«Сейчас цена музыки очень упала»

4 ноября в Большом зале консерватории в рамках II Международного скрипичного фестиваля состоится сольный концерт Максима Венгерова. Знаменитому скрипачу позвонила Ляля Кандаурова.

— Максим, в какую страну я вам звоню?

— Сейчас я в Познани, работаю председателем жюри XV скрипичного конкурса им. Венявского, это очень интересно. Сегодня будет первое прослушивание финального тура, уровень очень высокий. Это старейший скрипичный конкурс в мире, легендарный, в котором участвовали в разное время Давид Ойстрах, Ида Гендель и Жинетт Невё.

— Как человек, знающий конкурсный процесс с обеих сторон, вы изменили отношение к конкурсам?

— Конечно. Сегодня конкурсы должны быть трансформированы в некую платформу для молодых талантов. Они должны являться стартапом для их карьеры.

— А разве раньше так не было?

— Было всегда, но на конкурсы приезжают молодые люди без большого сценического опыта, поэтому для них очень важно общаться с членами жюри. У нас после каждого тура происходит общение с музыкантами, все довольно открыто и проходит в дружеской атмосфере. Поэтому нет чувства соревнования, такого, как было раньше, я против этого.

— Вас всегда представляют как «скрипача-виртуоза» — вас это не обижает?

— «Виртуоз» — это совершенно правильно. Как понимать это слово? Если исходить из музыки, то музыка Баха и Моцарта требует виртуозного прочтения. Это значит, что музыкант должен быть технически оснащен. Он должен не просто уметь играть быстро, как виртуоз в общем понимании: Паганини или Венявский. Каждый композитор диктует свой набор технических приемов: для Шостаковича — одна техника, для Моцарта — совершенно другая. Зачастую музыканты, которые прекрасно, виртуозно могут сыграть Паганини, не могут сыграть Моцарта. «Виртуоз» — это тот человек, который может сыграть любую музыку, и сегодня музыканты должны не просто специализироваться по какой-то определенной эпохе, а уметь играть все.

— Но вы играете массу специфически виртуозной музыки — Паганини, Изаи, Венявского. На концерте в Москве будете играть Эрнста. Вы не устали от такой музыки?

— Но ведь я буду играть еще Бетховена, Шуберта, Равеля, двадцатый век. Я не могу устать играть виртуозную музыку, потому что очень люблю свой инструмент, и виртуозная музыка тоже замечательна, она по-своему великолепна. Паганини — это стиль bel canto, опера, это тоже по-своему очень интересно. Кроме того, интерес к инструменту, к ремеслу не должен быть потерян. Бетховен, конечно же, гениальный композитор, но он никогда не писал для инструмента, он просто выражал себя посредством музыки, и скрипка была просто предлогом, чтобы написать музыку. Наоборот, композиторы-скрипачи, такие, как Изаи, Эрнст, Паганини, — это эпоха, великая традиция. И Давид Федорович Ойстрах исполнял виртуозные произведения, и Хейфец. ХХ век — самый плодовитый в том смысле, что композиторами были сами скрипачи, и подобные авторы были и до этого.

Что значит «зарабатывание денег»? Начнем с того, что в том смысле, в котором это выражение принято использовать, оно здесь неуместно.

— Но если говорить про XIX век, то виртуозность исполнители часто противопоставляли серьезному искусству.

— Это клише. Смотря как использовать понятие «виртуозность».

— Значит, если бы не было необходимости в зарабатывании денег, вы бы играли ту же самую музыку?

— Абсолютно. Я играл с пятилетнего возраста и так же ощущал себя на сцене, как сегодня. Что значит «зарабатывание денег»? Начнем с того, что в том смысле, в котором это выражение принято использовать, оно здесь неуместно. Сейчас цены на музыкальные инструменты очень высоки, и не каждый музыкант способен заплатить миллионы долларов.

— Да, вы иногда не без гордости говорите о своих гонорарах и часто связываете их с ценами на инструменты. Однажды вы сказали, что Хейфец мог позволить себе купить инструмент после трех концертов.

— Конечно. Сейчас цена музыки очень упала. Не только в денежном смысле, но и в человеческом. Культурные ценности падают, и это выражается, естественно, и в гонорарах музыкантов. Этот процесс на данный момент необратим, но давайте лучше будем разговаривать о музыке.

— На какой скрипке вы играете?

— Я играю на Страдивари, том инструменте, на котором играл скрипач Родольф Крейцер.

— То есть это тот же инструмент, что вы купили в конце 90-х?

— Да, тот же самый, но у Давида Федоровича Ойстраха, например, была не одна, а две скрипки и даже больше. Сейчас другие времена. Но если вы хотите поговорить об оплачиваемости музыкантов, то лучше не со мной — каждый должен заниматься своим делом.

— Есть ли стороны этого дела, с которыми приходится мириться? «Шесть великих композиторов за один вечер. Никаких подделок, только истинные эмоции»: вас такого рода слоганы не коробят?

— Я занимаюсь искусством, но есть и пиар, который привлекает публику. Это идет независимо от меня, я не придумываю эти слоганы. И прессу я очень мало читаю, у меня нет времени на это.

— В интервью 2009 г. вы говорите: «Знаете, я могу сказать без ложной скромности — к восемнадцати годам я в принципе мог заканчивать карьеру скрипача. Потому что реально достиг в ней потолка». Что такое потолок в карьере скрипача?

— Тут мы возвращаемся к вопросу о виртуозности. Когда музыкант исчерпывает себя как инструменталист в своем ремесле, доходит до определенного совершенства, необходимо искать другие средства выражения. Это возможно только путем глубочайшего исследования, огромной любви к искусству. Нужно идти, развиваться, раскрывая новые горизонты в музыке и в жизни. Поэтому уже в 20 лет я пошел учиться — играл на альте, на барочной скрипке, начал развиваться как дирижер, преподавал. Я никогда не останавливался на достигнутом, потому что понимал, что мне недостаточно быть просто талантливым музыкантом, хорошим ремесленником. Я встретил на своем пути гениальнейших музыкантов — Мстислава Ростроповича, Даниэля Баренбойма, которые открыли мне волшебный мир музыки. Они явились для меня примером — оба дирижировали, и были многие другие инструменталисты-дирижеры. Если бы я не встретил таких музыкантов, я был бы просто хорошим скрипачом.

В 22 года я был очень недоволен своим звуком — мне казалось, что он писклявый.

— Правильно ли я понимаю, что под «потолком» вы тогда имели в виду техническое всевластие?

— Его не бывает — всегда найдется человек, который сыграет быстрее и громче, но это же не спорт — разве в этом дело? Каждый человек сам ставит себе потолок, планку, на которой он может сказать: «здесь я прыгнул выше всех». Но я никогда не делал этого. Каждый концерт был связан у меня с новым открытием, я пытался что-то познать и никогда не успокаивался. Это путь музыканта — он не определяется одним-двумя концертами, годом, десятилетием. Мы учимся, пока живем.

Я заметил, что после каждого опыта как дирижера и педагога, когда я возвращался к тем же произведениям, я начинал их по-другому трактовать. Появлялись новые краски, менялись энергетика и даже звук. Не забуду, как в 22 года я был очень недоволен своим звуком — мне казалось, что он писклявый, хотелось достичь более баритонового звука на скрипке. Тогда я начал слушать много симфонических произведений и пытался представить, что играю не на скрипке, а на виолончели. Потом взял в руки альт, записал концерт Уолтона, и мне удалось — мой звук стал гораздо богаче, появились другие краски. А личность музыканта определяет именно звук, а не только виртуозность — как громко или быстро он может играть.

— В том же разговоре с Financial Times была такая фраза: «Когда люди приходят в храм музыки, все политические, религиозные и этнические разногласия отпадают» — вы правда верите в это?

— Конечно, это безусловно так. Музыка — это уникальный универсальный язык, позволяющий посредством звуков передать многие эмоции.

— А в другой беседе вы сказали, что «мир музыки жесток».

— Это вытянуто из контекста — в каком смысле я это сказал?

— Вы говорили о конкуренции.

— Смотря как посмотреть на это — он жесток, если ты заковал себя в рамки. А если ты просто любишь музыку — мир уже не такой жестокий, ты занимаешься любимым делом. И тогда это поцелуй Творца, потому что не каждый из нас может позволить себе заниматься делом, которое действительно любит.

— Какую роль в вашей жизни играет неклассическая музыка?

— Для меня нет разделения — классическая и неклассическая. Для меня есть музыка хорошая и менее качественная. Я очень люблю фольклорную музыку, она является первоисточником в музыке, широко использована гениальными композиторами — и русскими классиками, и венскими классиками, и в немецкой музыке: возьмем то, как использовал цыганские мотивы Брамс. Поэтому для меня фольклор — это первоисточник. Потом — музыка, написанная гениальными композиторами. А потом — популярная музыка, которая использует классические формы: это факт, а не мое мнение.

— Да, вы упоминали об этом: «Известный факт, что любая популярная музыка, эстрада или джаз, естественно, берет свои истоки в классической музыке».

— Я имел в виду, что это не первоисточник, но там, безусловно, есть свои открытия. Возьмем «Битлз» — в гармоническом смысле они черпают у Генри Перселла.

— О травме правой руки, приведшей к четырехлетней паузе в вашей карьере, вы сказали в одном интервью, что «перекачались». Это правда?

— Это очень преувеличено. Действительно, я ходил в спортивный зал, но это не являлось главной причиной, почему я остановился на пару лет и не играл на скрипке. Люди любят сенсации.

Когда это случилось, это дало мне огромные возможности развиваться как дирижеру, как музыканту, как личности, да и ничего необычного в этой паузе нет. Я ни в коем случае себя не сравниваю, но перерывы в карьере случались и у Паганини, и у Листа. Владимир Горовиц вообще не играл 12 лет, он трижды брал тайм-аут в профессии. Что такое несколько лет в масштабе жизни? Ничего.

— Все еще качаетесь?

— Да. Я все еще качаюсь (смеется), но уже не вишу по два часа на турнике.

Понравился материал? Помоги сайту!