в традиционное российское представление об академическом композиторе. В этом году Кириакидес стал одним из приглашенных профессоров только что закончившей свою работу VII Международной академии молодых композиторов, которую Московский ансамбль современной музыки традиционно проводит в городе Чайковский Пермского края.

— В который раз вы побывали в России?

— В шестой за последние шесть лет. Был в Москве и Санкт-Петербурге, в Нижнем Новгороде, в Перми и вот теперь — в Чайковском.

— В свой первый приезд, в Нижнем Новгороде, вы делали электронную импровизацию с Иваном Бушуевым и Владимиром Горлинским. Помните свои ощущения, реакцию новой для вас российской аудитории?

— Я приехал в Россию с таким маленьким сетапом — очень мало инструментов взял с собой! Обычно я использую гораздо больше оборудования, как, например, на Венецианской биеннале в 2015 году. Играть с Горлинским и Бушуевым — это было очень особенное ощущение. Потом были очень приятные встречи с публикой, интересные разговоры. К тому же мы были в Нижнем несколько дней, и это была редкая возможность осмотреться.

— Так получается, что в каждый приезд у вас разные активности. В Нижнем это были электронная импровизация и лекции, в Перми — выступление с коллективом ваших студентов KHZ, в Чайковском — преподавание. И, конечно, везде вас играл МАСМ. Насколько по-разному ваши работы воспринимали в разных городах?

— Я не то чтобы переживаю насчет того, как воспримет публика мою музыку. Скорее, мои попытки предсказать реакцию аудитории проявляются в выборе программы концертов. В Москве с этим проще: я думаю, у большей части столичной публики уже был опыт восприятия мультимедийных работ наподобие моих. По сравнению с Москвой Пермь показалась мне городом с академическими традициями восприятия. Там я играл на фестивале Sound 59 со своей группой, программа была очень экспериментальная: видео с электроникой, импровизация. И в том же концерте были совсем классические вещи других композиторов в исполнении скрипки и фортепиано, например. Контраст был очень сильный. Кажется, моя музыка показалась публике по сравнению с этими пьесами слишком громкой, слишком странной. Не знаю, возможно, для большей части аудитории в этих условиях опыт восприятия моей музыки оказался больше негативным, чем позитивным…

— И вы учли этот опыт, выбирая пьесу для исполнения в Чайковском?

— Да, в Чайковском на концерте, открывавшем академию, исполнялась моя почти шуточная композиция «Караоке-этюды». Происходило это в концертном зале музыкальной школы, и большая часть аудитории до этого не была знакома с такого рода вещами. Для них это другая культура.

— Вы разговаривали об этой пьесе со студентами академии?

— В Чайковском я прочитал две лекции. Одна — в основном про мультимедиа, а вторая — о моем опыте работы с интерактивными партитурами и т.д., словом, о том, как мы можем мыслить партитуру «после бумаги». Как раз партитура пьесы, сыгранной на концерте, представляет собой «караоке» для музыкантов. Для меня это был способ сделать в каком-то смысле легкую музыку, своего рода фан. Некоторым студентам было интересно в этой пьесе увидеть идею будущего, идею визуальной, цифровой партитуры. А другим музыка показалась слишком поп-культурной. Для многих студентов, знаете, музыка — это самовыражение. А «Караоке» — это такое веселье. И слишком серьезно настроенным было непросто уловить, что же мы здесь пытаемся исследовать…

— А в чем идея?

— Исследовать непрофессиональный аспект бытия музыки, когда караоке нас вовлекает в процесс музицирования, когда благодаря видео кто угодно может стать исполнителем, переосмыслить, интерпретировать песню по-своему. Я взял записи пяти известных песен последних пятидесяти лет — Марвина Гэя («Heard It on the Grapevine»), Боба Марли («Sun Is Shining»), Гила Скотт-Херона («Fast Lane»), Леонарда Коэна («Everybody Knows»), Нины Симон («Sinnerman»). В каждой части предполагается солирующий инструмент, но пьеса может быть исполнена любым количеством музыкантов и на любых инструментах. Вдобавок у каждого раздела — свое визуальное графическое решение. Записи исполнения песен деконструированы с помощью электроники. Тексты, появляющиеся на экране (это же караоке!), тоже деконструированы с помощью ротации. Так что большую часть времени, пока звучит музыка, вы не можете различить ни знакомые мотивы, ни текстовые фразы — узнавания не происходит. В результате вся пьеса воспринимается довольно абстрактно.

Недавно я вообще написал пьесу с использованием приложения, которое генерирует партитуру в зависимости от действий исполнителя.

— И при этом партитура этой композиции — не статичная графическая инструкция, а кинетическая — что-то принципиально иное?

— Да, мне интересна сама идея того, как партитура может существовать не на бумаге и как ею можно поделиться с публикой. И «Караоке-этюды» — отличный пример этого. Недавно я вообще написал пьесу с использованием приложения, которое генерирует партитуру в зависимости от действий исполнителя. Мне хочется ломать традиционную ситуацию, когда музыканты сидят за пюпитрами. Поэтому я придумываю условия, за счет которых у меня появляется возможность поделиться содержимым партитуры с публикой, условия, когда все — и исполнители, и публика — находятся в одном информационном пространстве.

— В России то, что вы делаете, — саунд-арт и мультимедиа — относится скорее к области современного искусства, чем к композиции.

— Я знаю. Но сейчас действительно многие композиторы привносят в свое творчество внемузыкальные элементы из области мультимедиа, цифрового искусства. И молодые композиторы делают это очень активно. Назову, например, Дженнифер Уолш с ее перформативностью, которую она называет «новой дисциплиной». То, что сейчас на европейской и американской современной музыкальной сцене мультимедийные элементы вовлекаются в исполнение все чаще, мне кажется, во многом связано с потребностью изменить слушательскую конвенцию. Происходит деконструкция идеи концертного зала — того, как музыка существует в пространстве.

— И в чем суть изменений слушательской конвенции, по-вашему?

— Сейчас наше восприятие музыки стало связано со множеством вещей — с текстом, видео и перформансом. Возможно, культура чистого слушания очень изменилась: я имею в виду, что ценность фокусировки на слушании сильно снизилась. И для меня использование мультимедиа означает отражение этих изменений — того, как мы слушаем, того, как развивается музыка. Для многих композиторов звуковая информация все еще в приоритете, но я думаю, что привнесение мультимедиа в произведение не вытесняет музыкальный аспект, а наоборот — позволяет глубже исследовать его.

— То есть ваш интерес к мультимедиа — это не своего рода философия и не результат технологического соблазна? Изменилась сама природа восприятия музыки?

— Да, я не думаю, что это просто технологический соблазн. Вся наша культура, все общество были соблазнены технологиями. И музыка — часть общего явления. Использование технологий в музыке — это примета времени.

Я не говорю, что одно лучше другого. Это не критика. Мне по приколу сама ситуация.

— Но мы в начале разговора выяснили, что вашу музыку по-разному воспринимали в разных городах — в зависимости от силы традиций и степени знакомства с новым. Так что изменения в восприятии не происходят везде равномерно.

— Я ощущаю, что принадлежу к определенной музыкальной традиции, и она оказывает подсознательное влияние на то, что я делаю. Но мне как художнику важно показывать, где мы, каковы наши инструменты и технологии, выражать состояние общества сейчас. Даже в «Караоке-этюдах» я сравниваю культуру караоке и культуру классического исполнительства. Я не говорю, что одно лучше другого. Это не критика. Мне по приколу сама ситуация. Мы ведь — индивидуальности и соединяем в себе разные культурные влияния. Эта пьеса — исследование нашего отношения к культуре.

— А к какой музыкальной традиции вы себя относите?

— Если говорить об идентификации с классической музыкальной традицией, то да — у меня есть «мой Чайковский». Я занимался классической музыкой, но для меня это не означает, что я должен соотносить с ней мою работу постоянно. Я провел много лет, исполняя греческую и турецкую традиционную музыку. Я эти культуры очень хорошо знаю. Как слушатель, я идентифицирую себя и с другими видами музыки. Музыкальных культур очень много, но полностью я не принадлежу ни к одной из них.

— Мне особенно нравятся в вашей позиции отсутствие равнодушия к «пройденному» и толерантность по отношению к разным типам музыки. Слушателю массовому скорее свойственно что-то определенное любить, а остальное не принимать.

— Да, соотнесение себя с каким-то определенным типом музыки — это очень личное. И, возможно, когда вы встречаетесь с чем-то совершенно чужим по отношению к той традиции, с которой вы себя соотносите, возникает очень эмоциональная реакция. Это касается всего, не только музыки, но и восприятия вообще.

Понравился материал? Помоги сайту!